Вот тут я наконец вижу некое сходство между ним и его сестрой: это манера упрямо выставлять челюсть.
— Ты сидеть-то не можешь, — говорю я ему. — Куда тебе на лошади скакать несколько дней!
— Мне уже лучше, — заявляет рыцарь стойко. Теперь он здорово смахивает на мою сестренку Луизу — однажды ее свалила легочная горячка, но пропустить рождественские праздники она нипочем не соглашалась. — Вот, видишь?
Он поднимает раненую руку, и я вижу, что та в самом деле двигается куда свободнее прежнего. Я опускаюсь подле него на колени, говоря себе: это лишь для того, чтобы осмотреть его раны. Но, едва приложив ладонь к его лбу, я жадно всматриваюсь в глаза, вновь гоняясь за тенью Элизы. Ресницы у нее были совсем не такими длинными, темными и густыми. А вот сами глаза — точь-в-точь та же синь, разбавленная серебром.
— Тебя еще лихорадит.
— Верно, — нехотя соглашается он.
Я беру его руку. Багровые пятна — признак заражения — уменьшились наполовину.
— Но ребра…
— Обмотай их потуже, ничего с ними не случится. А с лошадью я и одной рукой управлюсь.
Я вновь смотрю в холодную синеву его глаз и вижу, что она совсем не холодная.
— А нога? Тебя же пикой пырнули!
Я откидываю одеяло. Опухоль еще держится, все бедро красное, воспаленное, и гной никак не выйдет наружу.
— Больно будет как у черта на сковородке, — ворчит Чудище. — Но это и к лучшему: хоть не засну в седле.
Этот малый воистину безумен, думаю я. Он и не в бою остается вдохновенным воителем.
— Все, что мне известно о горячке, отравляющей кровь, — говорю я, — требует от больного лежать смирно, чтобы хватило сил бороться с заразой.
— Приложи еще мешочек с сеном, — велит он, словно это сразу сделает его намерения более вменяемыми.
— И приложу, — киваю я.
Кажется, человек, ради которого я сунула голову в петлю, начинает помыкать мною, как последней служанкой. Это меня сердит.
Хотя, по сути, он прав! Я оглядываюсь на дверь. Во дворе лежат три мертвеца, и по спине у меня холодок пробегает при мысли, что люди д'Альбрэ едва не обнаружили нас.
— Ну хорошо, — уступаю я. — Попробуем.
Ибо д'Альбрэ раскинул широкую сеть, и, если мы не двинемся дальше, нас рано или поздно найдут.
В течение следующего часа наши планы приобретают некую определенность. Мы проведем в домике еще одну ночь, а как только начнет светать — сразу тронемся в путь. Я снова развожу огонь в очаге и готовлю припарки с лечебными травами. Когда отвар чуть остывает и уже не обжигает кожу до волдырей, я быстро-быстро заворачиваю жижу в тряпицы, чтобы не упустить жар. Как болят пальцы!
Я как раз покидаю очаг, когда со двора возвращается тюремщик с оружием погибших преследователей. «Горгулья» складывает принесенное поближе к Чудищу, потом сменяет меня возле рдеющих углей: надо же, в самом деле, приготовить что-нибудь для наших урчащих желудков.
Я накладываю припарку Чудищу на плечо, и рыцарь шипит сквозь зубы.
— Лежи тихо!
— Да я… — бормочет он и снова шипит: припарка накрывает гниющую рану на ноге. Страдалец свирепо глядит на меня. — А ты, по-моему, удовольствие получаешь!
Я, в свою очередь, испепеляю его взглядом:
— Да ты умом тронулся! Вот уж удовольствие — сидеть в заброшенном доме в обществе огра и горгульи!
Тянусь за льняными полосками для повязок, которые успела нарезать из ненадеванных воинских рубах, и с изумлением понимаю: он опять прав. Я в самом деле наслаждаюсь происходящим. А что? Ни гадюк, вьющихся под ногами, ни жутких теней, таящихся по углам…
Я поворачиваюсь к нему, только как следует позаботившись о том, чтобы мои мысли нимало не отражались на лице:
— Сможешь сесть, чтобы я тебе ребра перевязала?
Если он не сможет сидеть, уж лучше выяснить это прямо сейчас, а не когда при его попытке залезть в седло. Он выдавливает невнятное «угу» и пытается сесть. Мышцы бугрятся под кожей у него на животе. Приведя себя в сидячее положение, он ненадолго прикрывает глаза.
— Опять в обморок собрался? — Я спешу подпереть его сзади, чтобы, по крайней мере, не ударился об пол.
Хотя, начни он падать, небось, завалится все равно, да еще и меня по ходу дела прихлопнет.
— Нет, — скрипит он зубами.
Я выжидаю, чтобы удостовериться, не выдает ли он желаемое за действительное, потом хватаю длинные полосы ткани и принимаюсь обматывать его торс. Даже после двухнедельного заточения и голодовки мне все равно рук не хватает, чтобы его обхватить.
— Язык у тебя как бритва, а вот руки ласковые просто на удивление, — выдает Чудище.
— Ты, наверное, после всех мучений совсем боль чувствовать перестал, — ворчу я. — Называли меня и такой и сякой, но вот ласковой…
Он не отвечает, но глядит на меня так, словно хочет сквозь плоть и кости провидеть самое душу. Под его пристальным взглядом мои движения утрачивают четкость.
— Вот, — коротко приказываю я, — подержи-ка.
Полоска материи кончилась, нужно взять следующую.
Он спрашивает:
— Твои братья, похоже, часто ребра ломали?
