Настал конец декабря. На соседских окнах отпылали ханукии. Но приближение Нового года в Иерусалиме не ощущалось никак. Говорят, в Тель-Авиве и кое-где в Гуш-Дане на площадях ставят елки. В инете я видела фотки волшебно украшенных к Рождеству Назарета и Вифлеема. Но Назарет далеко, а Вифлеем хоть и близко, но за красной чертой, так что по-любому туда не попасть.
Тридцать первого с неба по-прежнему падал унылый дождик. Мы с Данькой и его новой девушкой дошли до угла и наломали веток с ливанского кедра. Украсили их привезенной из Тель-Авива мишурой, двумя стеклянными шариками и пошли на кухню резать оливье, или «русский салат» по-здешнему, с еще двумя приглашенными девушками. Девушки все были местные, сабры. Они хихикали, на разные лады коверкая слово «новигод».
– А что, правда, у вас, у русских, кроме новигода, нет больше других праздников? Бедные, как же вы там жили, без праздников?!
Кто-то из парней поймал айфоном куранты. Мы поздравили друг друга, чокнулись шампанским, закусили оливье. Отказавшись от водки, я быстро ушла к себе. А то некоторые парни уже начали на меня поглядывать. Ясное дело, девушек пришло мало, своих вообще, кроме меня, больше никого. Но мне-то это к чему?
Впрочем, никто по мне особо не горевал. Когда я уходила, они всей компанией учили этих несчастных сабр петь «В лесу родилась елочка».
Дома выяснилось, что Тёмка еще не спит, читает подаренного ей «Щелкунчика». Обрадовалась, кинулась рассказывать, как ей нравится книжка, как ловко бросила Мари ботинок в мыша. И какие картинки красивые, как на них снег переливается!
Снег. Мне стало совестно, что оставила ее здесь одну. И зачем я вообще куда-то пошла? Новый год же семейный праздник. Но так хотелось хоть немного побыть со своими, с теми, кто понимает и чувствует, как и я. Пусть за окном и снега нет, и елка не настоящая, но все-таки, все-таки…
Сварила Тёме шоколад, а заодно и себе. Развела в нем маршмеллоу. (Зефир такой разноцветный. Его жарят на костре или разводят в горячем какао, но можно и так есть.) Чтоб хоть как-нибудь изнутри прогреться.
В квартире царил ледяной холод. Из-за Тёмкиных капризов я боялась лишний раз включать радиатор, и так с ней за месяц бог знает сколько нагорает.
Здешние квартиры нарочно устроены так, чтобы быть убежищем от жары в летний день – толстые каменные стены, небольшие окна. Это, в общем-то, правильно, ведь жарких дней в году здесь куда больше, чем холодных. И холод здесь не такой уж страшный, температура плюс два, плюс три, максимум ноль градусов. По улице вполне можно бегать в одном свитерке без куртки. Лишь по вечерам я накидываю кожаную безрукавку с подкладкой.
Но дома эти вечные склизкие, забирающиеся под одежду ледяные пальцы сквозняков, этот волглый от бесконечного дождя воздух сводят с ума! Нос у меня, как у здоровой собаки, постоянно холодный и мокрый. Ведь даже если на мне надето два свитера, носки и лыжные штаны, нос-то все равно голый и торчит наружу!
Носки я уже не снимаю круглые сутки: соприкосновение пяток с ледяными плитками пола – удовольствие не для слабонервных. Лишь раз в день, нагрев воды в бойлере, в ванне позволяешь себе слегка расслабиться, пошевелить пальцами и помедитировать. Но вода, к сожалению, быстро стынет.
Закутавшись с головы до ног в пуховое одеяло, я сворачиваюсь под ним, как эмбрион в матке, стараясь не шевелиться лишний раз, – экономлю тепло. Слегка отогревшись, забываюсь коротким сном.
Меня будит Тёмка:
– Со-оня! Вставай! Я тебе сделала подарок на Новый год!
– Тём, пасиб, можно я завтра посмотрю?
– Нельзя! Завтра от него ничего не останется! Ну, скорей же, Соня, вставай!
Чертыхаясь, выбираюсь из-под одеяла. Все тело у меня задеревенело, руки и ноги не гнутся, я с трудом ворочаю головой.
– Быстрее, Соня, быстрей! Ну что ты копаешься?!
Тёма тащит меня к окну.
– Ну что, что там у тебя такое?
– Смотри!
– Нет! О господи! Тё-ома!
Над нашим двором танцуют снежинки. В свете фонаря они кружатся, переливаясь разноцветными огнями. Снег бесшумно ложится на пальмы, кактусы, на широкие листья фикуса под окном, на кислые рыжие апельсины, на стриженую траву газона. За домами мне не видно, но я как-то сразу верю, что все это лишь для меня одной, только в нашем дворе.
Я всплескиваю руками. Одеяло сползает у меня с плеч, но я не тороплюсь его поднимать. Когда снег идет, в воздухе становится теплее.
– Как ты это сделала?!
Тёма хихикает, демонстрируя щербинку между зубами.
– Ну ты же хотела снега на Новый год? Правда здорово получилось? Лучше даже, чем в книжке! Только я не могу долго. Он, конечно, скоро растает. Я потому тебя так быстро и разбудила. Ничего, ты не сердишься?
– Ничего, конечно же, ничего! Господи, Тёмка, как красиво! Просто офигенно красиво!
Я обнимаю ее, целую. Она теплая и живая, она скачет от радости, что смогла устроить мне праздник. Подпрыгивает высоко-высоко.
