м, прочь с возвышения, на котором стоял хутор, на перекрёсток и поджидали гостей на пир, принимали разные позы и поворачивались то так, то эдак, чтоб гости могли полюбоваться подрумянившимися мясистыми ляжками под слоем лоснящегося жира и лопаткой, откуда вытекал кровяной сок и струился по хребту, – а потом они убегали домой, на хутор, вынуждая оголодавшую публику бежать вдогонку, разинув рот и обнажив зубищи. У дома они останавливались и оглядывались на толпу несчастных, а потом встряхивались всем телом, словно только что вылезли из воды после плавания, и брызги жира разлетались от них широкими дугами. Они низвергались водопадом на лица голодающих, высовывавших на бегу языки, подобно детям, ловящим снежинки во время снегопада, лакали этот жировой дождь, соскабливали капли сала со своих глаз и щёк. Вернувшиеся ягнята снова водворялись в кухню работниками и кухарками. И там они ходили взад-вперёд на раскалённых докрасна решётках, которые весело лизало пламя, а из печёных обезглавленных шей выходил дым и потрескивающее блеяние о том, что скоро их блаженная миссия завершится, скоро закончится их хождение, и они взойдут на столешницы длинных столов в хижинах, дающих приют бродягам, нищенкам и их детворе, – и тогда-то они дойдут до конца пути, достигнут конечной цели, тогда их служба Господу будет свершена, ибо тогда они войдут в разверстые рты гостей застолья и будут вертеться у них в зубах, и мясо красивого бурого оттенка отделится от костей, а жир потоком хлынет с языка прямо в глотку. Но это будет лишь на Пасху, а до той поры Свейнн-Плевок и Сигюргейра «с ногой» будут радостно страдать вместе со Спасителем и есть сушёную рыбу с маслом. В этом ещё крылось блаженство, поклонение, участие в явлении божественного в мирских вещах. Но когда я отправился в свою поездку к Побережью Снежных гор, эти дни давно уж миновали. Больше босяков ничем не угощали: ни сочной ляжкой ягнёнка, посвящённого святому, ни шкуркой сушёной пикши, и даже не предлагали кров или варежек на озябшие руки. Отнюдь нет! Теперь царила вседозволенность, и если у кого-то что-то было, то он придерживал это для себя и своих родных. А другие пусть хоть помирают голодной смертью! Что они и делали. Когда я был уже на подступах к главной усадьбе, которой раньше управляли согласно Господнему календарю, моему взору предстало отвратительное зрелище: вдоль дороги лежали трупы нищих бродяг – выдубленные ветрами кожаные мешки, натянутые на кости взрослых и детей. Вороны и лисы обглодали им головы и руки, растерзали и разорвали покрывавшие их лохмотья и попировали тощей бродяжьей плотью. Вот, мол, получай: сидишь ли ты высоко или низко, велик ли ты или тощ, как жердинка, – когда срок земного бытия истекает, ты – кожаная котомка, из которой вынули содержимое, душа отлетела, а без неё ты – не более, чем мешок с костями.
ЧУДИЩЕ МОРСКОЕ. О чудищах морских я говорить не стану, потому что читал я о них мало, зато самих их видел много, пока они не исчезли от нас в зиму великой бескормицы, anno 1602, – в ту зиму, которую жители Западных фьордов называют Му́кой, а другие – Дубьём.
Лауви-Колдун не был ни тощ, как жердинка, ни мучим голодом. У него ноги были короткие, а бёдра большие, плечи не по годам покатые, щёки пухлые, в его круглой голове сидели водянисто-голубые живые глаза, а чёрные волосы казались как будто вечно мокрыми после мытья, ведь он смазывал их рыбьим жиром. Его характер был настолько лёгким, что поведение граничило с дуракавалянием. При ходьбе он постоянно прищёлкивал пальцами и посвистывал, потом вдруг поворачивался вокруг своей оси, всхлопывал руками и произносил:
– Эге-гей, ого-гой, солнце светит над горой! —
или тому подобный вздор. Он был весёлый, говорил поэтично, и это помогало ему при общении с хёвдингами там, на западе страны – чтоб подольститься к ним и продать свои услуги. Последние состояли в основном в том, чтоб быть им товарищем в поездках, рассказывать им забавные истории и складывать стишки, когда предоставлялась возможность. А также готовить пластырь на опухоли, пускать им кровь, подравнивать бороду и выпаливать волоски из ушей. И не в последнюю очередь: всегда быть начеку, на случай, если какие-нибудь негодяи замыслят против них недоброе, или покупать против них наёмников самого мерзкого сорта. Сейчас Лауви послал за мной, чтоб я помог ему заклясть выходца из могилы, который шлялся по Побережью Снежных гор. Тот был таким изворотливым, что Лауви уже отчаялся совладать с ним в одиночку. Поговаривали, что это пасторский сын, с которым скверно обходились отец и мачеха: насмехались над ним, издевались, и в конце концов выгнали в ужасный буран загонять овец, которым тогда было совсем не плохо в горной пещере над хутором. После того, как пастух отчаялся пригнать их домой, пастор насел на сына, чтоб тот показал всем вокруг, что он упорнее всех других. Это было сказано не со зла, ведь и пастух, и пасторский сын поглядывали на одну и ту же батрачку, и всем было ясно, что пастух ей больше по сердцу: у него и хватка посильнее, и рыло пощетинистее. А пасторский сын был юношей изящным, и не шагал, как все, а как будто всё время ходил на цыпочках, и одинаково не годился ни