Я негромко отвечаю:
— И что мне, жизнью своих подруг рисковать? И потом, что, если это моя судьба, мое предназначение — остановить д'Альбрэ? А я от нее уклонюсь?
Он некоторое время молчит, и его жизнерадостность истаивает, как снег под весенним солнцем.
— Можем ли мы знать свою судьбу? — говорит он затем. — Я вот думал, что мне суждено выручить Элизу, но из этого ничего не вышло, значит — не судьба. Не удивлюсь, если окажется, что о судьбах стоит судить, только когда жизнь уже прожита и тебя в землю кладут.
Боюсь, тут он прав, но сдаваться я все равно не спешу:
— А что, если в Морле тебя ждет неудача?
— Нам следует убедиться, что это не так.
— Только скверный предводитель, — говорю я, — складывает все свои надежды на победу в одну-единственную корзину.
— Сибелла… в одиночку ты его все равно не остановишь.
Какие же соблазнительные слова он произносит. Уши, что ли, заткнуть, спасаясь от искушения?
Я шепчу:
— Я обязана попытаться.
— Ну да, только выбора у тебя нет, — говорит он. — Ты похищена тем, кто гораздо сильнее тебя, и сбежать не удастся. Примирись с этой мыслью и успокойся. Кстати, вещички твои я захватил, так что пусть аббатиса считает, будто ты поехала в Нант — как и было задумано.
Я помимо воли восхищаюсь его предусмотрительностью. Даже в глубине души надеюсь, что все получится. Вот так взять и освободиться не только от д'Альбрэ, но и от аббатисы? Похоже, наверное, чувствовала себя Аморна, когда ее впервые выпустили из преисподней…
Огромная ладонь Чудища накрывает мою голову и притягивает ее к его груди.
— Поспи, — советует он. — А то опять оглушу.
Да чтоб его! Я засыпаю. Нет-нет, только потому, что мне самой этого хочется.
Когда я открываю глаза в следующий раз, лошадь стоит на месте, и я вижу, что солнце клонится к горизонту. Мы собираемся разбить лагерь на ночь.
Моргнув, я вижу, что к нам направляется Винног, и Чудище собирается поручить меня его заботам. При приближении угольщика лошадь принимает в сторону и метит копытом, Чудище дает шенкеля и бормочет команду, призывая ее к порядку, и я соскальзываю с седла на руки Винногу.
— Что это с коником? — благополучно встав наземь, спрашиваю я.
— А это, госпожа моя, разве коник? — бурчит Винног. — Это же нечистая тварь прямо из преисподней!
Чудище одаривает нас улыбкой, чуточку отдающей безумием, и уезжает на край лагеря, где устроили коновязь.
— Госпожа, устали, наверное? — спрашивает Винног, и я спохватываюсь, что все еще держусь за его плечо.
Я тотчас убираю руку:
— Да нет, все в порядке. Просто ноги размять хочется.
Он кивает:
— Тогда, если позволите, я пойду лошадками займусь.
Некоторое время я стою на месте, наблюдая, как все новые всадники останавливают коней и спрыгивают с седел. С десяток воинов из числа людей герцогини приехали на отменных жеребцах, они стараются занять места получше, огибая угольщиков, сидящих верхом на крепких неказистых лошадках. Никто никому не желает уступать место, и очень скоро воцаряется беспорядок: люди ругаются, кони шарахаются и норовят ударить копытом. Вот незадача! Если это и вся братская любовь, на которую можно рассчитывать Чудищу, остается только надеяться, что он намерен использовать меня как средство на непредвиденный случай. Иначе он даже не пентюх, а… Этак мы и до Морле не доедем, какое там с французами драться, обеспечивая высадку англичан!
Тут я начинаю кое-что понимать. Ренн отсюда всего в одном дне пути. Д'Альбрэ прибудет туда самое раннее завтра к ночи. Если удеру прямо сейчас, у меня будет вполне достаточно времени, чтобы затеряться среди бабья, которое наверняка притащится вместе с его войском.
Я окидываю взглядом поляну. Янник сражается с демоническим конем хозяина, силясь его привязать. Сам Чудище уже развернул карты, намереваясь обсудить стратегию и тактику с ближайшими помощниками. Угольщики слишком заняты обменом мрачными взглядами с воинами, выказывающими полное презрение к «оборванцам».
За мной никто не следит.
И я вновь чувствую решимость, которая, как я опасалась, успела насовсем оставить меня.
Прогулочным шагом направляюсь к коновязи. Как раз в тот момент, когда я туда приближаюсь, раздается легкий шум и из-за деревьев появляются с полдюжины человек. Я застываю на месте, воины хватаются за мечи, но Эрван их успокаивает. Это всего лишь женщины угольщиков, явившиеся готовить в лагере ужин.
Вновь поднимается суматоха. Я под шумок выбираю себе мерина в яблоках и для начала прячусь за ним.
Протянув руку, я глажу шелковистые ноздри коня, даю себя обнюхать. Со стороны можно подумать, что я просто подошла приласкать понравившееся животное. Воровато озираюсь, соображая, где его амуниция. Чтобы добраться в Ренн, мне нужна, по крайней мере, уздечка. Не помешало бы и седло, но без него я обойдусь, если придется.
— Сейчас вернусь, — шепчу я серенькому, но не успеваю пройти и двух шагов, как на мое плечо опускается рука.
— Мне что, стреножить тебя, как Янник — коней?
