– И я наконец увижу тебя…
На вершине блаженства он умолк и до самого заката не проронил ни слова. Я побледнел – меня напугала его реакция. То, что приводило его в восхищение, меня ужасало. Как он отреагирует, если, прозрев, увидит перед собой Ноама, своего сводного брата? Я опасался, что вся любовь на этом закончится…
Уже назавтра я принялся за дело. Сезон добычи жемчуга завершался через две недели, это давало мне достаточно времени, чтобы подготовить побег.
Вдоль побережья, где устриц орошали пресноводные родники, я приметил множество образовавшихся в скалах пещер. Одна из них, труднодоступная, показалась мне подходящей. Несколько дней я постепенно переносил в нее то, что позволило бы мне соорудить небольшую лодку. Когда я покончил с мачтой и закопченной холстиной для паруса и убедился, что мое суденышко способно плыть, я приступил к остальному.
Выйдя из пещеры, я одно за другим расставил на морском дне пустые опрокинутые медные ведерки, как следует придавив их камнями и укрыв водорослями, чтобы их нельзя было заметить. После чего завязал знакомство с юными ловцами жемчуга, которых уговорил взять меня с собой.
Однажды утром я горделиво сообщил Дереку, что собираюсь совершить погружение вместе с молодыми ныряльщиками.
– Будь осторожен, – пробормотал тот, кто ненавидел море.
– Не беспокойся, устрицы не едят людей. Как знать, а вдруг я добуду тебе жемчужину?
Я присоединился к веселым тщедушным парням и незаметно для них подвел всю группу к выбранной мною заранее четко ограниченной зоне.
– Даже не вздумай! – выкрикнул их старший. – Тут и для нас слишком глубоко.
– Ты шутишь! – возразил я.
И незамедлительно выхватил из лодки привязанный к снасти груз, метнул за борт, бросился в воду, отряхнулся, фыркнул и вцепился в трос, чтобы спуститься ко дну.
Я сучил ногами. Я все больше удалялся от света. Меня постепенно окутывала тьма. Вода все плотнее обступала меня. Я погружался прямо в могилу. Каждое движение давалось мне с трудом. Однако я не сдавался. Давление росло. Невыносимо. Грудная клетка становилась тесной.
Я упорствовал. Да, мои легкие терпели невыносимые муки, барабанные перепонки не выдерживали, однако результат стоил этих жертв.
Я тонул. Я замерзал. Едва я достиг дна, у меня в груди словно начался пожар, а в ушах что-то взорвалось. Какая страшная боль! Тут я отпустил трос, ухватился за свинцовый груз, прижал его к себе и по дну двинулся в сторону первого ведерка. Я уже готов был лопнуть, когда добрался до него. Приподняв ведерко, я сделал спасительный глоток воздуха. Наполнив им свои легкие, я принялся подниматься по наклонному дну то ползком, то вплавь, от ведерка к ведерку, в последний момент вдыхая припасенный в них воздух. Через несколько минут, не выныривая на поверхность, я добрался до грота. Уверенный, что никто не направит взгляд в мою сторону, я высунул голову из воды. Разумеется, я ничего не услышал, но вдали различил суденышко, на котором суетились ловцы жемчуга. Некоторые из них прыгали в воду и в ужасе возвращались на палубу, осознавая, что упорствовать бессмысленно, и постепенно смиряясь с мыслью, что я утонул. Разве может человек так надолго задержать дыхание? Разве может тело выдержать такую глубину? Бедный Имени…
Я затаился в пещере. Готовясь к побегу, я заготовил там все необходимое для безопасного отступления: хворост, огниво, медную кастрюльку, питьевую воду и продукты. Я провел в пещере две недели, ни разу не высунув нос наружу. Я восстанавливал силы. Я подозревал, что ныряльщики сообщили Дереку о моей смерти и каждое утро исследуют побережье на случай, если прибой выкинет труп утопленника. Прежде чем улизнуть с острова, мне было необходимо дождаться, чтобы мою грудь перестал раздирать кашель и стали нормально функционировать слуховые проходы.
Однажды, почувствовав легкое, хоть и почти незаметное, улучшение, я рискнул выглянуть из отверстия моего логова, с предосторожностями окунулся в воду, выбрался из своей бухточки в бирюзовое море и немного поплескался, чтобы осмотреться. В окрестностях не наблюдалось ни одной лодки, ведь сезон жемчуга был завершен, а рыбные заводи располагались на севере.
Реальность или плод воображения? Мне показалось, что я различил человеческий голос:
– Имени!
Без сомнения, кто-то и в самом деле громко и звонко выкликал мое мнимое имя:
– Имени!
От удивления я замер: в ста метрах от меня по отвесному крутому берегу, вглядываясь в песок, подводные камни и скалы, бродил Дерек.
– Имени!
В этом крике трепетали отчаяние и надежда. Всякий раз, вопреки ожиданиям, ответом на его зов была тишина; и всякий раз он горбился под гнетом разочарования. Мне пришла пора исчезнуть: я уже две недели не давал ему токсичных капель, так что к нему наверняка вернулось зрение. Он меня искал. Этот человек, который прежде был заинтересован лишь в своем выздоровлении, сейчас был озабочен только мною, моей участью и поисками моего трупа.
