И породило Время огромную змею, Уроборос. Раз — и проглотила змея Солнце, два — проглотила Луну. Наступили на земле ночь и холод, стало гибнуть всё живое. А змея не успокаивалась, пожрала небо и звезды, к людям подбиралась. Только Солнцу и Луне гибнуть совсем не хотелось. Стали они разгораться в животе змеи, да так сильно, что кожа чудовища не выдержала и лопнула. Снова засияли на небе звезды, а Луна и Солнце заняли свои места.
А на том месте, где полз Уроборос, возникла пустота, и не было в ней никого живого и мертвого. А что Время? Да ничего, успокоилось. Знает, что и у долговечных пирамид есть отпущенный век. И когда-нибудь Время поглотит и их.
— Мда… — протянул Глеб, — обнадеживающая история. Интересно, мы-то сами не исчезнем, если войдем внутрь?
Приш не знал, Мёнгере тоже. И похоже, других вариантов нет.
— Хухэ, не ходи с нами, — обратилась к фенеку Мёнгере. — Это не твой поход. Тебе вообще надо было остаться в пустыне.
Лисичка возмущенно тявкнула.
— А может, — протянул Приш и устыдился: голос сорвался на писк: — Может, и мы не пойдем? Мы же не обязаны.
Наступило молчание, все обдумывали его слова.
— Хрень какая! — Поэт бросил рюкзак и сел на траву. — Ведь на самом деле можно.
Он разлегся и уставился в небо. Приш опустился рядом.
Только Мёнгере осталась стоять.
— Я пойду, — вдруг сказала она. — Не сдамся. Я сама выбрала этот путь.
Мёнгере застыла, словно статуя, лишь сжатые кулаки и яростно блестящие глаза выдавали эмоции.
— Оно того стоит? — спросил Глеб. — Мы можем погибнуть. Тогда ты и так ничего не получишь.
— Зато я попытаюсь! — впервые Мёнгере позволила чувствам взять над собой верх.
— Без нас не выйдет, — ответил Глеб. — Ты же слышала Хранителя: лишь втроем мы доберемся до радуги. Одному нельзя.
Приш поднялся: придется идти. Глеб тоже нехотя встал. Закинул мешок на плечо и первым шагнул в серое облако.
Хухэ смотрел, как троица скрывается за серой завесой. Сначала поэт, затем пришелец, последней — красавица. Он не собирался следовать за ними — для маленькой лисички слишком много происшествий. Но что-то не отпускало. Хухэ заскулил и поспешил за остальными.
Резко, на бреющем — в неба храм!
Туч оголтелый скрежет…
Мёртвое сердце. Осколки.
В хлам Клетку грудную режут.
Корчусь от боли: дышать, дышать,
Выдох — звериным воем…
Я без тебя не смогу летать!
Раньше нас было двое…
Стихи испарялись из памяти, оставляя после себя страх: вот только что были, вертелись на языке и… Сохранился лишь набор слов, беспомощный и бездарный. Все ранее написанные строфы распались на строчки, те на отдельные слова и буквы. Дар ускользал, просачиваясь водой сквозь песок. Глеб больше не поэт. Он даже "кровь" и… Какое же там было слово? Пример для простейшей рифмы? Они упражнялись, придумывая разные пары. "Кровь" и "гвоздь"? Нет! Еще смеялись, что в стихах главное — чувства, экспрессия, а не рифма с ритмом. Стихи — это то, что нельзя выразить прозой. Полет души. А теперь у него ни крыльев, ни таланта.
Вспомнил! Кровь — любовь. Только сейчас это кажется бессмысленными звуками. Они не цепляют и не будят воображение. Но Глеб уцепился за эту пару, как за спасительный круг. Любовь — кровь. Да, их учили в школе подбирать рифмы, чтобы ученики могли выдать несколько вариантов. Побеждал тот, кто предлагал неизбитый. Неизбитый что? Мысли разбегались, в голове пустота. Пустота… Почему-то именно это слово знакомо.
Глеб плывет-тонет в тусклом пространстве, похожем на вату. Где верх, где низ, не понять. И неясно, зачем он вообще идет. И кто он, и как его зовут. Остался ошмёток имени, два звука: "л’" и "э". Его ли? Может, приблудились чужие? Не вспомнить. Только знает, что ему зачем-то надо вперед. Туда, где разгорается багровая точка.
Глеб делает шаг, и его охватывает пламя. Тело корчится в муках, словно вновь проходит через родовые пути. Огненные буквы вспыхивают вокруг. Из последних сил Глеб шепчет:
Всё на двоих, наяву и в снах:
Всё на двоих. И крылья…
Вдруг превратилось, в мгновенье, в прах,
Стало вселенской пылью…[10]
Становится легче. Глеб даже вспоминает свое имя и прошлое. Он бывший поэт и хочет вернуть крылья и дар. Память понемногу восстанавливается, и стихи обретают объем.
Затем всё обрывается, последнюю строфу не оживить — это плата за прохождение. Шрамы наливаются кровью, между лопатками невыносимо жжет — точно поставили клеймо. И от этого ощущения не избавиться.
Мир вокруг — разных оттенков зеленого: малахит, изумруд, салатовый… Морской оттенок сменяется травяным, как волосы на голове Приша. И тот понимает, что это его родина. Ему хочется разглядеть подробности, может, увидеть лица родителей. Но дальше лишь густые столбы дыма. И всё.
