Дерек неохотно распространялся о причине своей слепоты. Собрав обрывки сведений, я сделал вывод, что, когда некий фермер палкой гнал его из хлева, где он заснул, один удар повредил роговицу. А потом бродяжничество и отсутствие элементарной гигиены только ухудшили дело. Когда Дерек потерял зрение, существование его превратилось в кошмар; лишенный всяких ориентиров и легкоуязвимый, он сделался жертвой бандитов, воров и обыкновенных хапуг.
Зная, что, как я уже упоминал, египтяне всегда приветливо относились к чужакам или калекам, полагая, что нездоровье не связано с наказанием богов, а являет собой их креативную фантазию, мы удивимся, что Дерек испытал на себе такое отношение со стороны этого миролюбивого народа. Однако он не вызывал ни восхищения, ни сострадания; чересчур странный, чтобы ему поклоняться, слишком высокий, чтобы его жалеть, он внушал беспокойство. Напористый, невоздержанный на слова, всегда готовый оскорбить, он не вызывал сочувствия. Что-то резкое, путаное, беспорядочное и бессвязное как во внешности, так и в образе мыслей подавляло самые благие намерения. По правде говоря, наиглавнейшее из несчастий, от которых он страдал, сводилось к исходившему от него неприятному ощущению: он внушал антипатию. Его никогда не воспринимали как жертву; наоборот, считали его ответственным, если не виновным в чем бы то ни было.
Оказалось, что достаточно одного его присутствия. Оно было столь интенсивным, что, едва он где-нибудь появлялся, все от него отворачивались. Точно так же, как Нура, он испускал лучи, но, в отличие от Нуры, исходившая от него аура была черной. Он распространял тьму – не свет. В его искаженных чертах, недоверчивых зрачках, нескончаемых и тощих конечностях, в небольшом горбике в том месте, где шея переходит в спину, так и чувствовались беспокойство, озлобленность, подозрения, жестокая суровость, перепады настроения и всегда готовая взорваться скрытая угроза. Тогда как другие люди таили свои травмы и расстройства, не вызывая отторжения, слабости Дерека были слишком на виду[59].
Итак, мы покинули Мемфис и двинулись на восток. Чтобы добраться до Великого моря, я мог бы пойти вдоль Нила по направлению к дельте, но эта зона была плотно населена: Нижний Египет был цветущим краем, Аварис быстро превращался в важный центр, караваны следовали его дорогами, чтобы доставить оливковое масло и амфоры с вином, а в гаванях в это время выгружали золото, серебро, лазурит, бирюзу и бронзовые топоры. Не говоря уже о ладане, ценных породах дерева и ароматических маслах из Ретену[60]. Поэтому я предпочел добраться до менее посещаемых пределов, достигнуть Страны Кротких вод и взглянуть на то море, в которое впадают Евфрат и Тигр и которое станет местом погребения Дерека.
Мы шли бодрым шагом. Тропки буквально въелись, впечатались в почву. Усомнившись в направлении, мы обращались к встреченным на пути патрулям или получали подтверждение от кишевших повсюду служивых – признак царства, обезопасившего себя, чтобы перевозить товары и взимать за это налоги.
Наше путешествие подтверждало догадку, которая посетила меня во времена моих прошлых странствий: цивилизацию создает торговля. Без нее каждый оставался бы на своем клочке земли, на краешке поля или на своей охотничьей делянке. Благодаря торговле люди перемещаются и знакомятся. Более того: они пытаются договориться. Медь дала человечеству больше, чем все мирные соглашения: будучи необходимым, этот металл, залежи которого редки и расположены далеко одна от другой, проложил дороги, определил применение, изобрел единицы измерения, ввел доденежные отношения даже еще прежде возникновения самих денег, а главное, принудил людей к доверию. Поскольку мена предполагает доверие, а ее повторение – его развитие.
Как заметил Мастер Найма в Доме Вечности, вид у меня был честный. Вот почему наше странствие не наталкивалось ни на какие препятствия. Однако я видел, как сильно Дерек страдает от своей подозрительной наружности: в тех редких случаях, когда он вмешивался в переговоры, дело заходило в тупик. Он не доверял никому, и никто не доверял ему. Подобно тому как жалость толкает человека к другим, ему недоставало доверия, которое влечет за собой идентичный порыв. Я снова и снова спрашивал себя: это врожденное? Или приобретенное? В любом случае неспособность внушить чувство сопереживания доказывала, что Дерек никак не мог бы преуспеть в делах. Впрочем, пока он сколачивал себе состояние лишь хитростью, воровством или вымогательством.
Я постарался разузнать побольше о его жизни. Очень осторожный, он отмалчивался, стоило мне коснуться прошлого, и нашел лаконичное объяснение котомке с драгоценными вещицами:
– Я был богат, Имени. Только вот это закончилось.
– Ну да, бедность! – заметил я, чтобы подтрунить над ним.
– Я много раз бывал богат, но никогда – долго.
– Богат чем? – прикинувшись наивным, воскликнул я.
Он пожал плечами и отвернулся.
Как-то вечером он признался:
– Я упал. Я много раз падал. С самого верха.
