а через несколько дней оригинал исчезал, и оставался лишь двойник. Я сразу догадался о двойной бухгалтерии, предназначенной для обмана Хранителя Тайн. Поскольку писцы не подозревали моей образованности, я как-то вечером воспользовался их отсутствием, чтобы проверить свое предположение. Отличное изобретение: на так называемой копии каждая строка издержек была уменьшена, что давало и заниженный общий счет, меньше той суммы, что оплатили клиенты. Кто-то присваивал часть доходов. Само собой, я заподозрил Мастера Найма, потому что всеми службами, от приемных до мастерских, руководил именно он.
На следующее утро я не стал атаковать верзилу напрямую. Напротив, я плотно закрыл дверь, будто опасаясь, что мошенник бродит поблизости, и прошептал испуганным шепотом, что обнаружил подлог. Пузан с жирными седыми волосами побледнел, испугавшись, что я его разоблачил, и удивился, что я умею читать и писать.
– Я тебе об этом говорил, но ты не поверил, – возразил я.
Он уверовал в мою искренность и в свою очередь делано возмутился. Он клялся, что найдет виновного, и бурно меня благодарил. Тут я снова принялся упрашивать его, чтобы мне было дозволено спуститься в подвалы, где приготовляют бальзамы, смолы, мази и масла, умолял во имя данного мною обета.
– Если это так уж тебе нужно, – вздохнул тот, – я завтра утром провожу тебя туда.
Я удовлетворенно вернулся в свой кабинет, где меня ожидали три заплаканные молодые женщины. Я был рад, что моя здешняя служба близится к концу, приветил клиенток, угостил их финиками, фигами и отменным пивом. Когда они немного успокоились, старшая, с осунувшимся лицом, сказала:
– Мы дочери знаменитой мемфисской парфюмерши Фефи. Наша мать сегодня скончалась.
Той ночью я почти не спал. Если составить список знакомых мне людей, которых подстерегает смерть, Фефи заняла бы в нем последнюю строчку. Ее живость и грация, любовь к наслаждению – ну при чем тут смерть? Она излучала свет, умела остановить время ликованием, коснуться вечности в сиюминутной радости. В голове у меня не укладывалось, что ее горячее тело остыло, перламутровая кожа подернулась голубизной, что кровь на подступах к оргазму уже не окрасит прожилки на ее нежной шее и груди. Глупая смерть, ты плохо выбираешь себе жертву! Дочери Фефи поведали мне, что у их матери в животе поселилась болезнь – какая-то опухоль, – которая в последние дни обострилась, вот сердце и не выдержало. Фефи была больна? Мне и в голову это не приходило. Не было ли страха неотвратимой кончины в ее яростной любви к жизни? «Когда он увидит меня снова, я буду совсем другой», шепнула она мне на прощание. Меня передернуло при этом воспоминании, и тотчас я подумал в испуге: как с ней обойдутся в этих стенах? Могут попасться скоты, которые не поступят с ней как должно, как с драгоценностью.
На заре, не ожидая, пока носильщики доставят усопшую, я зашел к Мастеру Найма и сообщил ему, что одна из моих тетушек поступит сегодня в Дом Вечности, а во сне мне явился Осирис и велел неустанно сопровождать ее в этом путешествии. Толстяк, опасавшийся меня с тех пор, как я обнаружил его плутни, не стал возражать и даже добавил про Осириса, что золотые, мол, его слова.
И вот я встретил останки Фефи, приподнял край покрова, всмотрелся в ее черты. Бледная, осунувшаяся и безмятежная, она казалась такой молодой, что непременно понравилась бы себе. Я знал, что под саваном она нага; я столько раз прикасался к ней живой и любовался ею, а сейчас не посмел откинуть льняной покров, ведь ей всегда страшно не нравилось, когда ее разглядывают без разрешения. И я сопроводил ее к покойницкой.
Мастер Найма подошел ко мне в очистном корпусе, где производилась мойка. Тела укладывались на большие столы из кальцита, слегка наклонные для отвода жидкостей, очищались от экскрементов, и рабочие приступали к их обработке. Дальше провожать ее я не нашел в себе сил, двое крепышей подняли Фефи и уложили ее на носилки; она удалялась в сопровождении Мастера Найма, а я смотрел ей вслед.
Однако он вскоре вернулся; было заметно, что он озабочен и не знает, с чего начать.
– Твоя тетушка красивая. И лучше бы…
– Что?
Он кусал сиреневые губы и уставился в потолок.
– …не рисковать.
И раздраженно повторил:
– Твоя тетушка красивая. Хотя у нас тут имеется бордель, все же этим молодчикам женщин не хватает. И нехорошо, если воздержание подтолкнет их к…
Тут я догадался, куда он клонит. Утирая лоб, он продолжал:
– Если б я знал, то посоветовал бы семье продержать ее дня четыре, чтобы пошло разложение. Припрячем ее где-нибудь.
– Об этом и речи быть не может! Я возражаю против того, чтобы Фефи сгнила и рассыпалась в прах. Ее дочери выложили кругленькую сумму, чтобы мумифицировать мать по первому разряду.
– Я ни за что не ручаюсь.
– Но ты же отвечаешь за это!
– Я не отвечаю за то, что делается за моей спиной. И потом, если я не дам немного свободы своим людям, я не смогу их удержать.