Приш хватается за первое воспоминание детства, но то ускользает. Приш яростно пытается восстановить его в памяти, но вязнет. Зеленое вытесняется сначала черным, затем стальным. Приш задыхается — дым разъедает легкие, вата забивает глаза и нос.
Но он прёт вперед как… Сравнение исчезает. Ну прёт же?! Как кто? Он еще показывал этого… Кому? Страх колет в сердце. Он всё забыл! Даже простые слова. Даже имена близких. Зеленое… Зеленая трава. И по ней ползет муравьишка. Приш ставит на его пути палец, но муравей переползает препятствие.
"Прёт, как муравей!" — смеется Лиза. И Приш вместе с ней.
И кто-то тянет яблоко. Еще немного, и имя обретет плоть. Но изображение подергивается рябью. И двигаться невозможно, ноги путаются в пакле. Надо выбираться, но Приш не в состоянии. Он не муравей, чтобы не сдаваться, всего лишь подросток. Но что-то заставляет идти, и он прёт, как муравей. И яблоко совсем рядом. Приш тянет руку и почти хватается за него, но то снова удаляется.
Приш чувствует, как колет в спину. Он достает из мешка венок. Желтизна соломы и индиго васильков: венок, подаренный сумасшедшим стариком. Огородником его звали. Яблоко возвращается, и Приш ощущает его вкус. Марта и Вилли! Имена приемных родителей стали реальностью. И огромное облегчение: он Приш — сын Марты и Вилли. У него есть сестра Лиза. И Алиса — девушка, которую он любит. И он желает возвратиться в Яблоневую долину.
Всё залито золотом. Медное золото, желтое, белое. И Мёнгере растворяется в нем. Весь мир охватило солнечное мерцание, и Мёнгере сдается. Она сама становится светом. И слышен вкрадчивый шепот:
— Этот мир достоин, чтобы его утопили в свете, милая.
Менгере знала одно существо, которое звало ее милой. Оно походило на человека, но не было им.
Она в коридоре, который кажется бесконечным. Ее окружают высокие мрачные стены — в храме почти нет окон. Мёнгере ускользнула от жриц, ведь так хочется побегать в удовольствие, а не сидеть взаперти. Она спешит к выходу, но теряется в лабиринте поворотов.
— Мёнге! — слышит она крик за спиной и ускоряет шаг.
И вдруг на ее пути возникает жрица. Мёнгере не успевает затормозить и врезается в нее. Сейчас ее выдадут! Но та лишь прижимает девочку к себе и гладит, гладит по волосам.
Странно. Эпизод всплыл неожиданно. Ничего подобного Мёнгере не помнила. Сколько ей тогда было? Три года?
— Тебе не нужна память, — услужливо подсказывает тот же голос. — Ты станешь править миром, милая. И он захлебнется светом.
Да! Она же мечтала об этом. Все страны поклонятся ей. Мёнгере станет правительницей континентов, в ее честь зазвучат торжественные гимны.
— Умница, ты достойна этого, — соглашается голос. — И покараешь несогласных. Вольешь в их глотки раскаленный свет.
Особенно той, желтоволосой. Возомнила, что краше Мёнгере, посмела нарушить совершенство. Мёнгере сама изуродует ее личико, отрежет фарфоровый носик.
— Ты свет, милая, тебе можно всё, — успокаивает голос.
Мёнгере не помнит имени удачливой соперницы, да и название Алтанхота покрылось песком. Только ярость слепит глаза как…
— Свет. И ничего, кроме света.
Кто же все-таки та женщина, которая гладила ее?
— Не думай о ней, — голос обеспокоен, — она этого недостойна.
И всё же… Слово уплывало, словно рыба в мутной воде. Ее учили охотиться с гарпуном, стоя подолгу в реке. Странная подготовка к трону. И ощущение, что она промахнулась.
— Мир ждет тебя! Что ты прицепилась к этому обрывку? — голос взревел. В нем слышалось голодное нетерпение.
Женщина гладила девочку по волосам и прижимала к себе, пользуясь возможностью. Лица жриц всегда были скрыты платками, такой же Мёнгере носит, чтобы спрятать шрамы. И она не знает, как выглядела ее мать.
Мама! Та жрица была ее матерью. Конечно! Мёнгере плачет, слезы оставляют жгучие дорожки на лице, и шрамы полыхают. Но Мёнгере не замечает этого: она счастлива. Ей удалось воскресить прикосновение мамы. Та перестала быть бесплотной тенью.
— Она тебя предала, променяла на другую дочь, — голос разочарован. — А ты ее простила. Ты слабая. Тебе никогда не стать несущей свет.
Мёнгере согласна: да, ей не стать. Она хочет просто быть счастливой. И чтобы исчезли рубцы с ее лица. Странное желание для бывшей правительницы. Но ей этого вполне достаточно. И золото вокруг плавится и оплывает.
Глава двадцатая. Третий изгнанный
— Думал, что от меня осталась лишь оболочка, — делился Глеб. — Ухватиться было не за что. Даже слова пропали.
Приш кивнул: знакомо.
— И пустота внутри, точно таксидермист набил воздухом, — продолжал поэт.
Хухэ тявкнул, соглашаясь — фенек всё же последовал за ними. Глеб опустился на колени и осторожно погладил Хухэ.
— Тебе тоже досталось?
Тот притих, дав дотронуться до себя. Лишь Мёнгере безмолвствовала: не пожелала рассказать.