– Осторожнее! Не разбей головою люстру! Не пробей потолок! Кстати, который час?
– Полночь.
Какое счастье, что у нас с Москвой разница во времени и можно дважды в году встретить Новый год!
С утра у меня разболелось ухо, и я час провисела на телефоне. Ухо-горло-нос от нашей больничной кассы принимал сегодня аж в Писгат Зээве. Сдохнуть можно два раза, пока доберешься.
– Опять надолго уходишь? – расстроилась Тёма, глядя, как я втискиваю ноги в сапоги.
– Угу, – промычала я. Ухо отозвалось глухой болью.
– А можно с тобой? Ну пожа-алуйста!
– Можно! Только чтоб по дороге не болтать, а то это проклятое ухо совсем меня доконает.
– Ура! – Тёма мгновенно обулась и накинула красный плащ с капюшоном, делающий ее похожей на гномика. Я привычно дотянула ей молнию до самого подбородка. Хоть бесы и не простужаются, но мало ли. Дождь-то ведь сегодня какой!
Я мрачно молчала всю дорогу, а Тёмка то смотрела на меня с состраданием, то заглядывалась в окно и, забывшись, начинала напевать. Потом спохватывалась и оборачивалась на меня.
В поликлинике врач удалил мне из уха жидкость, закапал туда капли, и жизнь сразу сделалась веселее. К тому же, когда мы вышли, оказалось, что дождь давно кончился. Тёма сбросила капюшон и радостно зашлепала через улицу по лужам.
– Тёма, ты куда?! Осторожней, машина!
Благополучно миновав перекресток, Тёмка обернулась и показала мне язык.
– Ну смотри! Будешь так носиться, в другой раз не возьму с собой.
На Гиват Ха Тахмошет пришлось долго ждать автобуса. Собралась целая толпа, и нас, пришедших раньше других, попросту вытолкнуло с тротуара.
Одна из машин, стоявших на перекрестке, вдруг развернулась и рванула на дикой скорости прямо к нам. Прямо на меня. Прямо мне в глаза уперся невидящий взгляд мальчика за рулем.
Передние ряды, кто смог, брызнули во все стороны. Но многие, подобно мне, оказались зажаты меж людьми и бордюрной кромкой, тщетно пытаясь отступить, в то время как толпа сзади по-прежнему на них напирала: там-то люди еще не разобрались, что происходит.
На деле все заняло считаные секунды. Помню крики и визги, толчки вперед и с боков. Помню, как, чуть-чуть не доехав до меня, машина внезапно остановилась, словно бы на что-то наткнувшись, и нелепо завертелась на месте.
Толпа дружно выдохнула. Завыли сирены, прибыли к месту действия полицейские, благо их станция тут напротив.
– Чудом обошлось! Еще бы капельку и…
– Барух агомель надо сказать! (Благословен Спасающий…)
– Не говори!
– Да ну какое чудо, просто обкуренные они все!
– А то! Нормальный человек разве сможет…
Я не слушала. Внимание мое было приковано к неподвижно лежащей на мокром асфальте фигурке в красном. Лужа возле нее постепенно окрашивалась кровью, словно плащ внезапно начал линять. Похоже, никто, кроме меня, ее не видел. Не затоптали бы в суматохе.
Мне никак не удавалось протиснуться меж плотно обступивших место происшествия полицейских. Псих за рулем, к всеобщему разочарованию, практически сразу сдался, дал надеть на себя наручники и послушно сам уселся в полицейский уазик. Кажется, он, в отличие от других, видел, что именно его остановило. Не пожалел ведь ребенка, гад!
Впрочем, может быть, он видел не ребенка?
– Черт, сватовство сорвалось! – посетовал кто-то за моей спиной.
– Ладно, гурии его подождут!
– Пустите, ну пустите, пожалуйста! – молила я. Каждая секунда промедления казалась мне годом. Они же ее никто не видят, они же вот-вот на нее наступят, а красная лужа меж тем делается все шире. Господи, да жива ли она еще?! Сколько крови может быть в маленьком ребенке? А в демоне?
Наконец надо мною сжалились. Дали пройти, дали наклониться над пустым, казалось им, местом. Ну в шоке женщина, не в себе. Что сделаешь? А может, и правда что ценное обронила.
– Ну, нашла, чего потеряла?
– Да-да, спасибо.
– Тогда вали отсюда скорей, не мешай работать. Тьфу, что это здесь красное? Неужели кровь? А говорили, не было потерпевших.
Я несла единственную, никем не замеченную жертву теракта сама не зная куда, не видя перед собой ничего от слез. Бедный, маленький, вообразивший себя всесильным демон истекал кровью на моих руках, а я не представляла себе, как ему помочь. Я только все время проверяла, бьется ли еще сердце, прислушивалась к хриплому слабеющему дыханию.
Тёминой адской составляющей тоже приходилось нелегко. Не приходя в сознание, Тёма беспрерывно меняла внешность – нос с курносого на горбатый, потом на клюв и обратно, глаза из голубых внезапно сделались золотистыми, потом опять посветлели, лоб низко опустился, потом поднялся. Несколько раз я чувствовала, как руки и ноги Тёмы покрываются шерстью. Потом из одной руки внезапно образовалось крыло.
Я шла и шла, не разбирая дороги. Плечи у меня затекли, ноги начали гудеть, спина занемела, и опять пошел дождь, но мне было уже все равно. Такой беспомощной я себя никогда в жизни не чувствовала.