Тогда я отваживаюсь задать вопрос, преследовавший меня с того самого часа, как я выяснила, что Элиза доводилась ему сестрой:
— Почему ваша мать выдала ее за д'Альбрэ? Или, коли на то пошло, почему граф к ней посватался?
— Д'Альбрэ настаивал на этой женитьбе, потому что часть земель, входивших в приданое Элизы, граничила с одним из его второстепенных владений и он хотел их объединить. К тому же невеста была молода, здорова и способна родить ему множество сыновей. По крайней мере, наша государыня-матушка так ему обещала.
И подписала своей дочери смертный приговор, поскольку та оказалась не способна подарить мужу сыновей. Что же за женщина может давать подобные обещания?
— Я не хотел для сестры этого брака, — тихо продолжает Чудище. — Я никогда не доверял графу. Настораживало и то, что до Элизы у него было четыре жены. Но нашей государыне-матушке слепили глаза его богатство и знатность, а сама Элиза была готова на все, лишь бы ей угодить…
Он смолкает, не доведя рассказ до конца, и молчание это дышит такой печалью, что я не решаюсь нарушить его.
Оставив Чудище предаваться грустным воспоминаниям, я вновь обращаюсь мыслями к предстоящему путешествию. Как далеко к западу мы должны уклониться, чтобы избежать встречи с разъездами д'Альбрэ? Когда лучше выпустить лошадей с мертвыми воинами? Мы еще не отъехали толком от мельницы, вовсе не хочется навлечь новую беду на мельника и его дочку, что непременно случится, если поблизости от их дома обнаружат мертвецов.
Некоторое время спустя из-за деревьев доносится шум воды. Судя по звуку, недавние дожди превратили ручей во вполне солидную реку. Бурный поток прямо-таки с ревом скачет по камням, и мне приходится кричать:
— Нужно брод найти!
Рыцарь кивает. Мы поворачиваем коней и едем на рокот воды, пока лес не начинают редеть и перед нами не открывается берег.
И первое, что мы там видим, — это воины д'Альбрэ, остановившиеся напоить лошадей.
ГЛАВА 19
Всего их двенадцать. Двое стоят на коленях у края воды, наполняя свои бурдюки. Еще один присматривает за тремя конями, пьющими из потока, четвертый мочится на ближнее дерево… Вот в этом и состоит наше единственное преимущество: половина врагов, спешившись, занимается своими делами.
Еще нужно сказать спасибо мгновенной реакции Чудища.
Я и удивиться-то как следует не успела, а он уже выхватил меч и устремился в бой, не давая противникам опомниться. Он несется прямо на троих ближайших к нам всадников. На берегу начинается суматошная беготня, воины бросаются к оружию…
Я вижу Чудище, рванувшегося в схватку, и мое тело отзывается само собой, без всякой осознанной мысли. Я бросаю повод и выхватываю из ножен на запястьях оба ножа. Первый проходит по горлу ближайшего ко мне верхового. Второй попадает в глаз еще одному, и он кувырком летит с лошади, как раз скакнувшей вперед. Иногда я сама дивлюсь собственной меткости; сегодня, например, уверена, что мою руку направил сам святой Мортейн.
Я хватаюсь за арбалет. Чудище издает боевой клич, от которого у меня стынет кровь в жилах. Его меч рассекает воздух, снося голову одному врагу и возвратным движением почти пополам разваливая второго. Он еще не успевает выпрямиться, когда очередной противник замахивается мечом… но вместо удара воин запрокидывается в седле: камень из меткой пращи Янника выносит ему все зубы. Чудище вовремя разворачивается и приканчивает его.
Взведя арбалет, я без промедления снимаю одного из воинов, топчущихся у реки. Двое других тоже хватаются за самострелы, но недостаточно быстро. Мой следующий болт пробивает одного из них, и он падает на второго, а я хватаю очередной нож и бросаю его. Серебристое лезвие проворачивается в воздухе и глубоко входит во вражескую глазницу. Сраженный взмахивает руками и валится в реку.
Я использую мгновение передышки, чтобы перезарядить арбалет, но один из всадников, схватившихся с Чудищем, успевает повернуться ко мне. Бросив арбалет, я выхватываю из ножен меч и наставляю его на воина.
— Госпожа Сибелла, — вслух изумляется он.
Я пользуюсь замешательством воина, чтобы пройти его оборону, и он умолкает навеки.
Тут до меня с некоторым запозданием доходит, что им приказано непременно взять меня живой.
Это сыграет мне на руку, ведь я-то намерена убивать без колебаний. И я молюсь, чтобы мне повезло с этим.
Один из уцелевших возится с арбалетом, и я понимаю, что стрелять он намерен в меня. Ножи кончились, а Чудище слишком далеко, и помощи от него я не дождусь. Однако он кричит, отвлекая внимание воина, а когда тот оборачивается, у меня открывается рот, потому что Чудище бросает в него свой меч.
Я, не дыша, слежу за его полетом… рукоять попадает воину в лицо, не убивая его, но как следует оглушая. Однако тем самым Чудище выигрывает время. Он мчится вперед, на скаку выхватывая топор, и чудовищным ударом разносит череп врагу — только брызги летят.
Верная праща Янника приканчивает двоих оставшихся преследователей.
