– Куда, Моисей?
– Прямо вперед!
Безотлагательность ситуации и связанное с этим смятение не оставили нам времени на споры. Отважно ступив в доходившие ему до колена зеленоватые воды, Моисей доказал всем, что здесь можно пройти.
– Ничего не бойтесь. Неужто вы никогда не переходили вброд Нил после разливов? Здесь то же самое.
Успокоенные этим понятным сравнением, люди рискнули последовать за Моисеем.
Мы двигались, спотыкаясь, увязали на каждом шагу, но нас толкала вперед какая-то мощная энергия – энергия, которая представляла собой свою собственную цель, поскольку была лишена выхода. В любом случае армия фараона догонит нас. Мы бежали не для того, чтобы ускользнуть от нее, а чтобы предпринять хоть что-нибудь. Страх умереть мы заместили навязчивой мыслью как бы не поскользнуться, не упасть и не задержать остальных. Мы двигались по неопределенной тверди, наши ноги опирались на незнакомую и ненадежную поверхность, то песчаную, то галечную, то каменистую, то гладкую или острую; тут мягкую, а там твердую. Травы, водоросли, рыбы и даже змеи мимолетно касались наших щиколоток. Мы стискивали зубы, выравнивали дыхание и напрягали мышцы, сражаясь против стихий, воздуха, воды и земли, опасность которых предпочли угрозам убийц.
Какое же удивление охватило нас, когда после четырех часов вынужденной прогулки мы наконец достигли берега и ветер резко прекратился. От тишины, почти такой же оглушительной, как громыхание, мы оцепенели. Обернувшись, Моисей первым обратил внимание на странность произошедшего. Его глаза и рот округлились, все его лицо выражало изумление.
Утихшие волны возвращались на свое место. Освободившееся от обратной силы ветра Чермное море возвращало себе свой облик. Его поверхность снова стала ровной и маслянистой, и ничто не наводило на мысль о небольшой его глубине[78].
Подобно Моисею, я не осмеливался сформулировать надежду, которая, впрочем, росла в моем сердце: сможет ли это безмятежное море остановить армию фараона? Если да, то наше безрассудное бегство приведет нас к спасению.
Последующие события подтвердили наши чаяния. Отряды Сузера подоспели к Чермному морю в тот самый момент, когда ветер успокоился. Пехотинцы вошли в воду, чтобы проверить дно, чего не рискнули сделать кони, впряженные в колесницы: они отказались даже замочить копыта, и перед армией фараона с ее тяжелым вооружением и несоответствующим оснащением[79] возникло непредвиденное препятствие. Потерпев поражение, она отступила.
А Аарону большего и не требовалось! Он незамедлительно обратил этот эпизод в героический поступок, когда Моисей, призвав на помощь бога, в последний момент получил его помощь. Моисей грянул посохом оземь, и чудо свершилось: море расступилось, образовав для евреев проход между стенами воды, ставшими вокруг них в почетный караул.
– Умолкни, Аарон.
Но Аарона уже невозможно было сдержать, тем более что его вдохновляли чаяния людей. Они обращали свои взоры на него, а не на молчуна Моисея. Они переживали столь необычный опыт, что их требовалось обнадежить, придав смысл всякому явлению: нет, не безрассудно они поступили, когда вышли из Египта; нет, они не потеряны и не одиноки – они в согласии с высшим богом, который избрал их; так что их, обреченных из Мемфиса, ведет бог и его пророк Моисей. Затем Аарон, одаренный вдохновением, столь же пылким, как его глагол, поведал своим спутникам, что, когда войско фараоново шло вброд, воды сомкнулись над ним. Божественная кара привела к гекатомбе. Бог любит евреев и ненавидит Египет.
– Умолкни, Аарон[80].
Мы блуждали.
Мерет очень скоро привыкла к нашим скитаниям. В отличие от наших спутников, египтян и египтянок, она радовалась этой лишенной постоянства неприхотливой жизни в коммуне, где непрестанно оказывалась полезной. Странствия сблизили нас еще больше, если только это возможно, а счастье ежевечерне, прежде чем уснуть, сплетаться телами на импровизированном ложе было для нас высшей наградой за изнурительный день.
