И вот однажды, прозрачным вечером, в тростниках застряла ивовая корзинка, в которой спал новорожденный.
Мерет поспешно выхватила свою находку из равнодушных зарослей, пробежала по дороге, ведущей в Мемфис, пересекла пальмовые рощицы и, запыхавшись, доставила корзинку мне в хижину. Теперь уже я, нагруженный своими котомками, бросился к воротам и добрался до дворца. В этот поздний час мне никто не повстречался, только собачий лай порой заглушал немолчный стрекот сверчков. Спрятавшись за укреплением возле храма Птаха, я факелом подал условный сигнал, чтобы предупредить о своем прибытии постоянно поджидавшую меня Птахмерефитес. Мне ответили аналогичным образом.
Спустя мгновение из опочивальни Неферу раздались ее крики.
В мое укрытие проскользнула Птахмерефитес. Я вслед за посланницей бросился во дворец. Ночной страж пропустил меня, дальше мы двинулись вместе. У самого порога покоев принцессы Птахмерефитес жестом остановила часовых и проводила меня к дочери фараона.
Прислужницы в совершенстве воссоздали обстановку родов: воды, кровь, испражнения, замаранные простыни. По моей просьбе Неферу делала вид, что рожает, но не на корточках над четырьмя кирпичами, а в кресле, совсем недавно задуманном специально для этой цели. Сидя с раздвинутыми ногами, она услышала мои шаги и подняла голову.
– Не могу больше орать! – пожаловалась она.
– Вот он! – шепнул я.
Я вытащил из-под плаща спеленутого младенца и показал ей. К моему великому изумлению, на лице Неферу появилась искренняя радость: пока она вглядывалась в младенца, в нее, казалось, вселялась горячая и осиянная этим даром реки энергия.
– Мальчик, – шепнул я.
Со слезами на глазах Неферу осторожно подхватила его и положила на свою обнаженную грудь. Будь он ее, она была бы взволнована не меньше. Принцесса нежно поцеловала его крошечный носик, покрасневшие ушки и коснулась бархатистых щечек.
Тем временем Птахмерефитес и две прислужницы извлекли из ведра лиловатую плаценту ослицы, якобы принадлежащую Неферу, и, согласно традиции, удалились, чтобы под наблюдением стражей захоронить ее в саду.
Не сводя восхищенного взгляда с мальчонки, Неферу объявила нам:
– Я назову его Моисеем[50].
Неферу громко и властно потребовала для Моисея кормилицу.
Воротившись в нашу хижину среди тростниковых зарослей, я сообщил об этом Мерет. Она побледнела. Не может быть и речи, чтобы отправить к дочери фараона кормилицу с фермы! Стоит одной из них отлучиться, и нильские сироты умрут от голода. Разумеется, можно было бы воспользоваться молоком коровы или ослицы, попытаться поскорее перевести младенцев на твердую пищу, однако резкая смена режима питания повлекла бы за собой определенные риски; что же касается свиного, козьего, овечьего или собачьего молока, то нет более надежного способа, чтобы угробить малюток.
Мерет бросилась в Мемфис. Я последовал за ней. В египетской столице женщины производили много молока, но также и много детишек, так что кормилицы были редкостью. Отнимать ребенка от груди было принято только в три года, так что матери частенько кормили новорожденных, продолжая давать грудь предыдущему ребенку. Свободным доверяли младенцев рожениц, умерших во время родов, а также отпрысков матерей, у которых молоко не прибыло. В тот день мы с Мерет выследили двух кормилиц на улице Горшечников: у одной молоко воняло рыбой, у другой приятно пахло орехом, но она показалась нам такой грязнулей, что мы ее отвергли.
