Ему доставляли продукты и напитки, он высовывал нос наружу, только чтобы приобрести материалы, необходимые для изготовления своих подделок: камни, штихели, кальки и химикаты для искусственного патинирования. Только труд резчика мог отвлечь его от размышлений о Дереке, о семье, которую Нура создала со Свеном, и от того факта, что Нура смогла разродиться Бриттой, – сколько вызывающих тревогу загадок.
Ноам больше почти не выходил.
Время от времени Нура заскакивала к нему в лофт. Едва не столкнувшись с Дереком, она тоже постоянно была настороже; запертая в отеле, она жестоко тосковала и бесилась при мысли, что не может видеть выздоровление дочери. Ноам с Нурой подбадривали друг друга и уговаривали не появляться на людях – Дерек не должен их видеть. Впрочем, в случае необходимости, это уже не повредит восстановлению Бритты; даже если разъяренный Дерек решил бы прекратить лечение, организация «Этернити Лабс», которая слишком сильно стремится выставить напоказ свои достижения, никому не уступит свою курицу, несущую золотые яйца; вмешаются акционеры, а научные группы откажутся превратить свой триумф в фиаско. Но едва Бритта выкарабкается, Дерек снова примется, как обычно, преследовать Нуру. Что же касается Ноама… если Дерек узнает, что он все еще жив… Последствия такой вероятности и вообразить-то невозможно.
Ноам больше почти не выходил.
Сегодня Нура пришла к нему. Она скрыла свое узкое лицо под огромными солнечными очками в форме ромашек и нахлобучила дурацкую розовую панаму. Даже в этом маскарадном костюме она показалась Ноаму красивой. У него сжалось сердце. Они пили лимонад, который он только что приготовил.
– Я схожу с ума! – воскликнула Нура. – Я хочу увидеть свою дочь, приласкать ее, обнять. Завтра врачи выведут ее из искусственной комы, а меня даже не будет рядом, когда она откроет глаза!
– Нура, у тебя нет выбора.
– У Свена возникли сомнения относительно моей аллергии.
– Что за сомнения?
– Мне плевать. Сидение взаперти действует мне на нервы.
– Гуляй!
– Даже выйдя из отеля, я все равно остаюсь в Лос-Анджелесе. Со Свеном. Без дочери.
Ноам покусывал губы, ему было приятно узнать, что уединение в обществе мужа давит на Нуру. Догадавшись, что его это радует, она кивнула в сторону стоящего на полу куска гранита:
– Мастрячишь свои нелепые подделки?
– В моих подделках нет ничего нелепого, они прекрасно задуманы и долгие века всех дурачат. Между прочим, их выставляют многие музеи.
– Я просто удивляюсь, – в раздражении нетерпеливо уточнила Нура, – что ты, так любящий истину, мошенничаешь…
– Во-первых, я зарабатываю себе на жизнь. А во-вторых, не вижу ничего поддельного в своих работах.
– Ого, ну и наглость!
– Что такое подделка? Это когда про сработанную сегодня вещь утверждают, будто ее сделал ремесленник былых времен. Так вот я и есть ремесленник былых времен: хоть я и создаю предмет сегодня, но пришел-то я из прошлого и работаю так, как если бы работал тогда.
– И тебе не стыдно?
– Я горжусь. Я оказал науке неоценимые услуги.
– А, так ты все еще гордишься своим знаменитым камнем?
Она скривилась. Эта упрямая Нура три века спустя по-прежнему с презрением относится к тому, что Ноам считает своим шедевром. Уже в IV веке египтяне оказались не способны расшифровывать собственные иероглифы, потому что, закрыв языческие храмы, император Феодосий I предал забвению насчитывавшую три миллиона лет письменность и задушил песню, которая поднималась над Нильским оазисом, чтобы ввергнуть страну в молчание окружающих пустынь. Так христианство погубило цивилизацию фараонов. Когда в эпоху Возрождения возник интерес к Древнему Египту, надписи на монументах, колоннах, надгробиях и саркофагах сочли просто рисунками, и эта ошибка превратила Египет в оккультную фантазию, на основе которой развились самые причудливые эзотерические учения. Доведенный до крайности этими бредовыми сближениями, Ноам в конце XVIII века решил помочь исследователям проникнуть в тайну эры фараонов.
Он поселился недалеко от острова Элефантина, возле карьера, где добывали черный камень с розовыми прожилками. Там он скопировал на каменную глыбу декрет, изданный в Мемфисе фараоном Птолемеем V, – не слишком захватывающий текст, записанный на свитке, который он в свое время похитил. Наверху он высек тот же текст в иероглифическом письме, затем посредине воспроизвел демотическую запись, более поздний вариант, использующий силлабический алфавит. И после некоторых размышлений решился также сменить язык и из предосторожности добавил внизу перевод того же декрета на древнегреческий. Потом, чтобы придать стеле аутентичность, ударил по ней кувалдой и разбил на куски. И наконец, умудрился подбросить эти куски в шахту, где вели раскопки французские археологи. В 1799 году, в разгар египетского похода Наполеона Бонапарта, обломки стелы обнаружил один солдат, а поскольку рядом находилась крепость Розетта, портовый городок в дельте Нила, стелу назвали Розеттским камнем. Переданная англичанам, она привлекла внимание египтологов и в 1822 году позволила молодому гению, Жану-Франсуа Шампольону, который получил литографированную копию артефакта, расшифровать иероглифическое письмо. Ноам испытал прилив гордости, что дал толчок развитию знания: отныне его Розеттский камень выставлен в Лондоне, в Британском музее.
