пряталась и другая правда: этой жизнью я наслаждался. Я убеждал себя, что действую в строго определенных целях, но ловил себя с поличным, испытывая оргазм, упоение, самодовольство и бесшабашное веселье. Египтянки были обворожительны, в особенности жительницы Мемфиса, они избегали прямых солнечных лучей, и кожа их оставалась свежей. Они были высокими и стройными, с узкой талией и маленькой высокой грудью, в одежде они были поборницами элегантной простоты: узкие платья белого льна облегали фигуру, и лишь яркий пояс добавлял мазок цвета. Но прически отличались безудержной фантазией и бесконечным разнообразием: были тут косы и витые валики, крупные каскады волн и мелкие завитки, хитрые переплетения с множеством лент, гирлянды жемчуга и лепестков, золотые нити, а то и торжественный молочно-белый лотос надо лбом, составлявший яркий контраст с иссиня-черными волосами. Тщательная гигиена сопровождалась изысками: египтянки умащались чарующими бальзамами и маслами и не позволяли ни единому волоску пробиться на перламутровой коже. Гладкие, как обточенная морем галька, они благоухали, как цветы, и казалось, сама судьба обрекла их на бесконечные любовные ласки.
Я открыл неожиданный эротический изыск: снятие парика. Хоть некоторые дамы и носили собственные волосы, многие предпочитали накладные, что позволяло им быстро и произвольно менять свой облик. Например, я вспоминаю вдову крупного чиновника: по утрам она носила короткий объемный парик, который выгодно очерчивал ее лицо и подчеркивал шею; вечером она надевала другой, тот спускался до лопаток и окутывал плечи, утончая силуэт. Парики хранились в глубине алькова на шаровидных подставках; служанка чистила, расчесывала, завивала и умащала те, которым предстояло послужить. Когда я ложился с дамой, она снимала парик. Этот жест меня восхищал. Он был самым изысканным приглашением и самым сладостным выражением доверия. В этот миг женщина обнажала либо очень коротко остриженные волосы, либо голую гладкую и нежную кожу головы. Как упоительно! Это было и еще одной ступенью близости, и восхождением к новой красоте – настолько некоторые абрисы, ракурсы, повороты головы и изгибы шеи выигрывают в благородстве, будучи освобождены от покровов. Внезапно обнаженная голова означала: «Я отдаюсь тебе вся без остатка». Таким образом, «снять парик» означало у египтянок «заняться любовью».
По предложению Пакена я оставил свой приют между Сфинксовых лап и занял комнату на окраине Мемфиса, у его старшей сестры. Хижина приютилась возле тростниковых зарослей, где мы с ним встретились и с тех пор продолжали наши ежедневные омовения.
Пакен не скрывал от меня своих профессиональных секретов, чтобы и я мог преуспеть в нашем общем ремесле. Было ли то любезностью или хвастовством? Какая разница! Он щедро делился множеством нюансов женского и мужского удовольствия, выказывая исключительную прозорливость и эмпатию.
Как-то вечером я ужинал в таверне с ним и его пособниками, Икемувереджем и Энебом, двумя смазливыми парнями, которые иногда брали на себя некоторых клиенток. Мы вели странный разговор по поводу нашей профессии, о наших уловках и хитростях обращения с дамами.
– Однажды, с Аури, я чуть было не опозорился, – воскликнул Энеб.
– Аури? Хозяйкой ткацкой фабрики?
– Ей лет триста, не меньше! Это уже не женская кожа, а носорожья! У нее не морщины, а овраги! Она не женщина, а мумия. Я мысленно вопил: «Возвращайся в свою пирамиду!» А мой бедный член был как вареный лук-порей…
– И что, ты не смог?..
– А вот смог! – отозвался Энеб. – Я представил себе Кети, первую девочку, с которой мы резвились. Нам было по пятнадцать лет. Как вспомню о ней, у меня сразу встает.
– А ты не боишься израсходовать свое воспоминание о Кети, добиваясь его помощи? – возразил я.
– Пока что оно работает. А ты, Икемувередж, как выпутываешься в таких случаях? Ведь ты с ней тоже возился, с этой старушенцией Аури?
– Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на своем конце, его ощущениях. Я забываю все окружающее и рано или поздно кончаю. А ты, Пакен?
– А я смотрю клиентке в глаза. Женские глаза всегда прекрасны. Даже у Аури.
– Ну ты скажешь! Скорее, ты видишь в ее глазах себя!
Пакен фыркнул:
– Я это пробовал: ужас! Свиная башка на змеином тельце. Отражение искажается даже в самых прекрасных глазах. Я не любуюсь собой в женских глазах, но вижу в них ее желание. Ее желание заниматься любовью со мной. Вот что меня возбуждает.
Мальчонка-подавальщик принес нам еще пива, а я тем временем задумался о хитрости Пакена: он искал в глазах партнерш желание, которое он же и возбуждал. С ума сойти! Я нахмурился, чтобы удержаться от смеха, и заявил:
– Пакен, в желании клиенток ты хочешь себя самого. Ты мог бы обойтись без других. Люби себя, зачем тебе женщины!
– Нет, я слишком ленив. Их возбуждение меня заводит. Иначе я буду дремать дни напролет.
