Я поплелся нога за ногу, пробираясь между могил к берегу Нила. Не раздеваясь, я нагнулся и стал жадно пить в надежде, что, утолив жажду, я заглушу и голод.
Я стоял, склонившись над водной поверхностью, и тут по моей спине побарабанили чьи-то пальцы.
– Здравствуй, меня зовут Пакен.
Я обернулся.
Он внимательно смотрел на меня; сегодня на нем была туника, подпоясанная кожаным поясом с заклепками, на ногах красовались сандалии со шнуровкой.
– Что-то не так?
Его участие так контрастировало с прежним безразличием и было так кстати, что я размяк.
– Я голоден.
– Как мы все, – вздохнул он.
– Чуть больше. Я не ел три дня.
– Неужели? – нахмурившись, прошептал он.
Не помню, когда я чувствовал себя таким слабым и жалким. Еще позавчера во мне кипела ярость, но со вчерашнего дня перед лицом многих неудач мои жизненные силы иссякли.
Он протянул мне руку.
– Пойдем. Я знаю прекрасную кондитершу, приглашаю тебя.
Я вцепился ему в руку, ощутил ее живительное тепло и встал.
– Кстати, меня зовут Пакен. – Он произносил свое имя с восторгом, будто находил его достойным особого восхищения. – А тебя?
– Ноам.
Его брови взметнулись.
– Ноам? Никогда не слышал.
Я пожалел, что ответил искренне. Почему было не назваться каким-нибудь вымышленным именем, как раньше? Он промурлыкал:
– Ноам… Ноам… Ноам… Отлично подходит для того, что я тебе предложу.
– О чем ты?
– Потом узнаешь. Сначала тебе нужно подкормиться.
Пакен нырнул в душистую тьму хлебной лавки и крикнул хозяйке:
– Самое лучшее для моего друга!
Мы сели на скамейку у двери. Тотчас возникла маленькая усердная брюнетка с деревянным блюдом, полным пирожков, аппетитных с виду и наверняка дивных на вкус. Тут были и овальные, и витые пирожки, и трубочки, а пеклись они из муки с ореховым привкусом, которую делали из чуфы; кухарка разнообразила их начинкой из фиников, изюма, сыра или меда, а то присыпала сверху зернышками аниса, мака, тмина или фенхеля.
– Какие тебе больше нравятся? – ласково спросил Пакен, схватив треугольный пирожок с ягодами можжевельника, пока я уплетал все подряд. – Жареные или печеные?
Я торопился поскорее набить желудок и не знал, что отвечать. Он понял это, улыбнулся и сам ответил на свой вопрос:
– А я обожаю жареные. – Он выбрал еще один, с наслаждением его прожевал и добавил: – Ну, ешь, не буду тебе мешать.
Он прислонился к стене, обратив лицо к солнцу. Я для него больше не существовал, и это меня вполне устраивало, я мог набивать брюхо без зазрения совести.
Когда мое чавканье затихло, он открыл глаза и убедился, что я насытился.
– Ноам, я не буду приставать к тебе с расспросами, откуда ты родом, от чего бежишь, что пережил, не стану вызнавать подробности твоих злоключений. Мне достаточно того, что я и сам вижу: ты в нужде и не знаешь, как из нее выбраться. Это так? Скажи, да или нет?
– Да, – отвечал я, довольный, что избежал объяснений.
– У меня для тебя кое-что есть. Работа. – Он откинулся назад и задумался. – Ну, я сказал, работа… но вернее сказать… занятие.
Он разговаривал не столько со мной, сколько с собой, возражал себе, комментировал свои слова.
– Несомненно, занятие приятное… оно принесет хорошие плоды.
Он усмехнулся, и мне показалось, что он обо мне забыл. Его правая рука нащупала собранные в пучок черные блестящие волосы, убедилась, что они в полном порядке. Потом она занялась предплечьем левой руки, медленно и чувственно размяла его. Казалось, что для Пакена не было на свете ничего более упоительного, чем ласкать Пакена или ощущать ласки Пакена.
Он наклонился ко мне:
– Это мое.
– Что?
– Работа… это занятие…
Меня сбивала с толку его манера говорить намеками, странная прерывистость нашего общения, но я постарался откликнуться:
– Тебе это удается.
– Что ты имеешь в виду? – воскликнул он.
– Ты кажешься счастливым.
Он загадочно улыбнулся и потер верхнюю губу об нижнюю: казалось, он сам себя целует. Я завороженно наблюдал за его поведением, но меня тревожила чувственность, которую он во мне будил. Это меня смущало.
Он оглядел меня с головы до ног.
– Сегодня утром ты поздно пришел на берег Нила, и я помешал твоему омовению. Для того занятия, которое я тебе предлагаю, слишком чистым быть невозможно. Так что советую тебе вернуться к реке.
– Что бы хочешь сказать?
– Вернись и выкупайся. Ну и возьми с собой эту коробочку с древесной золой и почисти как следует зубы: отменное средство!
Он прислонился к стене, закрыл глаза, обратил лицо к солнцу, позаботившись о том, чтобы была освещена вся его нежная сильная шея. Он все еще был наедине с собой.
Я пошел вдоль берега, увидел свое прежнее место, разделся, сложил на камне одежду и окунулся в воду.
