– Неудивительно, что у нас теперь столько проб-лем, – поправила меня Аграт. – Он не успел нас завершить, оставил, так сказать, некую неопределенность. Благодаря этому у нас теперь полная свобода, принимай облик какой захочешь, да и в моральном плане нет особых ограничений.
– Так здорово же! – восхитилась я.
– Как сказать. Пока научишься держать себя в рамках, особенно первые двести-триста лет, таких дел понаделаешь! Все время выходишь из берегов, эктоплазма из тебя так и прет, как гейзер из-под земли! Все тебе важно, нужно и интересно, все хочется посмотреть, попробовать, во все дырки влезть. Причем хочется всего сразу, одновременно, сию секунду и до зарезу. Иные так и теряют сущность навсегда, разлетевшись по миру мелкими песчинками и не собравшись потом обратно. Другие всей массой своею забьются куда-нибудь в дыру, в бездну, в чье-то расстроенное сознание и застревают там на годы и десятилетия.
– Так, а родители куда смотрят? – возмутилась я.
– Ты поди за ним уследи, если через пять минут не знаешь, где оно и на что в данный момент похоже. А когда оно еще и в пяти местах сразу! Расстояния для нас ничто, замков-запоров считай тоже не существует. – Аграт безнадежно махнула рукой. – Конечно, свою кровинушку всегда учуешь, где угодно, в любом обличье. Но толку-то? Думаешь, станут они родителей слушать? Как же, разбежались! Каждый своим умом хочет жить, каждый уже в три года вопит: «Я сам!»
– Надо же, совсем как у нас! – восхитилась Геня.
– А почему Тёма назад не превращается? Застряла? – спросила я.
– Нигде она не застряла. – Аграт встала и плеснула себе еще супа. – Не превращается, потому что не хочет. Обидела ты ее. Бросила.
– Да когда я ее бросала?! – возмутилась я. – Уехала ненадолго, обещала скоро вернуться, все здесь для нее организовала… А раньше, когда ты ее на два года одну в квартире оставила, что ж она тогда в дерево не обратилась?!
– Ты сама виновата, – пожала плечами Аграт. – Не сейчас, когда уехала, а раньше. Так заботилась о развитии человеческой половины личности, что, похоже, перестаралась. Да нормальному бесу в голову не придет переживать, что кто-то там исчез временно из поля зрения! С глаз долой – из сердца вон, меньше народу – больше простора для экспериментов! Человеческий ребенок – другое дело. Она ведь просила тебя не уезжать? Тебе это показалось пустяком, поплачет и позабудет. И так бы оно и было, будь это человеческое дитя. Но у Тёмы-то другие возможности. И вот, получается, результат.
– Так она разве не из-за того, что квартиру едва не продали?!
Аграт покачала головой:
– Не думаю. Ведь не продали же. Да и тогда, мне кажется, оставалось бы еще какое-то время на то, чтобы оспорить продажу. Мы обычно так запросто не сдаемся. Помню, лет триста назад в Познани новый хозяин полгода не мог полубесов из подвала выгнать. Наш подвал, и ступай лесом.
– Э, не говори так! Кто это может знать? – вмешался сын рава, до этого спокойно уплетавший свои клецки и не обращавший на нас внимания. – В Познани все по-другому было! Там в акте о продаже подвал специально не оговаривался. Здесь-то у нас совсем другой случай!
И все опять, забыв о нас с Тёмкой, горячо заспорили о том, как оно все было в семнадцатом веке.
Данька, страшно возмущенный коварством моего бывшего, с мстительным удовольствием сбил поставленные Мендель-Хаимом замки.
Вместо них он сразу врезал мне новые.
– Теперь-таки никто не откроет! – пообещал Данька, помахав перед моим носом свежими корочками специалиста по установке и взлому замков любой сложности.
Благодаря настойчивости своей девушки Данька теперь беспрерывно учился. Закончив одни курсы, немедленно поступал на другие. В настоящее время он осваивал хитрую науку сантехнику. Ну, если так пойдет, через пару лет он и на электрика замахнется!
Вещи в доме лежали на своих местах, но от одной мысли, что кто-то чужой их касался, к горлу подступали гадливость и омерзение.
– Э-э-э, – протянул Жан-Марк, когда я предъявила ему то, что еще пару дней назад было тощей нескладной девочкой. Живой, любознательной, всюду сующей свой нос.
Ну, может, не всегда девочкой. Но все-таки оно бегало, прыгало, щебетало, махало крыльями. Насвистывало или хотя бы жужжало. На худой конец, било хвостом или плавниками по воде. Тогда как теперь…
Жан-Марк растерянно почесал в затылке:
– Боюсь, это не по моей части. Мне, конечно, приходилось копаться в земле. Сад там или огород, я все-таки жил в деревне. Но с инжиром я никогда дела не имел.
– Это не инжир, – всхлипнула я. – Это Тёмка.
– Не плачь, я, кажется, вспомнил! Есть у меня один клиент, садовод. С огромной злющей овчаркой. Ее соседи как-то у него отравили. Или не соседи, хотя он думает на них. Короче, я сейчас ему позвоню. Кстати, он русский, вам будет легче договориться.
Договориться с садоводом Васей было не легче, чем с представителем племени мумба-юмба.
Вася никого не слушал, он сам все знал, а клиенты по-любому ни в чем не петрили.
