Заметив, что вокруг них сосредоточиваются сотни готовых покинуть Египет семейств, Моисей и Аарон попросили фараона об аудиенции. Благодаря соглядатаям Сузеру было досконально известно все, что эти двое рассказывали более или менее многочисленным толпам, однако чванливое презрение мешало ему осознать серьезность происходящего. Вдобавок он готовился к празднованию начала своего самостоятельного правления и задумал пышные увеселения, пиры, танцы и эффектные бои – короче говоря, разгул расточительности.
Он принял нас троих: Моисея, Аарона и меня – с этаким насмешливым любопытством. По бокам от него стояли визирь и несколько крупных чиновников в окружении внушительной стражи. Сузер пристально рассматривал Моисея из-под полуприкрытых век. Фараон, с худым лицом и заплывшей талией, страдал от своей нелепой внешности, несоответствия тела и совершенно чужой ему головы; к тому же его узкий нос с туго натянутой кожей напоминал орлиный клюв – и это сходство усиливал мрачный синий и неподвижный взгляд, тогда как круглый живот Сузера больше подошел бы гиппопотаму. В отличие от придворных, он не выражал ни малейшего желания нравиться. Блеклый цвет кожи свидетельствовал о сидячем образе жизни в стенах дворца. Если есть люди-солнце, то Сузер был человек-тень.
От имени своих единомышленников Аарон объявил, что они отказываются от жизни в Мемфисе и решили тронуться в путь. Им требуется разрешение фараона, чтобы выйти за пределы его территории.
Внимательно слушая Аарона, Сузер не спускал глаз с Моисея.
– Зачем? – бросил он.
Аарон изложил смягченную версию речей Моисея о новом способе жизни, который проповедовал его брат.
– Зачем? – повторил Сузер, как будто Аарон ничего не пояснил.
Вмешался Моисей:
– Ты обрекаешь большинство своих подданных на нищету. На бедности ничего не построить, разве что бедняцкие бунты.
– Ха-ха-ха, ты сулишь мне беспорядки!
– Вовсе нет. Я умоляю тебя отпустить нас. Твоя пирамида скоро будет завершена…
– Скажешь тоже, моя пирамида!
На мгновение Сузер сделал вид, что глумится над своей гробницей; на самом деле его раздражение было связано с другим. В будущих переселенцах он видел только дешевую рабочую силу и чуял угрозу: опасность предательства. Какую сторону они примут в случае конфликта с соседними правителями? Той страны, в которой поселятся, или той, откуда бежали? Примкнут ли они к фараону или сразятся против него? Его маниакальная слежка за еврейским кварталом и всеми улочками, давшими приют многонациональному населению столицы, объяснялась именно этими сомнениями. Безопасность значила больше, чем экономика.
Моисей шагнул к нему:
– Внутренних врагов ты боишься так же, как внешних. Мы ни те и ни другие, вот почему просим твоего дозволения, чтобы уйти.
– В действительности ты домогаешься власти. Я впервые замечаю, что в тебе течет кровь моего отца.
Я едва удержался от смеха. В тот самый момент, когда всем при дворе стало ясно, что Моисей не вышел из чрева Неферу, тут-то Сузер, до сих пор сомневавшийся в этом, даровал ему эту законность!
– Ты мой брат, если желаешь власти.
Моисей даже не моргнул. Он неожиданно получил сразу двух братьев! Прямо перед ним Аарон и Сузер отстаивали свое право на это звание. Для Сузера Моисей воплощал соперника по выбору, для Аарона – друга по выбору, и оба они отметали сомнения в их кровной связи. Ненависть и любовь соединяются, когда они сосредоточиваются на одном предмете, и смешиваются, сделавшись присвоением. К чему, однако, фиксировать свои навязчивые идеи на брате? Разве любить и ненавидеть можно только в семье? Едва эта мысль напомнила мне о Дереке, я тотчас оставил эту тему.
Своим хрипловатым усталым голосом Сузер изрек:
– Ни ты, ни твой народ не уйдете.
– У меня нет народа. Народ есть у бога.
– У какого бога?
– У моего бога.
– И как его имя?
Моисей смолчал. Сузер с ухмылкой обратился к сановникам:
– Ну а вам известен этот безымянный бог?
Вместо ответа они прыснули.
– Не насмехайся, Сузер.
– Почему? Твой бог разгневается? Вот и хорошо. Тогда мы поймем, кто это. А главное, существует ли он…
Аарон бросился вперед, стремясь защитить своего наставника:
– Бог Моисея могуществен.
– Докажи это, – сухо ответил Сузер.
Готовый схватиться врукопашную, Аарон выкрикнул:
– И докажу!
– Превосходно, – равнодушно промямлил Сузер.
Аарон потряс своей палкой.
– Вот посох Моисея.
Моисей вопросительно приподнял бровь, однако Аарон умоляюще взглянул на брата, чтобы тот не отрицал.
– Внимательно посмотрите на посох Моисея, который я несу с тех пор, как мы вошли во дворец. Сейчас я верну его Моисею, он бросит посох на землю, и его бог сотворит чудо.
Моисей, несмотря на присущее ему упрямство, чтобы не унижать брата, все же согласился поддержать эту игру. Он сжал в руке посох, бросил его на алебастровые плиты, и… палка превратилась в змею.