Теперь на речном берегу теснятся души, вырванные из тел. Царит такой холод, словно неожиданно возвратилась зима. Некоторые души сразу рвутся вверх, стремясь поскорей покинуть побоище, хотя здесь им больше нечего опасаться. Другие мечутся, словно потерявшиеся дети. Они еще не поняли, что с ними произошло.
Как ни противно, во мне шевелится некоторое сочувствие. Чтобы отделаться от неприятных мыслей, я разворачиваю коня и набрасываюсь на Чудище.
— Во имя девяти святых, что это было? Метание меча — это что, особое искусство святого Камула?
Рыцарь ухмыляется. Сейчас он смахивает на дикого хищника: белые зубы и светлые глаза на заляпанном кровью лице. Да какое там, мне даже не верится, что сейчас он вполне человек.
— Но ведь это остановило его.
— Чистое везение! — ворчу я.
Шут он гороховый, дубина стоеросовая и так далее, но, честно признаться, я пребываю под впечатлением.
Некоторое время спустя, стоя над трупами шестерых мужчин, которых я только что уложила, я поневоле задаюсь вопросом: неужели мне и вправду нравится убивать? Конечно, в некотором смысле я радуюсь точным движениям своего тела и тому, как слушается меня оружие. Я блаженствую, зная, куда наносить смертельный удар. И могу, не хвастаясь, сказать, что получается у меня очень неплохо.
Но ведь и Чудище таков же. Может, он даже превосходит меня.
Однако он точно золотой солнечный лев, который ревет прямо в глаза своим врагам и бросается на них при ярком свете дня.
А я черная пантера, крадущаяся во мраке ночи, неслышная и смертоносная…
Ну ладно, оба мы большие хищные кошки, и что с того? И разве не отбрасывают тень даже самые солнечные существа?
— Может, — спрашиваю я, — они тут ждали тех, что поехали к мельнику? Или это вовсе другой отряд?
— Думается, другой. — Чудище указывает мне на следы копыт, испещрившие рыхлый берег в том месте, где воины переправлялись через речку. — И он уже возвращался.
Сердце у меня сразу падает.
— Похоже, они перекрыли все западные дороги. Придется нам скакать на восток и подбираться к Ренну с той стороны!
Там мы рискуем наскочить на французов, но те хоть сразу нас убьют, вместо того чтобы выдать д'Альбрэ.
И, по правде говоря, это меня устраивает куда больше.
Ко времени вечернего привала Чудище весь серый от изнеможения. Он только охает, а двигаться почти не способен. Устраивая лагерь, я уже и не знаю, чего больше бояться: д'Альбрэ с его проклятыми разъездами или горячки, грозящей отравить кровь рыцаря. Все взвесив, я отваживаюсь развести костерок и сделать припарки.
Пока я их готовлю, Чудище крепко засыпает. Он даже не вздрагивает, когда я накладываю зелье на раны. Я вглядываюсь в его безобразное лицо, расслабленное во сне, и молча молюсь, чтобы мне не пришлось положить к ногам герцогини покойника.
Однако каким-то чудом, благодарить за которое следует то ли телесную крепость, то ли природное упрямство, к утру Чудище чувствует себя лучше. Тем не менее я настаиваю, чтобы мы двигались не спеша и вдали от дорог. В полдень, когда останавливаемся передохнуть, я едва не решаюсь задержаться на этом месте до следующего утра, чтобы Чудище как следует отдохнул. Он совершенно выбился из сил, и рана на бедре снова кровоточит.
Он только отмахивается.
— Кровь — это хорошо, — говорит он. — Вымоет из раны все лишнее.
Он считает, что нужно продолжать путь, ведь чем дальше мы оторвемся от преследователей, тем и лучше.
Вскоре после этого мы приближаемся к основной дороге, ведущей в Ренн. Предчувствия у меня самые недобрые: я уверена, что люди графа пристально наблюдают за этим трактом. Но, как ни крути, пересечь его необходимо. Я говорю себе, что даже у д'Альбрэ просто не хватит воинов, чтобы расставить их по всей дороге. Нам нужно только угадать место, где нет дозорных.
Мы прячемся в лесу, исподтишка наблюдая за путешествующим людом. Вот проходит крестьянин: на плече шест, на шесте клетки с курами. Следом движется жестянщик, его изделия и инструменты звонко бренчат на каждом шагу. Никто из них особо не озирается, оба сосредоточенно шагают, и я не думаю, что это соглядатаи.
Потом в поле зрения возникает пропотевший гонец на взмыленной лошади, и мы можем только гадать, что за весть он несет. И кому.
Поскольку его никто не сопровождает, равно как и не подкарауливает, мы решаемся пересечь большак. Даем шпоры коням и торопимся на ту сторону, пока никого нет. Чудище оглядывается на меня и широко улыбается, в самый первый раз за нынешний день.
Забравшись поглубже в кусты и мелколесье на восточной стороне дороги, мы поворачиваем на север.
Я приглядываюсь к посадке Чудища, пытаясь оценить, как он себя чувствует. И вижу, что он, в свою очередь, разглядывает меня.
— Что? — спрашиваю я.
Почему-то его взгляд вгоняет меня в смущение. Мне все время кажется, будто этот человек видит меня, что называется, насквозь, легко проницая все слои притворства. Тут кому угодно станет не по себе!