Мерет не впала в отчаяние. Поскольку среди давнишних знакомств решения не нашлось, она направилась в еврейский квартал, представлявший собой хитросплетение застроенных жалкими лачугами улочек, куда мало кто отваживался соваться. Как уныло! Даже солнце избегало этого пыльного угла; стены привалившихся один к другому домишек отталкивали свет, а развешенное на веревках между подслеповатыми оконцами тряпье поглощало его. Несмотря на яростное старание евреев сохранять чистоту и достоинство, над улочками, пахнущими скорее тухлятиной, нежели стряпней, висело зловоние. Чудовищная нужда обрушилась на этих мужчин, женщин и подростков, которых Ипи, визирь, согнал на строительство пирамиды. Исхудалые, с прокаленной кожей и обескровленными от дурного питания телами, принужденные до изнеможения работать на стройке, они уже не имели возможности передохнуть и восстановиться. Независимо от возраста все они, с согнутыми коленями, безвольно болтающимися руками и пустыми зрачками, выглядели стариками.
Откуда Мерет знала этих людей? Она без обиняков переговорила с расплывшимися повитухами, нетвердо державшимися на ногах от усталости, и те, пошушукавшись, указали ей на какую-то убогую лачугу.
Мерет постучалась в дверцу, попросила меня запастись терпением и вслед за седой старухой проникла в жилище. А спустя несколько мгновений воротилась в сопровождении молодой девушки. Неужто здесь проходят годы ее юности? Пухленькая фигурка никак не сочеталась с этой убогой обстановкой; по розовым щекам рассыпались веснушки; заплетенные в косы прекрасные густые шелковистые волосы подчеркивали достоинства ее здорового крепкого тела. Зато в глазах полыхал ужас; спрятавшись за служившим ей щитом покрывалом, та, что звалась Иохаведой, не осмеливалась приподнять трепещущие ресницы и взглянуть на нас или на своих соседей. Чтобы придать ей бодрости, Мерет крепко схватила девушку за руку, и мы втроем двинулись ко дворцу.
Миновав все заграждения, мы преклонили колени перед дочерью фараона. Заметив наше присутствие, Неферу, занятая орущим от голода младенцем, распрямилась.
– Наконец-то! – выдохнула она.
Официально принцесса заявила, что отказывается портить грудь: такова была новая, но уже вошедшая в обычай прихоть царских супруг, следящих за своей фигурой. На самом же деле нерожавшая Неферу не произвела ни капли молока.
Мерет достала из колыбели запеленутого Моисея, чье тело покрывали защитные амулеты, ничуть не церемонясь, толкнула молодую женщину в угол и положила младенца ей на колени. Обезумевшая от страха Иохаведа высвободила из-под туники круглую отяжелевшую грудь с окаймленным бледным кружком гладким соском.
– Но… – начал было я.
Мерет велела мне умолкнуть. Я шепнул ей на ухо:
– Довольно странно для кормилицы, она никогда не кормила!
– Верно говоришь, Ноам. Она только что потеряла своего первенца.
Малыш, даже с закрытыми глазами, не замедлил обнаружить сосок и уже впился в него, отчего Иохаведа в изумлении замерла. Мерет повернулась к ней и певуче проворковала:
– Его зовут Моисей.
– Моисей… – повторила Иохаведа.
И по ее щекам тотчас заструились слезы. Печаль, которую ей велели таить и которую, как она надеялась, ей удалось скрыть, эта подавленность скорбящей матери, переполняла ее. Молодая женщина старалась свыкнуться с малышом, она поглаживала его и, всхлипывая, нашептывала ему «кушай, кушай». Ее сотрясала дрожь.
Движимая любопытством, Неферу присоединилась к нам. Успокоенная зрелищем младенца, который с жадностью пил молоко, она изрекла ритуальное заклинание:
– Да будет дарован тебе Прекрасный Закат и не познаешь ты старости и болезней. Да будут тебе дарованы сто десять лет на земле в радости, а члены твои да пребудут крепкими[51].
После чего принцесса обратилась к Иохаведе, снова захлебнувшейся рыданиями:
– Он делает тебе больно?
– Нет, госпожа, – пробормотала молодая женщина.
– Тогда почему ты плачешь?
