звал Люсьен. Министр внутренних дел опасался какой-то выходки со стороны монтаньяров и, не зная точно, откуда дует ветер, грозу все же предугадал. Заподозрить трех министров ему и в голову не пришло; общественные волнения он приписал ненависти, которую породил переворот 18 брюмера, и той стойкой уверенности, с которой бывшие деятели 1793 года ожидали провала итальянской кампании Наполеона. Крики «Смерть тирану!» в Сен-Клу до сих пор звучали у Люсьена в ушах. Битва при Маренго удерживала Наполеона на полях Ломбардии до 25 июня; во Францию он прибыл 2 июля. Только представьте, с какими лицами наши пять заговорщиков поздравляли первого консула с победой в его резиденции в Тюильри! В той же самой гостиной Фуше сказал трибуну – Мален, которого вы видели сегодня вечером, непродолжительное время был и трибуном – подождать еще немного, поскольку еще не все кончено. По мнению господ де Талейрана и Фуше, Бонапарт был недостаточно «привержен делу Революции» в сравнении с ними, и они решили эту связь упрочить, ради собственной безопасности, посредством дела герцога Энгиенского. Все нити заговора, целью которого была смерть герцога, ведут к дому министра иностранных дел, и случилось это во время итальянского похода. Конечно, в наши дни любому, кто общается с людьми хорошо осведомленными, ясно, что Бонапарта обвели вокруг пальца, как дитя, всё те же г-н де Талейран и Фуше, желая рассорить его с домом Бурбонов, чьи посланцы в тот период пытались сблизиться с первым консулом.
– Талейран однажды играл в вист в салоне г-жи де Люин, – вставил кто-то из присутствующих. – И вот в три утра он вынимает из кармашка часы, прерывает роббер и спрашивает внезапно, без всякого перехода, у трех своих партнеров, есть ли у принца Конде дети помимо г-на герцога Энгиенского. Столь несуразный вопрос, особенно из уст г-на де Талейрана, вызвал огромное изумление. «Почему вы спрашиваете о том, что и так вам прекрасно известно?» – поинтересовались у него. «Чтобы сообщить вам, что в этот момент дому Конде приходит конец». Хотя г-н де Талейран находился в особняке де Люинов с начала вечера, он знал наверняка, что Бонапарт не сможет помиловать герцога.
– Но я так и не понял, – сказал Растиньяк, обращаясь к де Марсе, – при чем тут г-жа де Сен-Синь?
– Ах, друг мой, я забыл, что вы тогда еще были очень юны, и не закончил свой рассказ. Но вы наверняка наслышаны о похищении графа де Гондревилля, которое повлекло за собой гибель близнецов де Симёз и старшего дʼОтсера, тогда как младший, женившись на мадемуазель де Сен-Синь, стал сначала графом, а потом и маркизом де Сен-Синь.
И де Марсе по просьбе многих, кто не был знаком с подробностями этого дела, рассказал, как все было, уточнив, что роль похитителей исполнили головорезы из имперской полиции, которым поручено было уничтожить тюки – те самые, привезенные сенатором, уверовавшим в будущность Империи, в Гондревилль, чтобы их там сжечь.
– Подозреваю, что заодно Фуше приказал поискать доказательства тайных сношений Малена с Людовиком XVIII, которые не прекращались даже в эпоху Террора. Но есть в этом жутком деле немаловажная деталь – личный интерес одного из главных действующих лиц. Этот человек жив и поныне. Он из разряда тех подчиненных, которые становятся незаменимыми и обращают на себя внимание вышестоящих благодаря своей изобретательности и коварству. Похоже, мадемуазель де Сен-Синь дурно обошлась с ним, когда он явился, чтобы арестовать де Симёзов.
Что ж, мадам, теперь вы знаете разгадку этой тайны. Вы сможете все объяснить маркизе де Сен-Синь, и она наконец поймет, почему Людовик XVIII ни словом не обмолвился об этом деле.