Постоянные перемещения, а также теснота стоянок заставили нас сломать любовную рутину. Лишенные своего окруженного тростниковыми зарослями домишки, мы были вынуждены искать для своих объятий другое время и другие места, и это еще больше возбуждало нашу страсть. Мое воображение пребывало в состоянии эрекции. Я, с зудящими от жара руками, напряженным стоящим членом и пересохшим горлом, словно подросток, метался среди скал, рощиц, лесов, ручейков и пещер, изнемогая от нетерпения отыскать для нас укромный уголок, крикнуть: «Мерет!» – и увидеть, как она появляется с сияющими глазами. Мы, привыкшие к продолжительным чувственным утехам, открыли для себя краткое сладострастие, то, что длится всего несколько мгновений, словно искра или вспышка, похожий на ожог спазм, который из-за ограничения времени только выигрывает в интенсивности. Эти фантазии опровергали то, что говорили о женщинах, об их знаменитой стойкости, об их плавном восхождении к наслаждению, их потребности в постепенности, в остановках и повторах. В наших дерзких эскападах Мерет иногда кончала в момент моего проникновения, просто от одного лишь прикосновения моего пальца. Она по-прежнему торжествовала надо мной, потому что все так же ошеломляла: ничто не ограничивало ее дерзости, за невероятным следовало опасное. Она выбирала для нас местечко за рощицей, в укромном уголке, где в любой момент мог появиться посторонний; когда мы находились в нашем лагере, ночью, под одеялом, почти неподвижные среди спящих, единственные бодрствующие, сосредоточенные на самых незначительных ощущениях одного в другом, она заставляла меня брать ее медленно, молча, долго; а потом, когда подступало прерывистое дыхание, требовала, чтобы мой рот запечатывал ее губы, и я вбирал в себя ее крик. Боязнь непристойности, нарушения запретов подстегивала наше желание и делала наши объятия необузданными.
Порой я догадывался, что возраст доставляет ей страдания. Она морщилась, замечая его признаки, и, подобно своему брату Пакену, умоляла дать ей мазь, которая вернула бы эластичность ее коже, кремы, которые выровняли бы морщины, и масла, которые вернули бы ей блеск красоты.
– Какой ты меня видишь, Ноам? Теперешней или прежней?
– Я вижу тебя такой, какая ты есть: ясным солнышком.
На какое-то время мои признания успокаивали Мерет, но затем ее вновь начинали одолевать сомнения. Я подозревал, что страсть, которую она вкладывает в занятия любовью, частично выражает ее тревогу о том, что годы дают себя знать.
– Ты считаешь меня красивой?
– Я считаю тебя красивой, Мерет.
– Как прежде?
– Как теперь. Ты прекрасна в любом возрасте.
Я говорил искренне. В малейших изменениях, которые затрагивали ее тело, я видел не поражение, но вариации ее самой. Кожа Мерет сделалась менее упругой, зато более податливой, менее свежей, но более шелковистой; ее лицо стало не таким гладким, зато более выразительным, походка – менее бодрой, зато более величественной, а мышцы теперь были не так заметны, зато более гармоничны.
– Правда? Ты не смотришь на меня сквозь свои воспоминания?
– Клянусь, что нет.
И в дни, последовавшие за моей клятвой, Мерет обнаруживала беззаботное изящество – красоту движений молодой женщины, которой больше не было.
А вот Моисей все мрачнел.
Поначалу уверенный, что был услышан и понят, теперь он осознавал, что этот поход начался по недоразумению. Путаница частично пошла от Аарона, трактовавшего превратности их судьбы как божественную комедию, в которой бог сердился на своих приверженцев, попеременно насылая на них страх, голод и жажду, а затем спасал свой народ, наделяя источниками, зерном, откормленной птицей и свежей трепещущей рыбой. Объясняя всякое событие божественным присутствием, молочный брат Моисея ставил на первое место бога, который невидим, возможно, именно потому, что его не видели – поразительный знак в привыкшем к статуям и образам обществе. Путаница происходила также из-за сознания рабов, которые искали место, чтобы обосноваться. Они мечтали построить новый Мемфис, без недостатков старого, некий улучшенный Египет, где каждый нашел бы для себя лучшее применение.
Увы – и я это ощущал, – у Моисея подобных планов и в мыслях не было. Он был не основателем городов – он их ненавидел, – а основоположником учения. Исход из Египта состоял для него в ином восприятии жизни. Отныне я лучше понимал туманный смысл фразы, которую он шепнул мне на ухо: «Я стремлюсь не к земле, а в небо. Выйти из Египта означает достигнуть синевы, где пасутся облака». Больше, чем к обустройству, он призывал к духовному обращению. Он желал, чтобы каждый научился погружаться внутрь себя, чтобы общаться с Богом живым, тем, который вдохновляет. Это суровое самоотречение, которого он от нас требовал, казалось столь странным, столь необычным и крамольным, что большинство людей его не понимали. Помимо того что подобное стремление не терзало их, искания наших спутников носили скорее материальный характер, нежели духовный; они привыкли к простейшим религиозным практикам – падать ниц перед идолами, приносить жрецам дары – и к затверженным молитвам. Мало кто из них проявлял готовность вдруг в корне изменить свои ритуалы, а еще меньше – воспринимать свое прошлое верующего как полнейшее заблуждение. Человек соглашается исправиться до известной степени, однако отвергает мысль, что обманывался во всем. Рабы бежали от порабощения, а не от египетского религиозного культа.
В этом и заключалось недоразумение: Моисей предлагал путешествие внутрь себя, а не к какой-то неопределенной территории. Стать лучше, справедливее и прозорливее, а не перебраться куда-то со своим семейством. Землей обетованной был горизонт.
Там не менее Моисей не заявлял об этом в лоб. Будучи наставником и сохраняя веру в способность человеческого совершенствования, он пытался постепенно внушить народу свои мысли.