– Я думаю о своем умершем мальчике.
Неферу, обычно совершенно лишенная чувства сострадания, похлопала кормилицу по плечу и в качестве утешения заявила:
– Богами тебе было предначертано потерять своего, чтобы заботиться о моем. Ты не зря стала матерью.
– Благодарю тебя, принцесса. Боги очень добры к нам.
Слезы обильно полились из глаз молодой женщины, и этот поток привел Неферу в такое замешательство, что она удалилась.
Я шепнул Мерет:
– Иохаведа обладает отменным здоровьем. От чего умер ее младенец?
– Не знаю, – ответила Мерет и замкнулась.
– В еврейском квартале ты спросила: «Где раздобыть кормилицу?» Или: «Кто отказался от своего сына?»
– Кто потерял ребенка?
– Не в Ниле ли она его потеряла?
Сурово взглянув на меня, Мерет тихо и отчетливо произнесла:
– Этого я не знаю. И никогда не узнаю. – Она помолчала. – И тебе, Ноам, советую: даже не думай это узнать.
Я попытался определить, было ли предостережение Мерет признанием или простой осмотрительностью, и, поразмыслив, заключил:
– Ты права. Лучше, чтобы никто ничего не заподозрил. Ради спокойствия Неферу.
– И Моисея.
– И Моисея! – подхватил я. – Каково это было бы: обнаружить, что в царском дворце воспитывают еврея.
– Невозможно, – покачав головой, отрезала Мерет.
Мы едва заметно улыбнулись друг другу: эта общая тайна скрепляла наш сговор. Мы оба внимательно посмотрели на кормилицу: ее лицо светилось любовью. Молодая женщина уже даже не скрывала своей нежности к младенцу.
Я спросил Мерет:
– А ты не боишься, что однажды она заговорит?
– Если это то, чего мы опасаемся, она будет молчать: мать думает прежде всего о спасении своего ребенка.
Мерет… От одного взгляда на нее меня затопляла волна страсти.
Какое это счастье, когда сердце вновь трепещет, тело ликует, а жизнь полна смысла! Подле Мерет меня охватывала дивная безмятежность, словно я проживал теплый летний день, которому не будет конца.
Мерет была не просто прекрасной. Она была во сто крат лучше. Ее ореховые глаза – карие в темноте и золотистые на солнце, постоянно менялись, становились то сияющими, изумленными, пытливыми, доброжелательными, печальными, то вдруг заговорщицкими, растерянными, настойчивыми, игривыми, сияющими от удовольствия. Если ее стройное и изящное тело говорило об утонченности, то покрытые едва заметным пушком полные нежные щеки свидетельствовали скорее о плотской чувственности. Упругость ее кожи говорила о молодости, а морщинка, которая появлялась посреди ямочки на подбородке, когда она смеялась, напоминала о зрелости. Ее волосы, порой гладко зачесанные, а то волнистые и пышные в зависимости от того, как она их уложила, всякий день открывали мне ее под неожиданным углом. Мерет скромница, неприметная, которая в обществе исхитрялась не привлекать внимания, вдруг превращалась в несравненную любовницу. Свои ноги, рот, руки, бедра, таз, губы, лоно – она все безудержно приносила в дар нашим любовным утехам, как если бы, стоило нам облачиться в сакральное одеяние наготы, все становилось дозволено. Эротический акт возвышался до культа, и Мерет с благоговением вершила обряд. В течение церемонии она ни на единый миг не теряла достоинства; наоборот, действуя подобно жрице, она его подчеркивала. Какая сублимация! Непристойное было исключено, неприличное больше не существовало, пошлое обретало аромат божественного. Даже в невероятно сексуальные моменты, даже когда ее язык часами вылизывал мой пенис, даже когда я доставлял подобное наслаждение ей или когда, забавляясь, превращал свое проникновение в яростную атаку, Мерет оставалась целомудренной. Этот ореол чистоты возбуждал меня.