Я чуть было не спросил: «С башни? Например, с Вавилонской?» – но сдержался. Тогда нас с Нурой ужасно мучил главный вопрос: умер ли Дерек при обрушении башни или успел сбежать? Если он погиб под обломками, если ему потребовались столетия, чтобы возродиться, а затем суметь вытащить груду ошметков из-под развалин, значит он знает о том, что бессмертен. Если же, напротив, ему удалось сбежать до рокового обвала, значит он еще не знает своей истинной природы и просто считает, что наделен отменным здоровьем и долголетием.
Ночь за ночью я, стиснув зубы, вел свой мрачный отсчет: «Через двенадцать дней, как бы то ни было, я его убью». И с облегчением улыбался, украдкой поглядывая на своего пленника.
Судя по обрывочным сведениям, мы приближались к морю. По пути нам попадались селения, где проживало с пару десятков семей, которые держали фруктовые сады, поля и пастбища. Местный вождь следил за порядком, отправлением правосудия и сбором налогов, о чем докладывал вверх по пирамидальной иерархии, которая, уровень за уровнем, вела к фараону. Первостепенную роль в этой гигантской системе играло духовенство. Например, ревизоры храмов следили за сельскохозяйственными угодьями, проверяли счета, в надлежащий момент забирали свою долю. Мы дважды присутствовали при подобной операции: учетчик с дубиной в руке перед выставленными в ряд под сенью пальм мешками беседовал с вождем; предотвратив возможное мошенничество, он направлял продовольственные товары к храмам. В те дни бесполезно было отвлекать внимание сельчан, слишком встревоженных этим посягательством на средства к их существованию. Тогда я уходил, чтобы поймать окуня или угря, а пока рыба жарилась, делал салат из огурцов. Вдали от Мемфиса и Фив прежнее впечатление от Черной земли менялось: теперь Египет казался мне страной множества мелких царьков, а не одного царя.
– Что ты думаешь о смерти?
В тот вечер Дерек удивил меня. Он, так редко задающий вопросы, нарушающий свое молчание, только чтобы высказать требование, заговорил со мной своим пронзительным голосом. Поскольку я ответил не сразу, он повторил:
– Имени, что ты думаешь о смерти?
– Все зависит от того, за чем она следует.
Мои слова привели его в замешательство. Я согласился ответить подробнее:
– Если человек наслаждается прекрасной жизнью, смерть кладет конец его блаженству и он ее опасается. Если же он влачит жалкое существование, смерть избавляет его от нищеты и он желает ее. В зависимости от того, где оказался человек, он ее боится или ждет. Вот ты – где?
Поколебавшись, он с горечью отрезал:
– Там, где ее ждут.
– Прямо сейчас?
– В общих чертах. Счастье – не мой конек.
– Это зависит от других или от тебя?
– Разумеется, от других: они никогда не оправдывали моих надежд. И от меня, конечно… Сам не знаю, чего я жду.
– Представь себя через пять лет и расскажи, что ты видишь.
Он вздрогнул и инстинктивно отпрянул.
– Почему именно пять?
– Пять лет, десять – не важно. Перенесись подальше от своих нынешних невзгод и опиши мне счастье.
По его напряженному лицу я догадался, что он сильно сосредоточился. Его глаза ушли вправо, затем влево; потом остановились и закатились. Лоб избороздили морщины.
– Я… Мне трудно… я… А ты?
– Мое счастье не будет иметь ничего общего с твоим. Счастье – оно ведь очень личное.
– Поделись, – взмолился Дерек. – Может, и мне что-нибудь подскажешь.
Сперва я описал ему окруженную тростниковыми зарослями хижину на берегу реки, чувственную и нежную женщину, свою деятельность лекаря, занятия моей подруги, которая помогает матерям и детям, потом упомянул сумерки над Нилом и вечера, когда моя возлюбленная будет петь, аккомпанируя себе на арфе.
– И все? – бросил он.
– Это много. Это необычайно. Это бесценно.
Он почесал голову.
– Петь, ну да, мне это нравится – петь…
У него вздрогнули веки. Он покраснел.
– У меня красивый голос.
– Да что ты?
– Только странный.
– Почему?
– Он женский.
– Женский голос – это не странно!
Он пожал плечами и пробормотал:
– Для мужчины – странно! – Осветившая его лицо надежда угасла. Дерек опустил голову. – Я люблю петь и ненавижу, когда меня слушают. Тогда зачем?
– Не хочешь спеть для меня?
В смятении он окаменел. Об этом его никогда не просили. По его телу пробежала дрожь.
– Спой для меня, – настойчиво повторил я.
Позабыв, что ничего не видит, он в сомнении хотел было оглянуться по сторонам.
– Где мы, Имени? Кто меня услышит?
– Кроме меня, никто.
Дерек успокоился, его напряжение спало, он сильно выдохнул, расслабил руки, ноги и шею, осторожно втянул в себя вечерний воздух и отпустил свой голос в темноту.
Звук великолепно вибрировал.
На меня тотчас нахлынули воспоминания. Я вновь видел того, кого, впервые услышав в лесу, принял за фантастическую птицу; я вновь испытал удивление при звуке этого плотного, ласкающего, шелковистого тембра, который руладами разливался под небесным сводом, этого вьющегося кольцами пения, опиравшегося лишь на дыхание, которое, то на мгновение свободное, то вдруг сдержанное, казалось безгранично мощным. Сладострастные трели умелого вокалиста и нежного соловья околдовали меня.