В дверь постучали.
— Поэт, с тобой всё хорошо?
— Да, — ответил тот, — скоро выйду.
Вставать не хотелось. Глеб мог бы провести здесь вечность: всё под рукой, даже лекарства отыскали. Целую вечность в проекции квадрата Малевича в трехмерное измерение. Может, им остаться тут? К радуге они точно опоздали, а на базе можно перезимовать, продуктов хватит. Если только кислород под куполом не кончится. Интересно, как он здесь генерируется? И что за магнитные поля заставили двигаться плиты? И почему базу покинули?
Снова раздался стук.
— Глеб, — позвала Мёнгере, — ты скоро? Мы уже готовы.
Глеб с силой провел по лицу: как же он устал. Был бы один, плюнул бы на всё. Только он отвечает за Приша и Мёнгере, а они за него. Он напялил на себя чистую одежду и вышел из душевой.
— Слушай, — к нему бросился Приш, — мы с Красавицей обнаружили странную комнату.
Глава сорок вторая. Заблудившиеся в воспоминаниях
В прошлый раз в дальнем углу коридора ничего не было, тупик. Теперь же там дырой в стене зияла распахнутая дверь — ничем не примечательная, белый пластик. Непонятно, почему они прошли мимо нее в прошлый раз, будто глаза кто отвел. Похоже на ментальное воздействие. Может, на этой базе проводили разработки направленного гипноза?
Глеб вошел в комнату. На самом деле странная. Обита войлоком и вся в проводах. Провода подключены к мониторам, различным датчикам, нарукавникам. Видимо, чтобы снимать показания с человека. Во время эксперимента, наверное. Глебу не хотелось думать, какие опыты проводились на людях. Возможно, что и ничего страшного — изучали воздействие планеты на людей.
Глеб представил себя на одной из этих кушеток, опутанным проводами, как змеями. От одной мысли сделалось нехорошо, словно что-то из истории болезни. Как там было?
Дама с горностаем в больничной рубашке,
Строгом уборе сестры милосердья.
Меня не коснется реанимации бред,
Круговорот синих ламп,
Сохнущий труп толстой жабы.
В последние дни в памяти часто всплывали стихи, чужие. Глеб тосковал по дару и понимал, что потерял его навсегда. Потому что… Потому что он загадает совсем другое желание. Не для себя, а для других поэтов и сказочников, потому что так надо. Глеб уже принял решение. Лишь бы Мёнгере захотела быть с ним, без нее будет совсем худо.
Это всё не про нас, про тех
Кто умирает и никак не сдохнет.
Вот и они никак не сдохнут, идут и идут. Вечные странники. Даже Хранитель пути потерял к путникам интерес, ничем не обозначает свое присутствие.
Баба Шура, 83 года.
Орет днём и ночью.
Рядом Валера, он журналист,
его привязали.
Он хочет освободиться.
Он всё время с кем-то болтает,
Ругается, пытается встать.
И спрашивает пустоту:
"А есть закурить?"
Глеб хорошо понимал неизвестного ему Валеру: он бы тоже не смог лежать привязанным, беззащитным. Больные стихи больного человека. В этой комнате Глеб ощущал себя так же. Нахлынула слабость, как тогда, в душевой. Ноги подкосились. В последний момент Глеб ухватился за поручень кровати, а потом всё поплыло.
Аврора смотрела печально. У нее, Авроры Сияющей, всегда присутствовала во взгляде некоторая беззащитность и обреченность, теперь это усилилось.
— Почему ты уехал?! — спрашивала она простуженным голосом. — Я ведь бросила ради тебя столицу, жениха, спокойствие. А ты укатил черт знает куда!
В ее груди что-то булькало, как в кипящей кастрюле.
— Мне сказали, что ты отказался от крыльев, — продолжала она. — Я носилась по городу и искала тебя. Под дождем. Спрашивала людей, но никто тебя не видел. Чертов город поглотил твои следы.
Впервые Глеб усмотрел в ее лице схожесть с печальным ликом икон: те же опущенные уголки глаз, горькая складка губ. Он не знал, что ответить.
— Молчишь… — Аврора резко прошлась по комнате, затем взяла сигарету со столика и закурила. — Я ведь простыла под ливнем. Месяц в больнице провалялась. Месяц! Думала, уже не выйду.
Она потушила сигарету в пепельнице.
— А ты молчишь! Мог бы что-нибудь ответить для приличия. Я пожертвовала ради тебя всем.
— Я отрекся от дара и крыльев из-за тебя, — наконец произнес он.
Аврора покачнулась и начала падать. Глеб пытался подхватить ее, но она исчезла.
…Экзамен подходил к концу. На этот раз всё было предсказуемо скучно. Багровый Пик особого интереса к студентам не проявлял, Стило никого не валила, а Аврора… Она смотрела со скучающим видом в окно. На ее безымянном пальце красовалось кольцо с прозрачным камнем.
— Это тот самый подающий надежды молодой человек? — благосклонно взглянул на Глеба Багровый Пик. — Очень интересно, чем вы нас удивите, Черный Поэт.
Глеб взмахнул крыльями и взлетел под потолок. Бриллиант на кольце Авроры переливался всеми цветами радуги, оторваться от него было невозможно. Вдохновение нахлынуло сразу же.
