– Что случилось? – спросил он, вцепившись в мою руку.
– Она увидела меня таким, каков я есть.
– Что это значит?
Возможно, я проявил бессердечие, ответив:
– Каков я есть, то есть непохожим на тебя. – Таким образом я загнал его в ловушку. – Я раскрыл ее тайную жизнь. Все изменилось с того момента, когда…
– Предпочитаю ничего не знать, – заявил он. – В любом случае вы наверняка… наконец…
– Что?
– Она уже снимала парик?
– Она не носит парик.
– Прекрати изображать недоумка. Она снимала при тебе парик?
– Для того, кто ничего не хочет знать, ты задаешь слишком много вопросов.
– Понятно, вы еще не спали!
Эта плотская незавершенность не только не успокоила Пакена, но сделала намерения сестры еще более неприличными в его глазах.
– Жду тебя в лавке.
– Забудь, иначе будешь безвылазно торчать там.
Мы с Мерет любили друг друга, однако, как сумел догадаться Пакен, между нами оставалась преграда, которую я не осмеливался преодолеть: мы даже не прикасались друг к другу. Я не брал инициативу в свои руки из страха оскорбить ее, нарушить медленное созревание, в котором она, возможно, испытывала необходимость, – тем более что Мерет знала, что прежде я без счета отдавался другим. И все же отсрочивать момент соития было опасно. Между стремлением отложить действие, чтобы дать желанию окрепнуть, и привычкой к тому, что желаемое не свершается, существует тонкая, хоть и фатальная грань. Я мирился с неудовлетворенностью, поскольку это приятно возбуждало нас, но был против, чтобы она надолго поселилась в наших отношениях.
И вот как-то вечером, после того как Мерет, аккомпанируя себе на арфе, пропела мне несколько мелодий, я рискнул подойти к ней и попытался поцеловать.
Мерет отпрянула.
– Нет.
– Почему?
Она печально отвернулась.
– Я тебе не нравлюсь? – прошептал я.
– Нравишься, – зардевшись, ответила она.
– Тогда что?
– Я старая.
Я заключил ее в объятия и медленно, очень медленно прижался губами к ее рту. Нежный, восхитительный порыв соединил нас. Когда поцелуи приводят к столь властному возбуждению, требующему идти все дальше, оно рождает завершение, дивное, мощное, бескрайнее.
Когда мы оторвались друг от друга, Мерет прильнула головой к моей груди.
– Я не та женщина, которая тебе нужна, – шепнула она.
– Пожалуйста, позволь мне судить.
– Я не дам тебе потомства.
– Разве я желаю его? Мой единственный сын умер.
Она вздрогнула, внимательно посмотрела на меня, схватила за руку и поцеловала ее: мое признание сблизило нас.
– И ты тоже не желаешь?
– И я.
Именно она потребовала второго соития, которое восхитило меня еще больше. Целиком отдавшись радости происходящего, я не стал уточнять, что Хам умер от старости у меня на руках, но руки эти не постарели. Чтобы жить как все, мне следовало молча хранить свои тайны.
Наша любовь расцвела с силой очевидности. Уже давно созревшие друг для друга, мы тем самым совершили непостижимую ошибку, не заметив этого. В течение дня, когда мы заботились о крошечных сиротах, она – как спасительница, а я – как врач, и ночью в этом утлом домишке, который отныне я полюбил как семейное гнездо, наше взаимопонимание оказалось столь же напряженным, сколь и нежным.
Я сообщил Пакену, что в память о своем отце-целителе возвращаюсь к прежнему ремеслу.
– Угу, на самом-то деле только потому, что ты влюблен в Мерет.
– Мне жаль, но я больше не приду в лавку.
– Там я уже давным-давно на тебя не рассчитываю, – вздохнул он.
Пакен не обиделся. Его добрый нрав исключал горечь злопамятства, его отношение ко мне изменилось: я стал мужем его сестры, что в его представлении было совершенно естественно, и я ему за это был благодарен. По утрам мы вместе умывались в заводи среди тростника, я частенько вместе с ним отдавал дань лакомствам, после чего он бежал в парфюмерную лавку, чтобы услаждать дам.
Впрочем, как-то раз, воротившись домой, он тотчас крепко схватил меня за руку и потащил на берег. Ему надо было поговорить со мной, но не при Мерет.
– Катастрофа: тебя призывает Неферу.
– Соври, что нигде не смог меня найти.
– Ты шутишь!
– Или что я ушел из города.
Он пристально посмотрел на меня:
– Неферу легко вычислить, что ей солгали. Во дворце трудятся соглядатаи.
– Ладно, не стану увиливать: я с ней встречусь.
– Вот и славно! Принцесса в восторге от своего состояния. Недавно она демонстрировала свои округлившиеся бока, разгуливая по Мемфису в носилках. Мери-Узер-Ра хоть и болен, а вопит во все горло, что пребывает на вершине блаженства. Тем лучше для тебя! Она так ликует, что не станет слишком приставать…
После долгого отсутствия я совсем иначе воспринял дворец фараона: отныне он казался мне дворцом безразличия. Равнодушный к судьбе народа, к нищете, которая вынуждает семьи отказываться от своих отпрысков, к трудностям, которые стоят на пути простых египтян, дворец выставлял напоказ свою роскошь и великолепие. Даже в павильоне Неферу в глаза бросалось лишь несовершенство его достоинств – он был чересчур нарядным, чересчур прелестным, чересчур женственным.