Вася всю жизнь что-нибудь сажал, а в Израиле уже лет двадцать разбивал сады, да такие, что ландшафтные парки отдыхают! Кадка?! Какая кадка?! Бросьте вы фигней страдать! Фигу надо в открытый грунт! Сперва только обрезать ветки!
Как не обрезать? В земле Израиля – и не обрезать? Да шучу, шучу. Не хотите, не обрезайте. Все равно этот саженец у вас загнется. Ничего страшного, положитесь на Васю! Вася вам в два счета подгонит от арабов сто штук таких, да не таких, а в сто раз крепче и зеленее. Причем за копейки, а через год они уж плодоносить будут!
Закрыв Тёмку грудью, я еле сдержалась, чтоб не укокошить Васю на месте, и если бы не Жан-Марк с его французским прононсом… Хотя на иврите Вася объяснялся с трудом и вряд ли понял десяток из сказанных Жан-Марком слов. Но общий смысл уловил.
Буквально через пару часов после нашего возвращения домой на полу у окна стояла громадная глиняная кадка. Тёмины корешки бережно опустили в землю, причем с самой Тёмки при этом ни листика не упало. Тонкий ствол, как положено, укрепили палочкой.
Происходило все под громкие причитания Васи, что так нельзя, так никто не делает. «Ну вы сами хоть понимаете, что ни фига у вас так не вырастет?! Фиге нужен открытый грунт! Иначе фиг вы от нее фиг дождетесь! Чтоб я еще раз на это пошел?! Доктор, лишь из уважения к вам! Без вас фиг знает что было бы с моей Пальмой».
– Хорошо, Вася, хорошо, спасибо! – старательно выговаривал в ответ Жан-Марк.
Проводив Васю, я повесила Тёмке на веточку томик Теилим. Да, я помнила предостережения рава. Но разве кому-то помешает, если ребенок в его теперешнем состоянии повторит псалом-другой?
От идеи подвести к кадке провод, другой его конец подключив к розетке, меня еле отговорил Жан-Марк:
– А потом ты ее польешь водичкой, и весь дом закоротит?! У тебя в школе что по физике было? Или в России физику, как в Израиле, одни избранные, по желанию проходят?
– Не, у нас ее все проходят. Только некоторые мимо.
– Оно и видно! Не сходи с ума. Я уверен, все как-нибудь образуется.
– Конечно! (Вот только как?)
– Она ведь и раньше вечно во что-нибудь превращалась.
– Конечно.
– А потом опять становилась самой собой.
– Конечно.
– Сонь, прости, мне надо идти. У меня пациенты.
– Конечно.
– Соня, ты какая-то деревянная. Ты вообще меня слышишь?
– Конечно. Иди уже, иди, со мной все в порядке. – Я старательно уставилась на Жан-Марка. Так старательно, что глаза едва не вылезли из орбит.
Он не выдержал и первый отвернулся.
– Я позвоню.
Дверь за ним закрылась.
Да, умом я все понимала! Аграт мне все объяснила. За Тёму можно не беспокоиться. Она жива, здорова, сущность ее нисколько не пострадала. Бесенок по-прежнему ловит в воздухе электричество, а деревцу едой служит даже солнечный свет. Да и живут деревья в разы дольше.
Но при чем тут все это, когда мне нужна моя Тёмка! Живая, теплая, которую можно обнять. С которой можно болтать, петь, смеяться. Которая может подойти и шепнуть жарко-жарко в самое ухо: «Сонь, я тебя больше всех люблю!»
Конечно, у Аграт в аду, может, сто бесенков! А у меня на всей земле одна только Тёма. Да бог с ней, с Аграт! Я ведь и сама раньше не понимала. А сейчас уже поздно.
Сидя на полу, прижавшись спиною к кадке, я глядела в быстро темнеющее окно, глотая слезы, ни на что особенно не надеясь. Некого мне было кормить, некого укладывать спать. Никто не шлепал босиком по полу, оставляя птичьи следы. Так я просидела довольно долго. Не знаю сколько. На телефон не смотрела, насмотрелась уже до этого. Лучше бы не включала. Там потоком шли сообщения попеременно от Сережки и мамы.
Сережка грозился объявить меня во всемирный розыск. Обещал за сожженную квартиру оторвать мне голову. Он думал, что ее сожгла я. Светка ведь когда еще его предупреждала насчет меня! Но он все не верил, что я такая безбашенная.
А мама встревоженно допытывалась, где я и что я, и если в Москве, то почему не иду домой, Сережка ей уже весь телефон оборвал.
Руки и ноги у меня затекли. Я так глубоко ушла в себя, что не сразу услыхала звонок. С трудом разогнулась и потащилась открывать.
За дверью стоял Жан-Марк.
– Соня, я, кажется, забыл у тебя… Соня, qu’est-ce que c’est?[22] Почему ты дрожишь? Замерзла?!
Потом он говорил, что его так напугали мои ледяные руки, что сперва он ни о чем другом и не думал, кроме как о том, как бы меня поскорей согреть.
– Соня, знаешь…
– Знаю! Теперь, чтобы вернуть тебе доброе имя, я должна выйти за тебя замуж!
Жан-Марк закусывает губу.
– Ты ничего не должна. Это было настолько ужасно?
Мне становится стыдно. Нашла тоже, чем шутить.
– Нет, что ты! Это было… Ну просто это было.
Жан-Марк успокаивается, расслабляется. Внезапно я обнаруживаю, что он уже какое-то время втолковывает мне, какие справки потребуются от нас в раввинате.