Снова плохо легла монета…
Я закончу, скорее, скверно.
В Эльсинор бы, спросить совета
Розенкранца и Гильденстерна.
Как у них бы, орлом всё время,
Не пустой и позорной решкой!
Я бы жизни суровой бремя
Не тащил бы, а нёс с насмешкой.
Стихи рождались легко: мощные и страстные, полные боли и надлома. Но Глеб знал, что их написал кто-то другой. Он попытался стряхнуть наваждение, но ничего не мог с собой поделать: стихи изливались помимо его воли.
И стихов моих мощь и сила
Изменила б картину мира,
Но забыты давно могилы
И Булгакова, и Шекспира.
Никому не нужны поэты…
Я держусь уже еле-еле,
Но надеюсь, что проблеск света
Вдруг увижу в конце тоннеля…[17]
Глеб метался по аудитории, бился в окно, как глупая муха, а члены комиссии с улыбкой наблюдали за ним.
— На самом деле, очень талантливый поэт, — весело поблескивая очками, заявил Багровый Пик.
— Один из лучших на факультете, — согласилась с ним Стило. — Вы же слышите — стихи Мастера.
Аврора поднялась, сорвала с руки перстень и сказала:
— Ты меня спрашивал, а я отмалчивалась. Так знай, я люблю лишь тебя! Мой ответ — да!
… Скарлетт сидела в кафе одна и смотрела прямо перед собой. Глеб удивился: а где же ее вторая половина — Джейн? Подруги были неразлучны. Скарлетт повернула голову, и Глеб рассмотрел, что ее глаза заплаканы.
— Ты что? — удивился он.
Плачущая Скарлетт — всё равно как теплый лед. То, что не может быть никогда. Скарлетт была уверенная в себе, с вызовом ко всему миру. Глебу казалось, что размягчить ее не способен никто.
— Мы же думали, что ты умер, — произнесла Скарлетт. — Искали тебя вместе с твоими родителями.
У Глеба неприятно заныл живот.
— Меня долго не было?
— Два месяца, — сухо ответила Скарлетт. — Мама твоя с ума сходит.
Глеб опустился на соседний стул:
— Не может быть.
Скарлетт зло поглядела на него:
— Конечно! Только о себе и думаешь! Плевать на друзей и родителей. Гениальный Черный Поэт, а остальные — так себе.
Глеб хотел возразить, но не смог.
— Ты права, Скарлетт, — сказал он. — Прости меня.
Слезы потекли ручьем из ее глаз, и сквозь всхлипывания Глеб с трудом различил:
— Я ведь любила тебя. А ты так этого и не понял.
…Лис произнес:
— Почему ты ничего не сообщил мне? Ведь я же твой друг.
Глеб ощутил огромную тяжесть: он всем причинил боль. Им и себе. Лис расправил крылья.
— Смотри. Мне стыдно ходить с ними. Из нас двоих ты был лучшим. И вот я с крыльями, а ты — нет.
Последовала пауза. Глебу хотелось сбежать, чтобы не видеть ничьих укоряющих глаз. Он устал! И от чувства вины тоже.
— Я узнавал, — Лис достал какую-то бумажку. — Сейчас делают операции по восстановлению крыльев. Вот прайс. Ребята согласны скинуться. Скарлетт уже собирает деньги.
Глеб не выдержал и заорал.
Войска шли ровными рядами, печатая шаг. Серебряная лента уплывала за горизонт, от сверкания начищенных доспехов слепило глаза. Но Мёнгере восседала на троне с прямой спиной: ей, правительнице Алтанхота, недостойно показывать слабость. Она вновь подтвердила свою красоту, а неудачные соперницы убрались в Храм прислуживать богам, пока не постареют. Надо вообще запретить этот странный обычай, он раздражал Мёнгере. У Золотого города может быть только одна повелительница.
Древки копий стучали по мостовой, когда воины приветствовали правительницу. Скоро тяжелую поступь ее армии узнает весь мир. Пришла пора утопить его в свете. И истинный свет — это она, Мёнгере.
— Ты права, милая, — прошептал кто-то за троном.
Этот голос заставил Мёнгере горделиво вскинуть голову: она добилась многого. И получит еще больше: весь мир падет к ее ногам. Дочь лунного дракона будет править им.
— Так будет, милая, — подтвердил голос.
…Мать впервые была без платка, скрывавшего лицо. Огромные глаза с длинными ресницами, волосы цвета ночи: мама Мёнгере казалась типичной дочерью своего народа. Она с восторгом взирала на свою дочь.
— Я всегда любила тебя, правительница, — произнесла она. — Любила и оберегала.
Она продолжала с восхищением разглядывать Мёнгере.
— Когда ты только родилась, я знала, что ты особенная.
Мать склонилась перед Мёнгере:
— Мне раньше пришлось скрывать от тебя правду, прятать чувства.
Слова бальзамом лились на сердце Мёнгере. Теперь все узнают, что мать всегда боготворила ее. И всем придется полюбить Мёнгере, иначе…
Мама полезла в мешок и достала оттуда голову:
— Я убила ее ради тебя. Чтобы не мешала править.