Представ перед дочерью фараона, я поклонился – скорее с достоинством, нежели рабски.
– Принцесса, я должен кое в чем признаться тебе.
Я заговорил прежде нее; это так поразило Неферу, что она даже не сразу набросилась на меня. Я отметил, до какой степени она, увешанная амулетами с изображениями Туэрис и Бэс, которые оберегают от дурной участи, раздалась. Воспользовавшись этим предлогом, я объявил:
– Неферу, я, как и мой отец, целитель и решил вновь вернуться к своему искусству. Я покинул парфюмерную лавку, потому что люблю одну женщину и не стану ее обманывать.
Принцесса окаменела. Ее мозг обрабатывал полученные сведения. Какое для нее окажется самым важным?
– Целитель? Ты правда целитель?
Вот что ее интересовало. Я подтвердил и рассказал ей, что, прибыв в Мемфис, я предпочел удобства и «нанялся» к Фефи, о чем не жалею, но что тот период моей жизни завершен. Тут я рассыпался целой тирадой высокопарных и запутанных комплиментов, чтобы поблагодарить принцессу за все ее благодеяния, выразить, до какой степени мне дороги проведенные с ней бесценные моменты, уверить, что никогда я…
– Целитель! – повторила она, прервав мой поток. – Ты-то мне и нужен.
– Ты страдаешь?
– Как будущая мать! Тошнота, боли, это огромное брюхо, которое давит на поясницу.
– Чего ты хочешь?
– Убедиться.
– В чем?
– Что я действительно беременна.
Я не понимал. Ее вид свидетельствовал о позднем сроке беременности.
– Ты боишься родов?
– Я не об этом. Я использовала мешки с ячменем.
Она говорила о безошибочном тесте на беременность. Женщине предписывалось ежедневно мочиться на мешок со злаками – ячменем и пшеницей. Если в последующие дни росток прорывал оболочку ячменя, родится мальчик. Если росток давала пшеница – девочка. Если ничего не прорастало, женщина не была беременна[47].
– Ничего! – прорычала Неферу. – Ни одно зерно не проросло. Я и лук пробовала.
Мне рассказывали об этом методе, популярном среди египетских медиков, которые полагали, что зачатие требует превосходной циркуляции между верхом и низом тела. Поэтому женщина вводила себе во влагалище луковицу: если назавтра ее дыхание отдавало луком, значит она ждет ребенка[48].
– Тоже ничего! Судя по всем проведенным мною экспериментам, я не беременна.
– Да ты взгляни на себя, принцесса: какие могут быть сомнения?
Она затопала ногами и, побагровев от злости, взорвалась:
– Я умею считать! Откуда бы у меня взялся ребенок от фараона, если он ни разу не прикоснулся ко мне за все время, пока мы были у Великой Воды?
Тут она в ужасе взглянула на меня, осознав, что открыла мне постыдную тайну.
Я тотчас приступил к осмотру. Она подчинилась, как девочка, с горестными вздохами, но покорно.
Во время прослушивания я получил данные, которые, увы, подтверждали ее подозрения: никакая жизнь не теплилась в ее брюшной полости, хотя и раздутой; я не различил никакого сердцебиения, ничто не реагировало на пальпацию. Ее беременность сводилась к симптомам, однако зародыша не наблюдалось. Такая ложная беременность, впоследствии названная «истерической», встречалась исключительно у женщин или у собак. В соответствии с результатами проведенного обследования я подтвердил подозрения Неферу.
Она заплакала, одновременно от горя и от облегчения – потому что предпочитала знать. Затем, между двумя взрывами рыданий, вскричала:
– И чем же это закончится?
– Тем же, чем у тех, с кем это случалось до тебя: воды отойдут, и ты сдуешься.
– При дворе решат, что я спятила.
– Скажем, что у тебя был выкидыш.
Она вскочила, вытаращив глаза:
– Ни за что! Я отказываюсь говорить фараону, что плод его и моей крови – труп! Меня сочтут нездоровой. И фараон умрет от горя!
Я сосредоточенно мерил шагами комнату из конца в конец и вдруг воскликнул:
– Кажется, у меня есть решение!
Все произошло очень быстро.
При дворе распространился слух, что принцесса скоро родит. Срок мог наступить в любой момент. В связи с неизбежностью события Неферу пришлось спровадить фараоновых повитух и официально назначить меня своим врачом. Что же касается самого разрешения от бремени, она уточнила, что присутствовать при родах буду я один, а помогут мне ее компаньонка и преданные прислужницы[49].
Разумеется, я сообщил обо всем Мерет. И каждую ночь мы с помощью двух ее подруг обшаривали заросли тростника, чтобы собрать все корзины с брошенными младенцами. Мы искали дитя, только что вышедшее из чрева матери. Увы, младенцам, попадавшимся нам на речных берегах, было уже много дней, а то и несколько недель.