Его самого развеселили собственные слова, вслед за ним рассмеялись и мы. Он наклонился ко мне:
– Ну а ты? Что ты делаешь в тяжелых случаях?
– Или, вернее, в мягких случаях? – гоготнув, уточнил Энеб.
– У меня всегда появляется желание, – возразил я.
– Всегда?
– Всегда!
– Да ты прямо козел гонный! – удивился Энеб.
– У тебя брачный сезон? – подхватил Икемувередж.
– Ты наверстываешь упущенное время? – уточнил Пакен; он был проницательней товарищей.
Я молчал. Может, они и правы. Я испытывал непрерывное возбуждение, дрожь, которая в руках партнерши просто принимала определенное направление; ну и конечно, я компенсировал века, проведенные в бесчувствии.
– И даже с Аури ты справился легко?
Троица выжидательно смотрела на меня, желая получить искренний ответ. Как и им, мне пришлось однажды по распоряжению Фефи ублажать древнюю Аури, платившую по тройному тарифу. Я им улыбнулся:
– Надо найти черту.
– Что за черта? – проворчал Икемувередж.
– Всегда найдется черта, которая делает женщину желанной. Красивая щиколотка. Хорошо очерченный кружок вокруг соска. Или жирок в самом низу живота, так и хочется целовать его, месить, внедриться в него.
– Хорошо, но что ты обнаружил у Аури?
– Мочки ушей, – ответил я. – У нее прелестные мочки ушей. Круглые, мягкие, нежные, похожие на капельки, которые вот-вот сорвутся.
Пакен восхищенно поднял свой кубок:
– Выпьем же за Ноама, единственного парня на свете, который ублажает мочки ушей!
Между тем мое расследование продвигалось. Я понемногу узнавал Мемфис, его планировку и социальное устройство, коль скоро род моей деятельности был связан с посещением женщин обеспеченных, либо благодаря браку с высшим чиновником, придворным, управляющим, хранителем царской печати или казначеем, либо потому, что сами они были хозяйками мастерских или целительницами и успехом были обязаны своему образованию и знаниям. Эти последние были готовы отказаться от семьи. Они свободно распоряжались своей жизнью, много работали и вследствие того довольствовались случайными любовниками. Фефи рассталась с мужем, была независимой и потому быстро учуяла эту потребность, сколотила команду преданных ей молодцов и организовала предприятие, параллельное торговле парфюмерией. Однако эти дамы иногда воспитывали ребенка, своего или приемного, и готовили его в наследники.
Я нечасто имел дело с замужними дамами, поскольку мои представления, основанные на словах Пакена, оказались неверными.
– Слишком опасно! – объяснила мне Фефи. – Опасно для них. Опасно для шалуна.
Супружеская измена в Египте единодушно осуждалась и подлежала суровому наказанию. Ее называли «великим преступлением», порой за нее приговаривали к смерти – однако возмездие продолжалось и за гробом, поскольку, когда взвешивалось сердце преступника, он не выдерживал суда Осириса и не мог достичь берегов вечной жизни.
– А еще несчастной могут отрезать нос, – испуганно объяснила мне Фефи, – и тогда она уж точно никому не понравится. А ее полюбовника могут и кастрировать. Если повезет, отделается сотней палочных ударов.
Так что Фефи производила жесткую селекцию клиенток. Когда она соглашалась пойти навстречу просьбе замужней женщины, то за кругленькую сумму уступала ей свою спальню вверху над заведением и собственную постель, дабы измена не обнаружилась. Соглашалась она крайне редко и переживала эти эпизоды весьма тревожно, заботясь не столько о моральной стороне дела, сколько о процветании своего предприятия.
– Ну наконец-то: Неферу зовет шалуна! Дочь фараона ждет его.
Этим утром Фефи встретила меня, скрестив руки на груди, глаза ее так и светились; с высоты своего невеликого росточка она смотрела на меня так победоносно, будто это она изобрела женскую привлекательность и власть над мужчинами. Ее горделивая поза означала, что чудо земное наконец вот-вот свершится.
– И что скажет шалун шалунье? – хвастливо проворковала она.
– Спасибо.
Она зарделась, часто-часто заморгала и засуетилась среди своих флаконов.
– Пусть он следует за мной! Для начала ванна с жасмином. Неферу его обожает. Потом маникюр, педикюр и массаж.
На верхнем этаже служанки приготовили теплую парильню, солнечные и фруктовые ароматы которой приглашали забыться. Я вошел туда и спросил Фефи:
– Расскажи мне подробнее. Чего она хочет? Что у нее за нрав?
Фефи тотчас остановила мои расспросы, приложив палец к моим губам.
– Неферу – это Неферу!
Больше мне ничего не удалось из нее вытянуть; она поспешила в лавочку.
Когда служанки бережно, как священного идола, обсушили меня, я спустился и встретил внизу Пакена. Я спросил его, что же из себя представляет дочь фараона. Тот пожал плечами:
– Неферу – это Неферу.
– Вот вы заладили! Что она любит, кроме жасмина?
Он удивленно присвистнул.
– Ну, это знает только Неферу. И потом…
– Ты смеешься надо мной?
– С чего ты взял?
– Ну так ревнуешь.
Пакен без всякого выражения взглянул на меня:
– Мне незнакомо это чувство.