Его появление ошеломило меня. Я постарался как можно надежнее скрыться за каким-то рифом и, как только оказался вне его поля зрения, опрометью бросился к пещере.
Ночью я по спокойному морю покинул Дильмун.
Да, чуть не забыл: в глубине скалистой бухточки, где я ел, спал и строил свою лодку, прямо перед тем как отчалить, я испытал смятение, нащупав на груди словно бы обладающий собственной энергией черный камень Дерека, тот самый, про который он говорил: «Ты ведь никогда не снимешь его, верно? Это половина моего амулета. Он навсегда свяжет нас и поможет нам обоим выжить». Решившись, я снял золотой обруч и положил его на камень, опасаясь, как бы этот талисман, вместо того чтобы защищать, не стал бы терзать меня и поддерживать мою связь с тем, от кого я бежал. После чего вышел на своем суденышке в море, освещенное рогатым месяцем.
Отныне Имени-целитель был мертв для всех обитателей острова.
А главное, для Дерека, который потерял единственного человека, которого когда-либо любил.
Почему некоторые периоды запоминаются нам как счастливые? В них не меньше невзгод, сложностей и неудач, чем в других; вопросы остаются без ответов, нездоровье не отступает – однако мы замечаем только светлые моменты. Счастье зависит не столько от фактов, сколько от их восприятия.
Чистое блаженство – вот те слова, которые определяют годы, проведенные мною в Мемфисе подле Мерет и Моисея. Одной я стал супругом, другому – наставником.
С тех пор как мы объединили наши усилия, я больше не расставался с женщиной, которую любил: она помогала лекарю, а я – спасительнице детей. С утра до вечера мы обходили Мемфис и обследовали берега Нила, пользуя и богатых, и бедных. Решительно посвятив свои силы укреплению жизни, которая сторицей воздавала нам, мы лечили, подбадривали и успокаивали. Мы ценили каждый миг своего существования, даже усталость, которая свидетельствовала о том, что мы плодотворно потрудились, даже неудачу, которая, как мы знали, сулила грядущую победу, даже впечатление, что мы беремся за невозможное, – этот извечный принцип жизни. Хижина в зарослях тростника дарила нам редкие возможности побыть вдвоем. Нам следовало бы расстаться с ней, перебраться в просторный дом, нанять прислугу, облегчить себе существование, но мы от этого отказывались. Уйти из этого дома означало предположить, что в другом месте нам будет лучше, а это представлялось нам невозможным. С первого вечера наши объятия хранили привкус тростника, дыхание тины и влажность болот. Еще сегодня я не могу вспомнить о ее лоне, которое часами целовал и аромат которого так пьянил меня, не ощутив вновь колыхания вод близкой реки и не услышав пения лягушек или криков гусей. Связь не только физическая, но и духовная соединяла нас с этой увязшей в иле шаткой лачугой: она представляла наши любящие влажные возбужденные тела с покрасневшей от ласк кожей, от которой поднимались флюиды нашей любви.
Осирис взвешивал души умерших, а вот Мерет взвешивала души живых. Начиная с наших. «В чем мы нуждаемся? Мы богаты, – заключала она, решив, что у нас есть самое необходимое: крыша над головой, одежда и пропитание. – Давай разумно распорядимся излишками», – и она раздавала то, что оставалось. Все в ней говорило о великодушии: время, которое она отдавала людям; память, которая хранила каждое лицо, каждое имя, каждое признание; внимание, которым она одинаково щедро наделяла грудного младенца и старика, ученого и невежду, преступника и безвинного, богача и бедняка; ее слова, которые успокаивали, укрепляли, отвлекали; жесты, которые помогали, ласкали, утешали. Наедине она дарила мне больше: свои руки и губы – для моего наслаждения, или все свое тело, если я желал этого, тело, которым я один имел право овладевать по своему желанию. Тот, кто днем встречал Мерет – худую, почти плоскую, не жеманницу и не кокетку, с суровым лицом, поглощенную серьезными заботами, и вообразить не мог любовницу, которая сменяла ее ночью. На самом деле Мерет оставалась неизменной: она отдавалась сексу со свойственной ей горячностью, проявляя чудеса расточительства и совершенства. Поскольку мы не собирались обзаводиться потомством, сладострастие было самоцелью, искусством любить друг друга. Наслаждение партнера значило для нас больше, чем разливы Нила.
А тем временем во дворце фараона подрастал Моисей. Заговорить он не спешил. Старался максимально насладиться своей жизнью ребенка? Опасался слишком рано окунуться в открывающийся перед ним новый мир? Если бы я не заприметил в его взгляде сообразительности, я бы опасался, что он страдает глухотой или умственной отсталостью. Однако в надлежащее время он встретился со мной и произнес построенные с безупречным синтаксисом фразы; ему не пришлось пройти через этап гуления, известный всякому младенцу, или бесконечно произносить одно и то же слово – он с первого раза выдал продуманную мысль.
Обычно речь приближает детей ко взрослым; у Моисея она произвела противоположный эффект. Слова, изначально предназначенные для общения с другими, его изолировали. Он внушал уважение, поскольку никогда не высказывался бессмысленно или же не менее выразительно молчал. Более склонный к созерцанию, нежели к актив