Нура погрязла в праздности. Подобное состояние не сулило ничего хорошего. Ноам опасался, как бы она в порыве, просто чтобы снова почувствовать, что живет, не совершила какую-нибудь нелепость, чреватую тяжелыми последствиями. Поэтому он согласовал с ней порядок действий, которого им предстояло придерживаться: они уклоняются от любых публичных мероприятий, а Свен на пресс-конференциях от имени родителей Бритты (sic!) выражает благодарность, фотографируется и отвечает на вопросы журналистов.
– Ему это нравится? – поинтересовался Ноам.
– Нисколько. Они с Бриттой похожи: кажется, что он вот-вот укусит микрофон и побьет репортеров. Разумеется, телевизионщики это обожают! Гнев придает ему силы, и любое интервью превращается в сенсацию.
Нахмурившись, Нура встала, нахлобучила панаму и надела свои огромные очки – взвинченность мешала ей радоваться чему бы то ни было, даже обществу Ноама. Тот проводил ее до порога и открыл дверь. В последний момент она прижалась к нему, привстала на цыпочки и поцеловала в губы. Ноам замер. Довольная произведенным впечатлением, она улыбнулась и, как всегда легкая, переступила порог.
Ноам побледнел. На этот раз он заметил: на противоположной стороне, в начале улочки, разделяющей два квартала, на страже стоял человек; тот отступил в темноту, но Ноам различил у него в руках фотоаппарат с телеобъективом.
Значит, это не бред, Ноам прав: Дерек установил за ним наблюдение.
Ноам больше не выходил.
Он не знал, что известно Дереку. Пребывает ли тот по-прежнему на стадии подозрений и предположений, или же разведка уже доставила ему доказательство того, что его сводный брат находится в Лос-Анджелесе? Ноам избегал всякого риска, он уже не делал ни шагу из дому и прятался за дверью, когда курьеры доставляли ему заказы. Убежденный в том, что Дерек сам может подослать к нему шпионов под видом доставщиков, он по телефону требовал, чтобы ему указывали точное время, когда служащий принесет покупки.
Ноам погрузился в свой труд. От работы штихелем горело запястье, от рукоятки молотка ладонь покрывалась мозолями, раздумья над иероглифами вызывали мигрень – и все же он предпочитал это: доводить себя до изнеможения, отупевать от усталости, но не оставлять зазора для бесконечных мыслей.
А правда, что он здесь делает? Ради чего торчит в Лос-Анджелесе?
Ответ один: Нура.
Но чего он ждал от Нуры? Что она наконец откроет ему, каким чудом родила? Что она откажется от этого чертовски самодовольного Свена? Что бросит все, чтобы вернуться к нему, Ноаму? Он корил себя за то, что не может принять решение, его жизнь упростилась бы, если бы он резко порвал с прошлым: прощай, Нура, прощай, Дерек, земля большая, она приютит его, так что ему не придется больше беспокоиться о них… Увы, бегство не освобождает от прошлого, география не отменяет историю. Ноама определяют его привязанности, мучительные отношения с этой женщиной и со своим сводным братом. Отношения? Цепи.
Когда у него больше не оставалось сил работать, он бросался на плетеный диванчик, который стонал в знак приветствия, и включал телевизор.
К своему огромному удивлению, Ноам обнаружил очень интересный канал, транслирующий передачи и фильмы, посвященные истории. Разумеется, он слегка посмеивался над риторикой этих документальных фильмов: многозначительная музыка, вторжение ударных, подчеркивающее вопросы комментатора, сумерки и стук закрывающихся бронзовых ворот, зори, сопровождающиеся звуками свирели на фоне скрипок, кадры ускоренного движения облаков и светил; еще он ненавидел, когда повествование дробится рекламными паузами, – и раздражался на нескончаемое переливание из пустого в порожнее, призванное заставить постоянно переключающего каналы телезрителя прилипнуть к экрану. Зато Ноам был в восторге от передач, посвященных прошлому, от которых у него создавалось впечатление, будто он листает семейный альбом. Не было эпохи или места, которые не вызывали бы у него воспоминаний; хотя он не любил, когда ему напоминали о некоторых событиях – эпидемиях чумы, гонениях, геноциде, – но тем не менее он частенько приходил в восхищение, когда какой-нибудь кадр восстанавливал для него полотно былого, наполняя его звуками, ароматами, трепетом, изумлением и даже ласками, всплывающими откуда-то издалека. Тогда он испытывал мимолетное ощущение, что не все потеряно.
Нынче он поранился, и у него потекла кровь: камень глубоко расцарапал кожу, а соскользнувший штихель задел большой палец левой руки. Продолжать работу не было никакой возможности. Он промыл порез и вытянулся на диванчике.
На экране появились титры фильма, посвященного десяти казням египетским. В течение нескольких минут Ноам колебался, не выключить ли ему телевизор, – он опасался, что испытает чересчур сильное волнение, что его сердце разорвется при упоминании Мерет или Моисея, однако одна картинка заинтриговала его – вид исторгающего лаву кратера. К чему бы это? Ноам никогда не замечал в Египте ни одного вулкана.