К счастью, путешествие прошло в благоприятных погодных условиях, без неожиданностей, по спокойному морю, поверхности которого не нарушали ни высокие валы, ни глубокие впадины. «Девичья погодка», – твердил экипаж. Овеваемый дыханием свежего морского ветерка, я избежал приступов тошноты и рвоты. Только ночами мне бывало немного не по себе: в темноте крепче задувал ветер, а волны сильнее бились в корпус нашего суденышка. Но с рассветом мои страхи улетучивались, и я сочувственно смотрел на привалившегося спиной к переборке балластного отсека Дерека, которому приходилось претерпевать морской переход в постоянной темноте, он цеплялся пальцами за свой черный амулет. Я настоял на этом путешествии под тем предлогом, что храм Сехмет заброшен, так что теперь мы отправимся за советом к Древу Жизни.
И вот наконец на горизонте, простирая мягкие и благородные линии в сияющую синеву волн, появилась наша цель.
Мы прибыли в Дильмун, страну изобилия. Это был остров с пышной растительностью, населенный разноцветными птицами, окруженный длинными пляжами с мелким золотистым, а порой белым песком, который ласкали бирюзовые воды. Словно символизируя царившую здесь эйфорическую беззаботность, в невысоких волнах, как молодые псы, резвились крупномордые дельфины. Если проголодался, стоило только протянуть руку, и в нее падал сочный плод; чтобы поохотиться, достаточно было поставить силки, в которые тотчас устремлялся какой-нибудь грызун; радужными каскадами стекала прохладная вода, а деревья дарили благодатную тень. В последующие века, читая описание рая, я всегда буду видеть Дильмун.
Впрочем, остров не ограничивался благословением богов, он процветал благодаря людям, которые превратили его в перекресток торговли. Географическое положение между Индом и Месопотамией сделало его пунктом перегрузки меди, драгоценных камней и древесины, которые потом доставлялись на другой континент. Фрахтовка была поделена на части: караван не следовал сам до таких городов, как Лагаш, Ур или Ларс, он отправлялся от шахты по Инду к морскому побережью, потом суда доставляли груз до Дильмуна, а оттуда, при участии посредников, уже другие суда в свою очередь принимали груз, чтобы достигнуть берегов, где умирают Тигр и Евфрат. В Дильмуне вели счет и переговоры, проставляли печати, складировали товары. А дипломаты правительницы острова поддерживали великолепные отношения со всеми царствами, как близкими, так и далекими[61].
Подобное процветание способствовало строительству четырех городов, маленьких, но очень дорогих, главные здания которых сооружены из резного известняка. Какое волнение я испытал, обнаружив, что большинство храмов посвящены Энки, богу, которого я знал в Кише и Бавеле! Это ощущение встречи после разлуки еще усилилось, когда я услышал разговоры на ассирийском языке. Что может быть логичнее? Энки, бог Страны Кротких вод, символизировал подземную влагу, которая проступает на поверхности в виде озер, речек и колодцев. Его храмы, всегда возведенные поблизости от источника – места его появления, – часто имели специальные водоемы, чтобы верующие могли совершить омовение[62]. Способствующий плодородию бог проявлял себя справедливым и доступным – как пресная вода, в отличие от соленых и бурных морей, которые поглощают моряков, – и исполнял важную роль, поскольку контролировал Бездну, океан, на котором покоился наружный слой земли, где мы обитали. Короче говоря, на него одного рассчитывали островитяне, он один был в состоянии избавить нас от следующего Потопа – этим и объяснялось то обожание, которое он вызывал, появление все новых его статуэток, сборников молитв и песнопений в его адрес.
Дерек мгновенно принял эту территорию. Здесь он почувствовал себя хорошо. Хотя он по-прежнему ничего не видел – я умело поддерживал его глазное воспаление, – он радовался всему, что с ним происходило в моем обществе.
С той ночи, когда он доверился мне, я его не узнавал. Метаморфоза была связана не с тем, что он высказал свои чувства, а с тем, что он от этого испытывал. Никогда со времен своего детства ему не удавалось заинтересовать кого-нибудь, а уж тем более самому проявить привязанность. Преданность представлялась ему запретной слабостью, а потому он запер свою душу для товарищеских или дружеских отношений и для любви. А теперь вдруг сам открылся для меня!
Почему я? – озадаченно спрашивал я себя. Я, которого он предал; я, чью казнь он трижды финансировал; я, который как раз перед тем, как он исповедался, готовился его убить. Не желая попасться на его удочку, я множил примеры, однако где-то в самом дальнем уголке своей души желал того, что происходило: изменить Дерека, улучшить его, привести к равновесию. Однако стоило этому голосу раздаться из глубины, я заглушал его, вновь утверждая, что Дерек неисправим и спасти его невозможно.
Он переменился, но и я тоже. Я больше не испытывал ни малейшего желания убить его. В ту ночь, убрав кинжал, я окончательно отказался от мысли воспользоваться им. Простил ли я ему его злодеяния? Дерек вредоносный и бессовестный, Дерек из прошлого, теперь уже не имел ничего общего с этим слабым, веселым и ласковым товарищем, с которым я совершал свое путешествие. Тот, от которого стремилась освободиться моя мстительность, покинул этот мир. Уместно ли сердиться на мертвого? Нет. Того, плохого Дерека я уничтожил, породив нового.