– Как? Ты закрываешь глаза на их беззакония?
– Бывает, что мудрость состоит в незнании.
Я возмущенно смотрел на него, не скрывая презрения.
– Тогда я прослежу за ними сам.
– Хм… Мои люди будут недовольны присутствием чужака.
– Я работник Дома Вечности, ты им это объясни. Иначе я сообщу…
Он испуганно на меня взглянул. Понял ли он, что я не так наивен, как показался ему вчера? Знаю ли я, кто в действительности мошенник? Я решил поскорее уточнить:
– Если бы я рассказал об обнаруженном мною подлоге, злонамеренные люди подумали бы, что ты закрыл на это глаза. Несправедливое обвинение, ведь ты ничего не знал…
В его зрачках мелькнуло облегчение. Я отчеканил:
– Пожалуйста, объяви им, что я буду присутствовать на мумифицировании моей тети.
Он направился вглубь зала к руководителю работ. Я сразу поздравил себя с успехом своего вмешательства, не представляя – к счастью или нет, – череда каких открытий за ним последует.
Между ними разгорелся ожесточенный спор, который вскоре на что-то натолкнулся. Руководитель заносчиво упирался. Как он смел? Или он тоже располагал компроматом на своего начальника?
Едва сдерживая ярость, этот тип подошел ко мне и бросил:
– Во всяком случае, я тебя предупрежу…
И ушел. Я зверски устал и, добредя до угла помещения, в изнеможении сполз на пол. Эта стычка доконала меня, нервы были на пределе, и эмоции хлынули через край. Бедная Фефи! Несчастные люди, все до одного! Они бьются в этой жизни за существование, одни достигают высот, другие скатываются вниз, но как бы они ни усердствовали, в итоге они побеждены. Кто уберегся от невзгод при жизни, беззащитен по смерти. Я уронил голову на колени и тихо плакал. Меня мучила мысль, что Фефи окажется во власти негодяев, станет их жертвой – она, всегда такая независимая. Я рыдал не только от горя, но и от ярости. Решено, я любой ценой буду защищать ее честь!
Я поднял голову и увидел, что верзила, который чистит тело Фефи, прикрыв глаза и насвистывая, не испытывает к ней ни малейшего интереса. Он монотонно совершал привычную ежедневную работу. Это и опечалило меня, и успокоило. Искрящаяся Фефи, которая в каком-то смысле вырвала меня из небытия и наполнила жизнью, превратилась теперь в шмат мяса… Обмыв Фефи, он не мешкая полностью выбрил ее опытной рукой, обстриг ногти на пальцах рук и ног, собрал обрезки в маленький полотняный мешочек, закрепил его на щиколотке; отвернулся и тотчас занялся следующим трупом.
Днем тело Фефи оттранспортировали в соседнее здание, к резальщикам. Трудились там, как я сказал выше, замечательные специалисты, я не раз сталкивался с ними во дворе и с некоторыми из них завязал отношения. Я перестал бояться дурных дел в отношении Фефи, тем более что один из моих знакомцев махнул мне рукой, давая понять, что он займется моей тетушкой собственноручно. Я ослабил свою бдительность, не горя желанием видеть, как он рассечет тело Фефи, засунет в разрез руку и извлечет внутренности.
Я беспечно прошелся по зданию, включавшему несколько помещений. И был поражен увиденным… Чем дальше я шел, те быстрее улетучивалось мое благодушие. В одном зале рабочие впрыскивали можжевеловое масло в тело покойника, родственники которого оплатили полное мумифицирование; вопреки контракту, они заполняли тело этим едким веществом, не извлекая органов для их консервации. В другом зале они нарушали правила: для повышения эффективности промысла они выталкивали газы кишечника, водружая на живот усопшего огромный булыжник, раздавливавший остатки внутренностей, что создавало иллюзию очищенного тела, когда его забинтованную мумию возвращали семье. Я никогда никому не продавал такого! Они не соблюдали контрактов! Повсюду царила ложь. Я невольно участвовал в колоссальном надувательстве. Я попал в царство шарлатанов.
В растерянности я добрел до следующего здания и там стал свидетелем еще худшего: рабочие не выжидали необходимых недель для просушки трупов, их сразу пропитывали черной смолой. Конечно, это была та самая смола, которая предназначалась для мумифицирования, обладая двойным действием, сохранением и защитой: с одной стороны, она укрепляла костяк трупа, противодействуя гнилостности кожи; с другой – образовывала стекловидный панцирь, который защищал тело от нашествия трупоядных насекомых и изолировал его от внешней среды. Однако смолу следовало применять после опорожнения и обезвоживания, здесь же она служила камуфляжем отсутствия этих процедур. Кроме того, рабочие наносили смолу слишком горячей: о том говорило потрескивание и запах горелого мяса. Залив труп смолой, они оставляли его, даже не растянув висевших под потолком противомоскитных сеток, и насекомые, привлеченные лакомством, облепляли смолу и вместе с мумией отправлялись в вечность.
Я поспешно вышел во двор, и меня тут же вывернуло наизнанку. Видевшие меня рабочие засмеялись, ведь они, понятное дело, тоже через это прошли. Знали бы они, что тошнотворна мне была не физическая сторона всей этой кухни, а моральная! Ужас исходил не от мертвых – его творили живые, во власти распоряжении которых мертвецы оказались; их-то деятельность и была мне омерзительна.