Она поднялась. Неуверенной походкой, натыкаясь на мебель, прошла через террасу: она уже была не способна перемещаться, не свернув ничего на своем пути; принцесса пощадила только круглый столик с подносом, на котором стояла оловянная чаша и кувшин вина. Залпом выпив, Неферу вздохнула:
– Вот ведь змея! Никогда ему не прощу.
– Что он умер?
– Да.
– Все умирают.
– Он не как все.
– В этом – как все.
– Только не он! – яростно вознегодовала она. – Ты что, не знаешь, кем был фараон?
– Даже фараоны однажды умирают.
– Только не он! Не он! – топая ногами, твердила она. – Или, значит, он так решил. Гад!
Она снова налила себе вина.
Неферу обращала свою скорбь в ярость, что, по крайней мере, позволяло ей выплеснуть свое неистовство. Опустошив чашу, она даже не промокнула с губ гранатовые пятна и плюхнулась в первое попавшееся кресло, словно сломанная кукла, свесив руки, расставив ноги и откинув голову.
– Удрал, оставив мне ребенка… Своего ребенка! Нашего ребенка!
Когда ее блуждающий взгляд остановился на мне, она уцепилась за меня, как за швартовый крюк.
– Я каждое утро приносила к нему Моисея, это умиляло его, но этого недостаточно.
Мне стало понятнее, насколько Моисей важен для Неферу. Этот младенец не только позволил ей скрыть ложную беременность, которая вызвала бы насмешки всего двора, – он являл собой средство обнадежить фараона, стимулировать его, то есть вернуть к жизни. Она поступала как любящая, искренняя и пылкая женщина, и ее подлинная страсть, одержав верх над всяким сомнением, перечеркнула чудовищность ее обмана.
– Как Моисей?
Лицо Неферу осветилось.
– Иди за мной!
Она почти не покачивалась, словно бы простое упоминание о сыне вернуло ей уверенность в себе и восстановило пошатнувшееся от алкоголя равновесие. Я последовал за ней в погруженную в полумрак и благоухающую жасмином пристройку, где под присмотром Иохаведы спал Моисей.
Ребенок расцвел, кормилица тоже. От них, розовых и пухлых, в комнате так и веяло чувственным и трогательным здоровьем; комната дышала их блаженством, которое смягчало идущий снаружи свет и ласкало легкую завесу над колыбелью, так что казалось, будто она танцует.
Мы вместе склонились над спящим младенцем, и мне в нос тотчас ударил едкий, кислый и пряный запах дыхания Неферу, явно перепившей вина. Ноздри младенца затрепетали, веки поднялись. Увидев принцессу, он улыбнулся и раскинул ручки.
– Какое чудо! – глядя на того, кто принял ее и не осудил, прошептала принцесса.
К ней тихонько приблизилась Птахмерефитес и дрожащим голосом объявила:
– К тебе Сузер, принцесса.
Неферу вздрогнула, ее лицо исказилось. Глаза заметались в поисках выхода. Мгновение спустя она достала из колыбели ребенка, прижала его к себе и устроила его головку возле своей груди.
В комнату вошел Сузер. При исхудалом лице он умудрялся быть рыхлым, как если бы весь жир, которому следовало бы расположиться на щеках и подбородке, стек и скопился ниже, на уровне живота и бедер. Его физиономия хирела, тогда как тело благоденствовало. Обведенные бурыми кругами печальные глаза придавали брату Неферу тоскливый и суровый вид.
Он поздоровался с сестрой и неприязненно указал на меня:
– Это кто?
– Никто. Мой лекарь.
Я не прокомментировал эту выходку, которая растворила меня в обстановке комнаты. Сузер поднял брови:
– Неужто ты страдаешь, Неферу?
– Постоянно, ужасно.
– От чего?
Неферу изобразила полное изнеможение и смиренным тоном ответила:
– Пожалуйста, дозволь своей сестре ее маленькие тайны.
На лице Сузера мелькнула гримаса раздражения, он глянул в мою сторону и издевательски произнес:
– В любом случае, если мне захочется узнать, я допрошу вот этого.
После чего он уставился на младенца, чья мордашка была частично скрыта грудью Неферу.
– Как? Ты кормишь? А ведь не хотела.
– О, он так хотел этого… Я сжалилась над ним. Верно, Иохаведа?
Кормилица зарделась.
– Грудь у меня теперь отвратительная, – продолжала Неферу. – Уродливая! Впрочем, это не важно, в ближайшие годы ее будет видеть только Моисей.
Я начинал догадываться о третьей функции ребенка: ему предстояло быть защитой от Сузера. Благодаря малышу она сможет держать своего брата на расстоянии в надежде, что не вызовет у него ни малейшего влечения.
Тот недовольно скривился и поджал губы. Казалось, говорение требует от него усилия; и это впечатление еще подкреплял звук его хрипловатого голоса:
– Принцессы не обременяют себя кормлением грудью. Наша мать никогда не снисходила до такого. Ты чересчур потакаешь его капризам, Неферу.
Прежде всего эти слова означали: «Ты уступаешь капризам своего сына, а не своего брата».
– Он – все, что осталось у меня от отца, – вздохнула она.
– Нет, – возразил Сузер. – От нашего отца тебе остался я.
Из осторожности Неферу согласилась. Сузер поочередно внимательно оглядел малыша и его подложную мать.
