[63].
В то утро он воротился из храма, где золотых и серебряных дел мастера творили настоящие чудеса. И протянул мне золотой обруч, на котором висела искусно оправленная половина его черного камня.
– Вот, я расколол его надвое, – торжественно объявил Дерек. – Дарю тебе этот амулет в знак нашей дружбы и чтобы ты, Имени, жил долго. Как и я.
Он ликовал. Наверняка ему впервые довелось проявить подлинную щедрость… Не дожидаясь моей реакции, Дерек на ощупь нашел мою шею, притянул меня к себе, чтобы надеть украшение, убедился, что оно хорошо легло мне на грудь и улыбнулся, как если бы видел.
Я представлял себе, чего стоил ему этот поступок, – не только материально, но и психически: снять свой амулет, долгие дни обходиться без него, доверить его ремесленникам в храме, будучи нагим и безоружным, подвергаться возможной опасности и уступить мне половину своей защитной силы.
– Ты доволен? – воскликнул Дерек, уверенный в моем восторге.
– Я потрясен.
Я не лгал. Ничто не было мне так неприятно, как то, что случилось. Любовь Дерека, столь же реальная, сколь и сильная, сделалась мне невыносима.
Неделю спустя я объявил ему, что иду вопросить Древо Жизни.
– Зачем? – встревожился он, готовый заподозрить разлуку.
– Вдруг оно знает средство для твоих глаз.
Устыдившись, что усомнился во мне, Дерек опустил голову. Я нашел себе оправдание:
– Древо Жизни находится в пустыне. Я больше не боюсь отправиться туда, потому что меня хранит твой талисман.
Он кивнул и с робкой доброжелательностью прошептал:
– В определенном смысле я иду с тобой…
– Именно. Через два дня я вернусь с лекарством.
Обвешавшись тремя флягами, я решительным шагом пересек деревню. На самом деле я едва сдерживался, чтобы не побежать: мне было необходимо удалиться от Дерека. От этого слизняка, переполненного добрыми чувствами, источником и адресатом которых мне, к несчастью, суждено было стать; провозглашая, что обращусь к Древу Жизни, я лукавил лишь отчасти, – по правде сказать, я очень надеялся, что оно подскажет мне выход. И еще одно соображение заставляло меня ускорить шаг: вот уже несколько дней мне казалось, будто за мной следят, однако, оборачиваясь, я не видел ничего подозрительного. Так что я стал задумываться, уж не связаны ли эти опасения с моей нечистой совестью – ведь я старательно скрывал и подлинное имя, и презрение к своему товарищу. Какая-то часть меня самого как будто с укором наблюдала за мной…
Проходя мимо маяка, охранявшего вход в фарватер, я заметил возвращавшихся с добычей ловцов жемчуга. В набедренной повязке, с кожаным напальчником, чтобы отковыривать устрицы, с висящей на шнурке прищепкой для носа, они передавали выловленных моллюсков сидящему на камне огромному и тучному человеку, что особенно резко бросалось в глаза рядом с ними, маленькими и тощими. Толстяк лезвием приоткрывал раковины. Сезон жемчуга заканчивался, а вот сезон фиников начинался[64].
Ныряльщикам оставалась последняя возможность заработать на хлеб. В настоящий момент раковины не оправдывали ожиданий: в них была или вода, или всего одна корявая жемчужина, да вдобавок вросшая в перламутр. Жирный детина решительным движением швырял их через плечо до тех пор, пока не появлялась покоящаяся в футляре из нежной мякоти крупная жемчужина размером с куриный глаз, белее, чем свернувшееся молоко. Тогда вдоль обрывистого берега разносились ликующие возгласы.
Я продолжил путь, направляясь вглубь острова. Пустыня появилась внезапно, подобно неприятелю, решившему захватить территорию. Все сделалось недвижимо, и последние кустарники, и редкие былинки. Я различал лишь бескрайние пески равномерного охристого цвета и застывшее в ошеломляющей неподвижности море. Убеждение, что за мной следят, сохранялось, что, учитывая мое одиночество, становилось все более абсурдным, из чего я сделал вывод, что брежу.
Я шел долго. Под прозрачным до полной эфемерности небом тишина неимоверной плотности усыпляла меня. Каждый шаг был похож на предыдущий. От пустоты и однообразия пространства у меня создавалось впечатление, будто я вообще не продвигаюсь, даже когда я ускорял шаг. Среди этих волнистых склонов меня одолевала усталость. Как любая влажная субстанция в здешних местах, мой мозг испарился.
Наконец появилось Древо Жизни. Мне рассказывали о нем, описывали удивление, которое оно вызывает, но не уточнили одну особенность: длинное и высокое, это могучее растение, величественное, безмятежное, с темно-зеленой листвой и коричневой, с розовыми прожилками корой торчало из песка. Но откуда черпало оно свою силу? Чем питались его корни? Его присутствие посреди дюн было неуместно, как чудо. Никакого сомнения: Энки, божество подземных вод, установил это дерево посреди бесплодной суши, чтобы доказать свое благорасположение.
Я подошел к дереву, растянулся под его тенистой кроной и принялся с удивлением разглядывать неисчислимые листья, лепестки, расположенные вокруг веточки, словно бородки пера. Туземцы утверждали, будто, чтобы воспользоваться мудростью дерева, следует усесться подле него и прислушаться. Мой жизненный путь был буквально уставлен деревьями, которые повлияли на мое развитие, и я решил до рассвета предаться общению с ним[65]. Я не сомневался: оно заговорит, когда захочет.