для физической работы, ни для умственной, но был очень привязан к своей покойной матери и помогал ей шить. А сейчас на него надели одну куртку поверх другой, обули в хорошую обувь, дали шапку из шкуры белого медведя, а к правой руке привязали посох с наконечником. Снаряженный таким образом, он вышел на высоких ногах, на цыпочках прямо в метель. Все потешались над его нелепой походкой ту часть дня, которая у него ушла на то, чтоб продвинуться до верхних склонов горы, а обычный человек проделал бы этот путь за пару часов. Там он скрылся из виду людей, а некоторое время спустя шагнул с обрыва, трижды переломал ноги и замёрз насмерть. Через короткое время он возвратился – мстить отцу и другим односельчанам. Из всех выходцев с того света в этой местности его присутствие было наиболее ощутимо, и многие пострадали от его рук и бросаемых им камней, когда он устраивал людям засады в зимней мгле. Если во время трапезы в бадстове гас свет, он успевал быстро вылизать всю посуду, прежде чем вновь зажигали. Не лучше было и то, что он при каждом удобном случае хватал женщин между ног, а мужчин пинал по мошонке – он хотел таким образом всё поселение лишить способности к продлению рода, чтоб оно вымерло. Он пнул Лауви между ног с такой силой, что одно из его яичек раздавилось как ягода под зубом. Мне дали и осмотреть, и ощупать. Попытки Лауви заклясть пасторского сына, вернувшегося с того света, имели некоторый результат. В первые месяцы после того он вёл себя тихо, почти никого не трогал, лишь изредка подавал голос, воя через кухонный дымоход. Но когда пришло лето, и этого нелюдя застукали за тем, что он пригнул пастуха к земле и сорвал с него портки, – тогда Лауви признал себя побеждённым. Оживший мертвец, не нуждавшийся в покрове темноты для своих гнусных деяний, оказался ему не по силам. А теперь я приехал помочь загнать его тело снова под землю, а куда после этого отправится душа, – решать было не в нашей власти. Лауви полагалось за охоту на призрака кое-какое вознаграждение, и он собирался поделиться им со мной. Нас щедро кормили и поили, и неплохо устроили в доме пастора на хуторе Стад. А поскольку пора выдалась на удивление хорошая, мы большую часть лета ночевали на улице, пользуясь палаткой, доставшейся Лауви от испанского китобоя. Охота началась с того, что мы стали ходить по хуторам и разузнавать, заглядывал ли туда наш покойничек, и если да, то как вёл себя. Нас принимали с радостью, и мы развлекали народ стишками да загадками, и вдобавок, я рассказывал всякие истории о жителях моего далёкого родного края. Во время этой экспедиции мы сочинили «Поэму о птицах», которую знает каждый ребёнок. В эти солнечные дни и солнечные ночи на Побережье Снежных гор мы были словно единым разумом. Лауви тогда уже взялся за поэму, сочинил первые три строфы, но больше не знал птиц, и когда пришёл я, дело у него застопорилось. Пока мы ходили с хутора на хутор, мы принялись распевать ее вместе. Он протараторил мне это своё начало, которое смастерил довольно искусно, и посвятил меня в стихотворный размер. И я вплыл в него, как язык в глазницу хорошо проваренной овечьей головы. И мы всё сочиняли и сочиняли, выпуская в небо птиц одну за другой, находя всем место в перечне. А поскольку день и ночь сливались воедино, а мы не зависели от чужих распорядков, мы не устраивали себе отдыха, когда на нас нисходило вдохновение, а позволяли ему одолеть себя и унести в высшую сферу искусства, которая называется «поэтический экстаз» и ни на что не похожа, кроме бурной радости, ибо люди, одержимые им, начинают двигаться очень резкими рывками, с падениями назад и приступами смеха и буйством: например, могут подпрыгнуть и выкрикнуть одно-единственное слово в голубеющий запад, другое на восток, третье у себя над головой, четвёртое позади, пятое вперёд, шестое в землю, а потом плюхнуться на него словно для того, чтоб придавить любого бесёнка, кому случится высунуть голову на неожиданный гостинец, и так сидеть крепко-крепко, покачиваясь и бормоча бессмыслицу, а при этом собирая вместе шесть слов, пока они не образуют ясную и искусно сработанную полустрофу. И так снова и снова, пока мы не падали без чувств с недосочинённой строкой на устах и спали там, где упали, часто до середины дня. К сожалению, так бывало не всегда, и большинство стихов возникали как при любом другом разговоре учёных людей. Я даже затащил в наши стихи несколько чужеземных видов птиц, о которых Лауви никогда не слышал, например, щедрого «пеликано», который устраивает для своих птенцов гнездо у себя во рту и вскармливает кровью из собственной груди, или вавилонскую птицу «папаго», которая разговаривает на языках всех народов. Когда он усомнился в существовании подобных див, я возразил ему:
– А кто докажет, что их когда-нибудь не заносило сюда ветрами, не прибивало к берегу суровыми волнами, или их попросту не привозил с собой кто-нибудь из капитанов-иностранцев, которые вечно завозят в страну всякого рода диковинный товар? Или ты думаешь, что тех, кто случайно видел нас в экстазе, больше удивит, что голубая птица с красными крыльями что-то твердит на латыни, что здесь припеваючи живут люди, подобные нам с тобой?