— Было раз или два, — ворчу я, продолжая перевязку. — Наездники они были еще те — все время падали с лошадей.
Я избегаю смотреть ему в глаза, потому что это чистая клевета. Пьер покалечил ребра в двенадцать лет, когда во время подготовки к турнирным боям его вышибли из седла ударом копья. Отец пинал его до тех пор, пока он не встал и снова не забрался в седло. От его сапог Пьер пострадал куда больше, чем от падения.
Юлиан же… ах, Юлиан! Его ребра оказались сломаны, когда он пытался защитить меня от разгневанного д'Альбрэ.
— Что не так? — тихо спрашивает Чудище.
— Все в порядке, — ответствую я и настолько туго стягиваю повязку, что он даже охает. — Просто беспокоюсь, как поднимать тебя на коня, если все-таки свалишься.
Чудище замолкает и ничего не говорит до тех пор, пока «горгулья» жестами не показывает нам, что ужин готов. Я завязываю последний узелок и вручаю рыцарю миску с жидкой кашей, в которой плавает нечто не вполне съедобного вида.
— Итак, — говорю я, принимая свою миску, — твой человек не умеет ни обрабатывать раны, ни толком тебя умывать, ни даже еду готовить. Так кто же он тебе?
Чудище оставляет мой вопрос без ответа и уписывает кашу за обе щеки. Похоже, аппетит к нему возвращается, и это добрый знак. Или мой подопечный просто боится, что варево остынет и уже вовсе в рот не полезет?
Очистив миску, рыцарь вновь поворачивается ко мне.
— Янник был моим оруженосцем, — говорит он. — Когда моя сестра переезжала к д'Альбрэ, я отправил его с ней, наказав регулярно сообщать мне о ее житье-бытье.
Я смотрю на него, разинув рот, потом оглядываюсь на «горгулью». Готова поклясться, что никогда не видела этого Янника у нас на подворье, хотя ничего необычного в этом, пожалуй, нет. У отца многие сотни слуг и тысячи вассалов, и встречалась я далеко не со всеми.
— Тогда он мог говорить? — спрашиваю я, невольно робея, поскольку уже знаю ответ.
— О да, — мрачно отвечает рыцарь. — Равно как и писать.
Я смотрю на правую руку Янника и вижу, что три пальца на ней укорочены вполовину: эта рука больше не удержит пера. Теперь я не решаюсь заглянуть в глаза ни одному ни другому и с горя принимаюсь гонять по миске плавающий в каше кусочек колбасы.
Помнил ли д'Альбрэ о былой связи между пленником и личным слугой своей пятой жены? Использовал ли он эту связь как соль для раны? Или Янник просто оказался под рукой — немой слуга, идеальный тюремщик? Когда имеешь дело с д'Альбрэ, ни в чем нельзя быть уверенным.
— Раз так, — говорю я, — надеюсь, Янник не будет возражать, если мы попросим его положить убитых воинов в телегу и поджечь? Лучше не оставлять никаких следов.
Двое мужчин хмуро переглядываются, и Чудище отвечает:
— Нет, он не возражает.
— Очень хорошо. Тогда не будем пренебрегать возможностью сбить погоню со следа. Костер получится большой, дым пойдет густо… Они найдут тела и станут гадать, насколько велик наш отряд. Если Янник отгонит телегу мили на две к востоку, огонь как раз и укажет им ложное направление.
— Если тебе когда-нибудь надоест служить Мортейну, — усмехается Чудище, — я уверен, святой Камул с радостью примет такую помощницу.
Подобное предложение заставляет меня закатить глаза. Тем не менее оно кажется мне очень лестным.
ГЛАВА 18
На другой день мы пытаемся выехать как можно раньше, но, правду сказать, компания у нас подобралась еще та. Тюремщик с карлика ростом, израненный великан… ну и я. Храброе воинство из ярмарочного фарса. Тем не менее мы успешно седлаем коней, упаковываем все вещи и даже справляемся с самым трудным — утверждаем в седле неуклюжего, едва двигающегося рыцаря. Мы еще не тронулись со двора, а я уже устала как собака. Когда мы наконец минуем ворота, у меня вырывается вздох облегчения.
Как бы Чудище ни храбрился, я-то вижу, что он ещё совершенно не готов куда-либо ехать. По уму нам следовало бы задержаться в охотничьем домике еще на сутки-двое, дав бедняге время хоть немного окрепнуть, но мы не отваживаемся. Домик расположен на приличном удалении от большака и вообще мало кому известен, но люди д'Альбрэ уже один раз добрались сюда, а значит, приедут опять. Я, правда, надеюсь, что в домик заглянут далеко не в первую очередь. Они ведь полагают, что мы стремимся уйти как можно дальше от возможной погони. Что ж, тут они правы. Меня гложут такие дурные предчувствия, что волосы на затылке все время шевелятся.
Свежий ветер между тем разогнал дождевые тучи, и небо над нашими головами сияет чистой голубизной.
Превосходный фон для тонкой струйки дыма, отмечающей место сожжения телеги золотаря и трех мертвых тел примерно в миле к востоку.
«Мортейн всеблагой! Пусть эта хитрость даст нам хоть немного времени…»
На самый крайний случай мы вооружены всем, что нашлось при воинах д'Альбрэ. Рыцарь и Янник повозились над ножнами, теперь можно носить меч за спиной и легко дотягиваться до рукояти. Я тоже обзавелась мечом, но он висит при седле, рядом с арбалетом. Чудище также позаимствовал топор, лежавший в дровнике. Как он собирается орудовать этой штуковиной в бою, ума не приложу.