– Какого цвета у него волосы? Рыжие?
– Да нет, это младенческий пушок, цвет еще изменится.
– Он на тебя не похож.
– Правда?
– На отца тоже.
– Я того же мнения. У Моисея уникальная внешность, исключительная. С самого своего появления на земле он осмелился быть самим собой. Он станет необыкновенным человеком.
Сбитый с толку воодушевлением Неферу, Сузер нахмурился.
– Надо достроить гробницу отца. Я повелел нашим генералам, чтобы они доставили нам побольше новых пленников для строительных работ. У нас есть семьдесят дней. Потом Дом Вечности выдаст нам мумию, и мы организуем грандиозное погребение.
Неферу кивнула. Сузер приблизился к ней, понюхал воздух и удивился:
– Странный запах…
Он вдыхал исходившие от Неферу винные пары. Она воскликнула:
– Не подходи! Моисей только что покакал.
Понюхав пеленки, она сделала вид, что проверяет, и скривилась от отвращения.
– Точно… Я им займусь.
– Тогда на что нужна кормилица? – ткнув пальцем в сторону Иохаведы, пробурчал Сузер.
Неферу повысила голос:
– Хватит, Сузер! Я ращу его по своему усмотрению, не вмешивайся. Если бы отец так со мной обращался, я бы уже была замужем за принцем Пунта! Кстати, я подумываю о том, чтобы удалиться в Аварис[56].
Сузер отлично уловил прозвучавшую в ее словах угрозу и, бормоча какие-то приличествующие ситуации слова, удалился.
Едва он ушел, Неферу, словно кипу белья, сунула Моисея Иохаведе и быстрым, но спотыкающимся шагом воротилась к себе.
– Может, дать тебе питье, способствующее сну? – предложил я.
Растянувшись на постели, Неферу зевнула.
– Да есть у меня твое питье!
Она ткнула пальцем в сторону кувшина, аккуратно установленного между валиками.
– Зачем ты призвала меня, Неферу?
– Я? Вовсе нет. Ты сам пришел осведомиться обо мне. Кстати, очень мило. И впредь не сомневайся, заглядывай. Не правда ли, Птахмерефитес, это приятно?
Птахмерефитес, которая провожала Сузера до выхода из покоев принцессы, засеменила к нам из глубины комнаты.
– Простите, принцесса, вы что-то спросили?
Неферу уже спала.
Я пересек Мемфис в обратном направлении, уже не прислушиваясь к разносившимся повсюду сплетням и слухам, которые отныне сосредоточились на пирамиде, расположенной на стороне заходящего солнца. Некоторые полагали, что она достроена, другие – что нет, но все сходились на том, что евреям придется нелегко.
Я вышел через южные ворота и приблизился к нашей хижине в зарослях тростника. В этот момент ни одно место не казалось мне прекраснее или дороже.
Когда я отворил дверь, ко мне с поднятым трубой хвостом, на быстрых лапках подбежала разъяренная Тии. Она замяукала и принялась прохаживаться у меня между ногами, но не терлась о них. Случилось что-то необычное.
Я окликнул Мерет. Тщетно. Должно быть, она вышла, подумал я. Раздраженная, что я не реагирую, Тии лихорадочно повторила свою пантомиму. Она топталась на бархатном коврике, нервно выдергивая из него свои сверкающие, как молнии, коготки.
Тут появился Пакен. Он был мертвенно-бледен.
– Мерет арестована.
– Как?!
– Люди Сузера забрали придворных танцовщиков и музыкантов, а также виночерпия, повара, пекаря и всех прислуживавших за столом и в опочивальнях.
– Что за вздор! Для чего?
– Для пирамиды!
– Прости, что?
– Сузер готовит погребение своего отца.
Я онемел. Пакен бросился ко мне, схватил за плечи и с силой потряс:
– Ты что, Ноам, не понимаешь? Они заточили Мерет, чтобы убить ее, мумифицировать, а затем поместить в гробницу фараона!
Сощурившись, я не сводил глаз с невозмутимо-голубого недвижного небосвода, по которому начинало спускаться солнце.
Через несколько часов свершится страшное. На закате слуги фараона один за другим будут задушены. Мерет простится с жизнью.
Так постановили Сузер и визирь Ипи. Как только фараон, просмоленный, набальзамированный и перетянутый полосами ткани, пустится в свое путешествие в потусторонний мир, ему потребуется его челядь: а посему очень важно как можно скорее убить и мумифицировать его окружение, чтобы по истечении семидесяти дней торжественное официальное шествие увело все это высшее общество в сердце пирамиды или в гробницы окрест нее.
В упор глядя на догорающее солнце, я ощущал, как мне жжет роговицу. Прервет ли светило свой путь? Что за нелепость! Оно с отвратительной неумолимостью продолжало скользить вниз.
Что делать? Смириться, как Пакен? Он с покрасневшими веками теребил рядом со мной свои ожерелья и бормотал молитвы, прося богов избавить его сестру от страданий.
– Где они заперты? – закричал я.
– В дворцовой тюрьме. Только не говори мне, что намерен пойти туда!
Мысль о том, чтобы ждать, соглашаться и терпеть, настолько претила мне, что я предпочитал множить попытки, пусть даже они будут непродуктивны. В моих ногах, руках и мозгах кипела кровь – требовала, чтобы я бежал, дрался, действовал, иначе меня разорвет от ярости и нестерпимой боли.