На сей раз я старательно растер кожу и почистил зубы, а затем вволю наплавался, расслабляясь в волнах, нежась в теплой воде и щурясь от утреннего солнца, мягко ласкавшего кожу. Мое сытое естество испытывало незамутненную радость жизни.
Я вернулся к зарослям тростника и увидел на берегу Пакена; он меня разглядывал.
– Ты красивый, – ровным голосом произнес он, почесал в затылке, будто взвешивая приговор, и подтвердил: – Ты красивый. Да.
И сами слова, и эта настойчивость привели меня в замешательство. Я высокомерно проворчал:
– К чему это замечание?
Он расхохотался. Меня все больше раздражала его манера общения, это навязывание своего ритма, эти двусмысленности.
Я вышел на берег и завертел головой в поисках своего камня.
– Где моя одежда?
– Хм… я ее забрал.
– Что?
– Не сердись. Она тоже нуждается в хорошей чистке.
– Ты надо мной смеешься! Я не останусь в таком виде…
Его взгляд еще раз прошелся по моему телу, задержался на члене.
– Конечно нет. – Он достал из-за спины мешок и бросил мне. – Лови. Я принес тебе свои вещи.
Этот жест погасил мое возмущение. В общем-то, думал я, одеваясь, если его манера поведения мне непонятна, в этом больше виноват я, чем он. Он с раннего утра возится со мной и пытается мне помочь. И я не имею права на него сердиться. Мне не в чем его упрекнуть ни за слова, ни за поступки. Но я плохо понимаю происходящее. Почему он мне помогает?
– Почему? – выпалил я, продолжая вслух свой внутренний монолог.
– Что почему? – удивился Пакен.
– Почему ты мне помогаешь?
Он пожал плечами и промолчал.
Надев тунику, ниспадавшую великолепными складками, обувшись в сандалии, обвязавшись расшитым поясом, я с признательной покорностью нацепил золотистые браслеты и колье из пестрых камней. Это облачение показалось мне слишком вызывающим: побрякушки сияли немыслимым блеском, туника со смелым вырезом обнажала мои бедра.
Но мое преображение восхитило Пакена. Он широко заулыбался.
– Неплохо, – промурлыкал он, покачивая головой, – тебя хочется раздеть.
Эти слова прозвучали как удар хлыстом. Мне снова сделалось не по себе, я оцепенел под его взглядом. Хватит с меня этих его интрижек, этого флирта с гнусным душком! Не позволю ему больше играть в эти игры. Я решил порвать с ним, поблагодарить за пирожки и заверить, что как-нибудь выкарабкаюсь сам.
– Послушай, Пакен, я…
Он прервал меня решительным жестом и встал.
– Идем, я тебя забираю с собой.
– Куда? – довольно агрессивно заупрямился я.
Он развернулся, подошел ко мне вплотную.
– Ты любишь женщин?
– Что? – опешил я.
Он коснулся меня всем телом, губами тронул мой рот, я услышал его дыхание.
– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – возмутился я.
– Потому что это необходимо. Или мы расстаемся.
Этот разговор двух глухих меня бесил, и я упирался. Пакен нахмурился и помрачнел:
– Ты любишь женщин – да или нет?
– Да.
Пакен расслабился, просиял.
– Вот и чудно! Ты напугал меня, я уж подумал, что ошибся на твой счет. Все хорошо.
И быстро зашагал в город, я едва поспевал за ним.
Заведение меня ошеломило. Оно резко отличалось от убогих лавчонок, которыми кишели торговые улицы: располагалось оно в квартале Птаха особняком, в нескольких шагах от храма, и занимало роскошный дом с четырьмя фасадами, небольшой дворец, к которому вела обсаженная сикоморами аллея. Двое охранников решали, кого можно впустить. Они почтительно склонились перед Пакеном, и, когда дверь отворилась, в лицо мне ударила волна ароматов, пряных, мускусных, цветочных и фруктовых, – они были восхитительны.
По словам моего провожатого, тут можно было найти лучшие косметические средства, поскольку знаменитый парфюмер Падисечи устроил мастерскую как раз на здешнем заднем дворе.
– К нему идут со всего Египта, – уверял Пакен, – со всего света! Никто не умеет смешивать, сочетать и сохранять ароматы, как Падисечи. У него исключительный нос. Но здесь ты его не встретишь, он живет в другом месте. К тому же он часто отправляется в странствия на поиски редких цветов, неведомых смол и ценных древесных пород. Торговлю ведет Фефи, его бывшая жена. Они давно разошлись из-за несходства темпераментов, но работают вместе – их деловая связь оказалась более прочной.
Едва Пакен назвал имя, как к нам выбежала соблазнительная, довольно пухленькая говорливая женщина.
– Ах он, шалун, опоздал сегодня! Из-за него весь Мемфис плачет с самого утра. Ему невдомек, сколько слез мне пришлось осушить по его милости. Да я и сама была вся в слезах.
Она заливисто рассмеялась, не скрывая театральности своего тона. Ее ухоженные иссиня-черные волосы были подхвачены лентами. Пакен приветственно махнул ей рукой:
– Ты перестанешь дуться, Фефи, когда увидишь, что у меня для тебя есть.
– Что он мне притащил, этот шалун? Ах, еще одного шалуна… И как его зовут?
Я понял, что она обращается ко мне и ждет ответа, когда на меня уставились ее фиолетовые глаза.
– Меня зовут Ноам.