На пустыню опустилась фиолетовая тень ночи. Небо усыпали звезды. И я неожиданно уснул.
Высунувшийся откуда-то из небытия палец ткнул меня в спину. Я открыл глаза. Передо мной стояла чудесная девочка. Та, которую я уже встречал возле Сфинкса. Та самая, из Мемфиса.
Все вокруг было серым. Обуглившись за день, вселенная обращалась в пепел. Такая же круглая, как голова девочки, прямо за ней, образуя нимб, сияла полная луна; серебристое свечение обрисовывало рельеф и вымарывало краски. Я различал только бледное, словно раскаленный добела свинец, лицо ребенка с огромными глазами.
– Ноам, ты преувеличиваешь.
Несмотря на свою милоту, девочка смотрела на меня с суровым выражением. Ее четко очерченные губы с приподнятыми уголками выражали недовольство.
– Сперва попей.
Ее руки протянули мне тяжелую флягу. Я удивился:
– Зачем ты хочешь, чтобы я…
– Ты недостаточно много пьешь… – Вздернутым носиком она указала на окрестности. – На всякий случай, если ты вдруг не заметил, мы посреди пустыни.
Я обхватил флягу и утолил жажду. Насупив брови, она заставила меня выпить еще. Когда я оторвался от горлышка, она продолжала:
– А теперь откажись от этого и беги в Мемфис.
– От этого?
Она бросила на меня усталый взгляд. Девочка была права: я валял дурака. От ее замечания мою беспечность как рукой сняло:
– Мало того что ты ничего не понимаешь, так еще и болтаешь… – Она вздохнула и забрала у меня флягу. – Напился?
И, не дожидаясь моего ответа, прикрепила флягу к своему поясу.
– Что ты мне посоветуешь? – спросил я.
Она долго качала головой, как бы говоря: «Ах так, ты наконец меня слушаешь? Вот ведь упрямец!» А затем пристально уставилась на меня:
– Мой совет сводится к двум словам: Мерет, Моисей.
– Не понял…
– Возвращайся к Мерет. Позаботься о Моисее.
– С чего вдруг о Моисее? То есть почему о Моисее особо?
Она поморщилась – я решительно ее раздражал.
– Я приоткрываю тебе будущее. Неужели вдобавок требуется, чтобы я тебе его толковала?
С этими словами она развернулась и пошла прочь.
– Нет, не уходи!
Продолжая широко, несмотря на коротенькие ножки, шагать по дюнам, юная прорицательница пожала плечами. Она удалялась в эту слюдяную базальтовую вечность, мне захотелось броситься и догнать ее, но меня сковало какое-то оцепенение. Мое тело тяжелело. Оно весило слишком много, чтобы я мог шевельнуться.
– Но…
Я попытался стряхнуть апатию, оторваться от земли и… потерял сознание.
К рассвету я перестал понимать, был ли это сон. Сцена представлялась мне живой, четкой. Она была запечатлена во мне. По некоторым признакам – вторжение ясновидящей девочки, которая живет в Египте, ее уговоры, внезапное исчезновение – видение относилось к области сна; по другим – оно закрепилось в этом пепельно-сером пейзаже и обладало конкретностью, относившей его к реальности. Не важно: Древо Жизни заговорило со мной; не важно, каким способом, но оно меня просветило. Так что теперь я знал, что мне предстоит делать.
Дерек останется на острове, а я его покину.
В моих интересах было обставить свое исчезновение с умом – так много рисков оно несло. Если я сообщу Дереку, что ухожу, он вызовется идти со мной. Сказать, что моя жена рожает? Он последует за мной; к тому же я признался ему, что мечтаю о супруге, а не в том, что она у меня есть… Одной этой лжи будет достаточно, чтобы пробудить его ревность. Я снова и снова со всех сторон обдумывал это дело: каковы бы ни были мои планы, он пожелает участвовать в них и будет умолять, чтобы я взял его с собой.
Мне следовало оторваться без предупреждения. Однако и в этой ситуации обстоятельства могут сложиться чудовищно. Дерек, которого предали, вновь сделается прежним, исполненным злобы, ненависти и недоверия. Я, смягчивший его, воссоздам монстра еще худшего, нежели его предыдущая версия, – агрессивного и обманутого Дерека, который, получив в свое распоряжение абсолютные доказательства того, что хороших чувств не существует, примется мстить и будет бесконечно истязать человечество.
Что делать? Придумать, что мне необходимо срочно оказаться в некоем месте, далеко отсюда, и не вернуться? Едва Дерек перестанет надеяться на мое возвращение, охваченный гневом, он может броситься на мои поиски.
Никаких сомнений, мне остается одно – умереть. Вот единственный выход, с которым Дерек смирится, хотя и будет страдать.
Возвращаясь в наш домишко, я выработал план. Дерек встретил меня с восторгом – он только что впервые пережил муки ожидания и теперь испытывал счастье встречи. Его волнение растрогало меня, его ликование почти передалось мне. Мы провели прелестный вечер в разговорах, а затем за игрой в кости; когда я поведал ему, что Древо Жизни подсказало мне лечение, которое избавит его от слепоты, он засиял и простодушно заметил: