Какого бога? Для Авраама это был бог ветра, бог пустыни, дыхание: не утверждая, что его бог – единственный, Авраам ставил его выше других, тех многочисленных божеств, культ которых отправляли месопотамские города; он избрал для себя бога не городского – бога бескрайних просторов, бога почти невидимого, не порождавшего ни статуй, ни изображений. Моисей же говорил «мой бог», что в те времена было расхожим выражением, ибо каждый египтянин поклонялся отдельному божеству; однако чем чаще Моисей упоминал его, тем явственнее я ощущал, что речь идет о другом, не о боге, которого он выбрал среди храмовых безделушек, во время своих странствий, но о том, которого он обнаруживал внутри себя, когда медитировал. Этот бог проявлял себя не в мире, а в его духе. Потому-то Моисею пришлось расстаться со своими хлопотами, желаниями и связями, освободиться от своей принадлежности – сын Неферу, друг Ноама, супруг Сепфоры, – лишить свою душу всех ее оболочек и нагим войти в чистые воды мысли. Когда Моисей, словно от баланса, избавлялся от Моисея, его бог говорил с ним[72].
Впрочем, я, знавший обоих этих людей, Авраама и Моисея, из которых сделали основоположников монотеизма, могу свидетельствовать, что первые времена этой авантюры не были такими уж простыми…
У его бога не было имени, и когда Моисей во время медитации спросил, кто он, тот ответил: «Я есмь, кто я есмь». Возвращение Моисея в Мемфис отвечало его желанию познакомить народ со своим богом, поделиться своим представлением его существования, освободить сознание людей от обветшалых рефлексов, а их тела – от старых привычек. Он предполагал обратиться ко всем.
– Как ты призовешь их? – удивился я. – У тебя блестящий ум, но ты заикаешься. Ты никого не убедишь.
– Знаю… Я должен найти себе уста.
– Уста? – воскликнула Мерет.
– Толкователя. Кого-то, кто сотворит из моих мыслей музыку.
– Человека, проникшегося твоими идеями?
– Да. Поэтому я отыщу его среди евреев.
– Почему среди них?
– Потому что они страждут и их обижают. Эти обиды позволят мне проникнуть в их души. Прости, Ноам: ты врачуешь их раны, я же их вскрою.
Какая жалость, что Моисей говорил с таким трудом! Даже сегодня, записывая его слова на этой странице, а значит, сглаживая бормотание, запинания, повторы, нервические судороги и проглоченные слоги, я осознаю, каким гением формулировок он был. Фараон Сузер нанес непоправимый вред одному из умнейших людей того времени.
Утром над рекой разлилось мягкое тепло. Какой-то человечек бежал вдоль берега, принюхиваясь, словно следовал за своим носом в поисках лягушек, несколько уже пойманных им копошились в корзине, которая висела у него на локте. Крылья голубок в небе казались выкроенными из шелка.
Я присоединился к Моисею, следившему за игрой воды. Он схватил меня за руку:
– А теперь, Ноам, открой мне тайну моего рождения.
И я наконец рассказал ему правду: мы с Мерет выловили его в зарослях нильского тростника и передали Неферу, которая мечтала найти достойный способ покончить с ложной беременностью. А затем в еврейском квартале нашли ему кормилицу, Иохаведу.
– Может, я еврей, Ноам?
– Не знаю. Ты можешь иметь множество других корней.
– И все же, что это значит – быть евреем?
Уста, которые будут говорить от имени Моисея, не потребовали долгих поисков. В еврейском квартале жил молодой человек, который притягивал к себе все сердца: он, со своим бархатным взглядом, алыми губами и аккуратно постриженными волосами и бородой, не только обольщал, но и великолепно владел словом, всегда блистательным, порой забавным, а то и волнующим, когда этого совсем не ждали. Он был красноречив, обладал сильным и звучным голосом и ловко артикулировал округлые гласные и четкие согласные. Вдобавок он озаботился усовершенствованием своего дара – быть может, хотел нравиться? Старший сын Иохаведы, первый, кого она родила после службы кормилицей во дворце, звался Аароном[73].
Поскольку они с Моисеем были молочными братьями, Аарон с его хорошо подвешенным языком быстро стал относиться к Моисею как к своему полноценному брату. Теперь Моисей возжелал отправиться к Неферу. Ему было не по себе, он ощущал тревогу, а потому попросил, чтобы я сопровождал его.
С тех пор как Неферу узнала, что ее сын в Мемфисе, она нервничала, опасаясь этой встречи. Когда мы вошли, принцесса отдавала дань вину – прислужницы принесли ей полный кувшин. Завидев нас, Неферу распрямилась. Парадное одеяние, контрастировавшее с ее нервозностью, придавало ей торжественную непреклонность: сестра фараона намеревалась напомнить, что Моисея принимает принцесса, а не просто мать.
Несмотря на самообладание, с которым она всегда держалась на публике, при виде приближающегося к ней рыжего бородатого пастуха глаза Неферу заметались. В поисках юноши, каким ей запомнился сын, принцесса инстинктивно попыталась заглянуть за спину этого мужлана, но обнаружила там лишь Сепфору и меня. Моисей повел себя очень почтительно, он преклонил колено и поблагодарил Неферу за покровительство, а именно за устранение угрозы ареста. По мере того как он выражал ей признательность, Неферу впадала все в большую растерянность: она преодолевала препятствия вовсе не ради этого косматого чужака с непокорной речью, а ради маленького Моисея, жившего при ее дворе. Он-то где? Тут незнакомец представил ей свою супругу. Неферу сочла это очередной нелепостью, призванной дополнить картину. Затем, осознав, что реагирует неправильно, она перешла с оскорбительного тона на любезный и неумело завела бессвязную слащавую беседу.
Для нее это было мучением. Для Моисея тоже. Между ними зияла пропасть, как между львом и страусом. Они не знали, что сказать друг другу, между ними не было ничего общего. Их общее прошлое приобретало характер недоразумения. Бедняжка Неферу! Я понимал глубинную причину ее дурного состояния: до нее наконец-то дошло, что Моисей никогда не был ее сыном. Этого человека со статью патриарха она не хотела, она никогда не хотела его. В глубине своего взбудораженного сознания она ни о чем не сожалела, она делала лучше: поспешно стирала все воспоминания о нем. Она разве что не затолкала этого придурка в корзину, чтобы вернуть его реке и утопить.
Когда фальшивость положения сделалась невыносимой, Неферу сослалась на головную боль. Мы извинились, что побеспокоили ее, и откланялись. На обратном пути Моисей не проронил ни слова – настолько истерзанными были его чувства. К счастью, он отдался во власть утешительного присутствия Сепфоры, которая догадывалась, что мучает ее мужа.
Неферу же – я в этом ничуть не сомневался – тоже нашла утешение у верного наперсника, кувшина с вином…
Моисей при посредничестве Аарона взялся взывать к умам. Хотя он и поселился в еврейском квартале, обращался он к более широкой аудитории. Не все евреи были рабами, и не все рабы были евреями. Моисей преумножал число своих слушателей: он привлекал барщинных крестьян независимо от того, родились ли они здесь или в другом месте, – в египетском обществе им приходилось трудиться до изнеможения. Процветающие крупные города, такие как Мемфис, Фивы и Аварис, привлекали людей со всех концов страны. Кому-то удавалось обогатиться, другие едва сводили концы с концами. Моисея особенно заботили эти последние, среди коих встречались не только рабы, но также и свободные рабочие, которые формовали кирпич, рыли канавы, пилили камень, плавили медь, обрабатывали порфир, полировали сердолик, надраивали кухонную утварь, занимались стиркой, шили или орошали поля, – вплоть до самых верхних ступеней социальной лестницы.
Моисей умело показывал различие между рабством и порабощением. Рабство – это положение, возникающее в результате войн или похищений. Порабощение – состояние, к которому египетское общество принуждает всякого. Если из рабства можно было освободиться, используя законные способы – к примеру, заплатив за свое освобождение, то от порабощения никто никогда не освобождался.
– Один лишь Бог делает нас свободными, – провозглашал Моисей устами Аарона. – Вера вознаграждает своих слуг, освобождая их от хозяев.
В фараоне он видел виновника порабощения, хотя тот представлял собой лишь его символ, и призывал сменить подчинение фараону на основанное на согласии послушание призыву Бога.
– Что ты предлагаешь? – вопрошали его слушатели.
– Уйти.
– Куда уйти?
– Покинуть Мемфис, вырваться из этой системы. Следует уйти из Египта.
Такова была его навязчивая идея: уйти из Египта. И эта идея постепенно сделалась привлекательной. Помимо евреев, она касалась всякого, кто страдал в мире Сузера: брюнета, блондина, рыжеволосого, седовласого, белых людей и народы Юга, которые, подобно Сепфоре, были чернокожими; мужчин и женщин, придерживавшихся различных верований, пришедших со стороны восхода солнца, из Ливана или от Великого моря.
– Куда, Моисей, куда? Мы не вернемся в пустыню, чтобы подохнуть там.
Старики с искрошившимися позвонками и согбенными спинами высказывали свою неуверенность, сравнивая бесплодные, засушливые, враждебные и смертоносные зоны с тем щедрым оазисом, который был создан Нилом. И все же, поскольку Моисей не просто определял точное направление, а описывал жизнь, избавленную от ига фараона, которое наносило вред телу и укорачивало жизнь, за ним следовали все охотнее.
На одни вопросы Моисей отвечал молчанием, зато на другие – вопросом.
– Ты еврей, Моисей?
– Что это значит – быть евреем?
Нелегко было бы объяснить, в чем состоит факт принадлежности к евреям, потому что само название шло извне, от тех, кто противопоставлял себя им. Этот термин клеймил изгоев, запыленных, косматых и неприветливых, нежданно-негаданно явившихся из пустынь по потрескавшимся от жары дорогам. И впрямь, еврей был придуман антиевреями.
Слушая, с каким мастерством Аарон роскошно формулирует взгляды Моисея, я сумел оценить то влияние, которое мы с Мерет оказали на него за годы ученичества. Я как целитель всегда отрицал любую иерархию – врачебной помощи достойны все! Низшие и высшие! Никакого превосходства одного человека над другим! Моисей подхватил и развил эту идею абсолютного равенства, отвергая всякую эксплуатацию человека человеком.