Чиновники громко вскрикнули от испуга. Ипи поджал под себя ноги и съежился в кресле. Я глазам своим не верил: змея ползла. А на полу не осталось ни куска дерева.
Казалось, один только Сузер не потрясен. Синева его глаз достигла такой прозрачности, что в них невозможно было заметить хоть какое-то выражение.
– Пригласите Джеди, – приказал он.
Спустя несколько мгновений появился какой-то сильно размалеванный тип.
– Джеди, превращение в кобру!
Чародей оценил ситуацию и вернулся с палкой. Сузер язвительно скривился:
– Смотри, Моисей, я не претендую, чтобы в это дело вмешивался бог, – достаточно моего чародея.
Колдун Джеди бросил палку на пол. Палка обратилась в змею.
И снова сановники и визирь вздрогнули: присутствие в помещении двух змей наводило на них ужас.
Сузер поднялся, перешагнул через пресмыкающихся и пренебрежительно глянул на Моисея:
– Вы остаетесь здесь, и ты, и твой народ.
На выходе из дворца красный от гнева Моисей сорвал зло на Аароне:
– Как ты посмел! Нелепо! Унизительно! Какой позор!
Я возразил, потому что превращение произвело на меня впечатление:
– Да брось, Моисей: ведь стал же твой посох змеей!
– Палка колдуна тоже. Простодушный Ноам, тебя ввел в заблуждение самый старый фокус, какой только может быть.
И в присутствии своего совершенно пристыженного молочного брата Моисей открыл мне, что Аарон с самого начала держал в руке змею – змею, выглядевшую, как палка, потому что он парализовал ее. Добиться этого очень просто: если давить змее на затылок, у нее наступает тонический спазм; неподвижная, твердая и напряженная, она остается в этом состоянии окоченения и обретает живость лишь после вторичного надавливания с последующим ударом.
– Я выступаю от имени бога, Аарон, а не шарлатана, который пускает пыль в глаза, или какого-то божества, что творит свои фокусы.
Каждый раз, когда Аарон пытался оправдаться, Моисей прерывал их перепалку словами: «Умолкни, Аарон». Все чаще и чаще он заставлял молчать того, кого прежде просил говорить.
– Пакен влюблен? Я не верю.
У Мерет не укладывалось в голове то, что я сообщил ей.
– Он обожает эту женщину, – продолжал я, – потому что бросает все и уезжает в Фивы, чтобы поселиться у нее.
Мерет не уступала:
– Это невозможно! Пакен любит только себя, у него нет сил любить других.
– Может, теперь он меньше дорожит собой?
– Верно, с годами мы теряем причины восхищаться собственной персоной, – признала она. – Даже мой брат…
И в самом деле, Пакен производил впечатление человека, сражающегося за поддержание своей фигуры. Он, который прежде выказывал столь беспечную прожорливость, морил себя голодом, заставлял себя совершать пробежки и плавать, что совершенно не доставляло ему удовольствия. Пакен стремился сохранять упругость кожи, умащал себя мазями, которые мне приходилось составлять для него, и пользовался краской для волос, чтобы скрыть несколько седых нитей в своей великолепной шевелюре. Ценой этих усилий он оставался прекрасным и продолжал обольщать. Однако по утрам, когда мы встречались для омовения на берегу реки, я явственно ощущал, что теперь собственная красота не занимает прежнего места в его сознании: из дара она сделалась заботой. Если долгое время он довольствовался тем, что принимал ее как должное, отныне он трудился, чтобы ее сохранить.
В день нашего прощания, когда ему предстояло присоединиться к богатой вдове, которая увозила его в Фивы, в свой дворец, я сердечно обнял его; эта нежность удивила меня самого, настолько властно, без малейшего усилия с моей стороны, она проявилась. По правде сказать, он меня потряс: я не только любил Пакена со всеми его недостатками – я любил его недостатки, они завораживали меня. Его совершенный нарциссизм был сродни искусству, доведенное до пароксизма самодовольство являло собой пример для подражания. Во всех своих проявлениях Пакен оставался несравненным.
Когда мы обнялись, я шепнул ему на ухо:
– Признайся: ты любишь свою вдовушку?
– Ты видел, как она на меня смотрит? Все началось после кончины предыдущего фараона, при виде меня она теряет голову.
– Так вот что тебя восхищает!
– Разумеется! Если однажды я перестану себе нравиться, ей я буду нравиться за двоих. Знаешь, такие женщины успокаивают. Однажды вечером моряк остается в порту.
Отъезд Пакена взбудоражил меня. Этот легкомысленный человек был важной составляющей нашей жизни. Его живость, нахальство, спокойный цинизм, то, с каким удовольствием он предавался наслаждению, значили для нас больше, чем мы могли вообразить. Последующие дни показались мне еще более тяжелыми.
Надо сказать, что напряжение между Моисеем и фараоном росло. Множество рабов, мужчин и женщин, желали покинуть Египет, а фараон, вопреки многократным визитам к нему Моисея и Аарона, упорно и ожесточенно старался помешать этому.
И тогда в нашем обыденном существовании стало происходить странное.