Да чтоб ему провалиться! Ну нет бы заниматься своими делами и позволить мне заниматься моими! Я раздраженно вздыхаю, не желая признаваться себе, что чувствую определенное облегчение, и рывком высвобождаю плечо.
— Не надо меня стреножить, — говорю я. — Лучше отпусти подобру-поздорову, чтобы я могла свое задание выполнить!
Его лицо, обычно открытое и доброжелательное, сейчас кажется жестким и беспощадным. Я в первый раз вижу его свирепость обращенной против меня, и приходится выдавливать улыбку — иначе он догадается, как сильно я испугалась.
— Это мы уже обсуждали, — говорит он. — Ты остаешься. Во имя Камула, твои умения очень даже могут нам пригодиться.
— Должен быть запасной план, — отвечаю я. — На случай, если твой скороспелый замысел возьмет и провалится. И хотя я терпеть не могу аббатису и ничуть ей не доверяю, кое в чем она все же права. Чем больше у нас будет возможностей нанести удар д'Альбрэ, тем лучше!
Он вновь хватает меня за плечо:
— Все равно не позволю, чтобы ты подвергалась такой опасности.
Я улавливаю краткое мгновение, когда гнев в его глазах сменяется беспросветным отчаянием. Потом оно тоже пропадает.
Его хватка ослабевает, он медленно наклоняется ко мне. Забыв сердиться, я стою совсем неподвижно. Потом шепчу:
— Если опять ударишь, я тебя точно прирежу.
— Да никто тебя бить не собирается.
Его ладони обнимают мою голову, отчего я чувствую себя совсем маленькой и хрупкой — не в том смысле, что меня легко сломать, а в том, что меня лелеют и берегут, точно я сокровище какое.
Я не шевелюсь, даже, кажется, не дышу. Совсем близко вижу его губы и поражаюсь, насколько совершенна их форма. С ума сойти, даже ямочки есть по углам рта, такие маленькие, что так сразу и не разглядишь.
И вот его губы находят и накрывают мои. Они теплые и просто бессовестно-мягкие. Меня охватывают чувства, не имеющие ничего общего ни с облегчением, ни с яростью. Я просто желаю его. Его силу, его честь, его треклятую беззаботность. Я хочу прикоснуться и испить это все, как медовое вино из бокала…
Не в силах противиться, я закрываю глаза, и тянусь к нему, и позволяю себе вообразить, будто между нами все же что-то возможно.
Хотя это не так, ибо между нами еще слишком много секретов.
Очень медленно и с ужасным сожалением я отстраняюсь. Чудище открывает глаза. Какой же теплый у него взгляд.
— Ты же должен быть страшно зол на меня, — шепчу я. — Я столько раз тебе лгала! Не сказала почти ни слова правды.
Вот так я пытаюсь возвести между нами хоть какое-то подобие стены, потому что иначе за себя не ручаюсь.
Он очень тяжело вздыхает, потом делает шаг в сторону и опирается о ближайшее дерево, чтобы дать отдых больной ноге.
— А я и был зол, — говорит он. — Поначалу. Очень уж не люблю, когда меня водят за нос. Да еще и… кто-то из семьи д'Альбрэ. Мне казалось, это сами боги взялись надо мной насмехаться. Я сидел и перебирал все, что ты мне говорила, все, что делала. Я думал, что обозлюсь еще больше, а оказалось, что на словах ты, может, и лгала, но вот деяния твои всегда были правдивы. Ведь я в самых тяжелых обстоятельствах тебя повидал. Ты везла меня, беспомощного, через всю страну, спасала от вражеских воинов и лазутчиков и меньше всего думала о собственной безопасности и удобстве! Ты больше заботилась о дочке мельника и нищих угольщиках, чем о себе. И ты убивала людей д'Альбрэ с улыбкой на устах и радостью в сердце.
Я смотрю на него, не в силах ответить ни слова. Он рассказывает о девушке по имени Сибелла, но я не знаю такой.
Он проводит ладонью по волосам.
— Потом, — продолжает он, — я перестал злиться, но возмутился по другой причине: значит, ты совсем мне не доверяла, раз не отважилась рассказать правду! И тогда я понял: ведь я же все воспринял именно так, как ты и предвидела. Значит, и не заслуживал доверия. — Он снова становится очень серьезен. — Сибелла, я много раз видел, как ты делаешь выбор. Все было против нас, но ты всегда выбирала верно. Так, чтобы помочь наибольшему числу людей и как можно меньше навредить всем остальным. Вот поэтому я и не держу на тебя обиды.
Я безотчетно тянусь к нему и прикладываю ладонь к его щеке. Мне хочется увериться, что он живой и настоящий, что передо мной не видение, состряпанное моим перенапряженным рассудком. Кожа у него теплая, жесткие усы щекочут мне пальцы.
— Сколько же места в твоем сердце… — произношу я тихо.
Что-то мелькает в его глазах. Боль, горечь… но все это тотчас пропадает.
— Потому что мне не с кем было его делить после того, как не стало Элизы.
Тут в лагере поднимается крик, сопровождаемый звоном стали. Визжит женщина.
Чудище отталкивается от дерева и торопится на поляну со всей скоростью, какую позволяет больная нога. Я подхватываю юбки и спешу следом.
Возле костров, разведенных для стряпни, назревает драка. Две женщины из числа угольщиц встревоженно озираются по сторонам. Одну я узнаю, это Малина, вторая, помоложе, мне незнакома. Эрван, Лазаре и Граелон заслоняют их собой. Перед ними двое воинов Чудища, один из них, бритоголовый, с холодными глазами, держит наготове меч.