Ситуация, хотя я четко ее себе представлял, действовала на меня разрушительно. Мне не удавалось к ней привыкнуть. Зачем было водворять Дерека на этот остров? Меня привело сюда какое-то смутное чутье. Не вникая в подробности, я предчувствовал, что решение появится в тот или иной момент этого странствия, и мои соображения определятся точнее. Сколько раз за свою жизнь я отдавался на волю этих безотчетных порывов? И только позже постепенно постигал последствия совершённого поступка. Эти последствия всегда раскрывало время. Некая сила во мне знает куда больше, чем мое сознание: подчиняясь ей, я прихожу к пониманию ее. Что это за сила? Часть меня? Чей-то разум, ненадолго вселившийся в меня, – бог, демон, дух? Или же нечто вроде глаза, который имеет доступ в будущее, прозревает мою судьбу и направляет меня? Не знаю.
Мы с Дереком перебрались в приземистый домишко сухой кладки недалеко от моря. В деревеньке, пахнущей гниющими моллюсками и козьим пометом, насчитывалось три десятка домов, где проживали ловцы жемчуга и люди, которые варили финиковый сироп из собранных с окрестных пальм плодов. Соседи довольно быстро свыклись с нашим присутствием; Дерек вызывал у них жалость – чувство, которое удивительным образом ему случалось вызывать после его метаморфозы, а я заинтересовал местных жителей своими талантами целителя. Особенно часто к моей помощи прибегали ныряльщики. В море им приходилось сталкиваться с самыми разными противниками: и со скатом, и с рыбой-пилой, и с акулой; погружения за жемчугом на задержке дыхания вредили их легким, а главное, пробивали барабанные перепонки. Впрочем, они не только не переживали из-за этого – «Глухим быть не страшно, устрица ведь не разговаривает!» – но даже испытывали определенную гордость, потому что могли сойти за опытных ловцов. На деревенских улочках или на дорогах их легко было узнать по ноздрям, деформированным костяной прищепкой, которой они зажимали нос, что придавало этим тщедушным юнцам наглый и развязный вид.
Дерек подле меня жил в ощущении непрекращающейся идиллии. Несмотря на слепоту, он стремился разделять со мной повседневные хлопоты. Все чаще и чаще он пел. Такие моменты приводили меня в крайнее волнение: перед моими глазами возникал тот, кем он мог бы быть, тот, кем он, возможно, станет, – человек, который, превозмогая свой недуг и обращая его в силу, усердствует, чтобы угодить близким. Когда я хвалил его, он сиял. А от изуродованного тела исходил новый свет.
При этом щедрость его распространялась исключительно на мою персону. С чужаками он снова становился сдержанным и даже проявлял холодность. Зато, когда мы оказывались вдвоем, эта простодушная сдержанность забавляла меня. Множество раз на дню он открыто и светло напоминал мне о своем обожании. Он не лгал. Я это чувствовал.
В его любви не было ничего сексуального, и это заметно будоражило меня. Он любил меня чистой любовью. Он хотел ощущать мое тело, испытывал необходимость подойти вплотную, прикоснуться ко мне, вдохнуть мой запах, услышать голос, во время сиесты прижаться бедром к моему или, засыпая, знать, что я рядом. Его наслаждение проистекало от моего присутствия. Он любил меня, как пес любит хозяина или ребенок – отца.
Не правда ли, самая крепкая любовь – та, что обходится без секса? Любовь без спортивных показателей, без гимнастических упражнений и акробатических этюдов. Любовь, требования которой остаются доступны нам. Любовь, которая легко достигает полноты чувства. Любовь, избавленная от усталости. Любовь, никогда не вызывающая разочарования.
Однако я не намеревался отвечать ему тем же. Я относился к Дереку с гордостью – ведь я изменил его к лучшему, – но не с любовью. Мое сердце было занято. Я скучал по Мерет. Мерет ждала меня. Она тревожилась. Неужто я, завладевая ее вниманием, добиваясь положения любовника, вырывая ее из лап фараона, истощился настолько, чтобы уединиться на далеком острове в обществе сводного брата? Когда Дерек принимался нашептывать мне милые, приятные, слащавые и почти смешные любезности, я ощущал, как в грудь мою вонзается ледяной меч: эти слова должна была говорить мне Мерет, а не он. И наше абсурдное братское сожительство тяготило меня.
Однажды Дерек сделал мне подарок, за которым последовало совсем не то, чего он ожидал.
Он всегда носил на шее черный камень на длинной медной цепочке. Чаще всего этот амулет, как и множество декоративных цветных ожерелий, символизирующих власть и богатство, скрывался под одеждой. Когда мы встретились, он уже придавал этому камню магические свойства – защиту от болезней, силу и энергию, – теперь же он верил, что именно ему обязан своим исключительным долголетием. Он уже больше не расставался с этим осколком камня и крепко сжимал его при малейшей тревоге. Пробуждаясь, он непременно целовал его; в течение дня благодарил; на закате снова целовал