нападения английских пиратов лишь десять из них добрались до своей цели. Как и в прошлый раз, китобои разбили лагерь и сложили жиротопные печи в Стейнгримсфьёрде, а иные – в бухтах и заливах дальше к северу. Между пришельцами и местными царила дружба, все хорошо услуживали друг другу, торговля шла с размахом. У фермеров были на продажу товары получше, чем в прошлом году, и они могли нахапать себе китовины на зиму, насушить и положить в рассол, а взамен испанцам пригоняли овец и телят, давали горячее молоко и свежее масло. И тут преподобный Оулав из Стада умер. Похороны пастора всем врезались в память. В его собственной церкви над ним читали по лютеранскому обычаю, а за околицей баски пели по своему благодетелю католический реквием. Там церемонией руководил Пьетюр Пилот – француз с корабля главного капитана Йоуханна де Аргаратте, «Nuestra Senjora del Carmen». И он разрешил мне присутствовать на мессе. Но поскольку этого папистского язычества у нас в стране уже целую человеческую жизнь не видали, оно вызвало возмущение и испуг. Из-за этого началась беготня: то в церковь, то из церкви. Люди говорили, что им надо справить нужду, а потом сидели со спущенными портками у кладбищенской ограды. Облегчаться у них не получалось, а вот глазеть – очень даже. А вернувшись в церковь, они дрожали как осиновые листы и не велели своим жёнам и детям выходить, чтоб действо этих еретиков не испортило их. Но в Стад, на прощание с примирителем – пастором Оулавом, приехали не все. Пока от кадила служившего мессу католика тянулся ароматный дымок, несколько мелких фермеров находились в бухте чуть ближе к устью фьорда и с энтузиазмом воровали мясо с полуобработанной китовой туши, которую баски держали там на взморье. Из-за этого мир кончился, и не осталось никого, кто сдержал бы преступников, кроме властей в Эгюре. Но сислюманн отмахнулся от жалоб капитанов на воровство, обозвал их «языческими враками», – ведь он намеревался нажиться на приезжих больше, чем ему удавалось до того. На следующую зиму Ари Магнуссон собирался просить руки Кристин, дочери хоуларского епископа Гвюдбранда, а чтоб быть женихом достойным её, ему было необходимо существенно увеличить свои богатства. Но его место оказалось менее доходным, чем он надеялся, а «китовая десятина», была хотя и весомой, а всё же недостаточной. И сейчас хозяин Эгюра запретил всю торговлю с китобоями, ссылаясь на тот же королевский закон, который сам нарушил, когда давал баскам разрешение на промысел, – а заодно принялся распространять сплетни об их бесчинствах, а провиант для обратного плавания на юг они были вынуждены закупать лишь у него одного. Китовину, вырученную за овец и молочные продукты, он потом продал простому народу втридорога. И такое ведение торговли равно огорчило всех, кроме того, кто это придумал.
Кувалда, три гвоздя, деревянная колода и поперечная балка. Когда случилось так, что искусный умелец повертел гвозди между пальцев, перевёл взгляд с них на кувалду, тяжко покоившуюся у его бедра, и представил себе не плотницкое изделие, как раньше, а своего брата, прибитого к кресту? Кем был рыболов, кто впервые взлелеял мысль о том, как прекрасно вонзать крупные и мелкие крючки в человечью плоть? Что за кузнец поднял раскалённые клещи из пылающего очага и преисполнился желания стиснуть в них грудь сестры своей? Как звали объездчика, которому пришло в голову обрушить кнут на спину конюха и поставлять власть предержащим диких неуков – чтоб отрывать живым людям руки и ноги? Какой естествоиспытатель видит в воде и огне возможность утопить и сжечь ближнего своего, а в ветре и травах земных – возможность извести его жаждой или ядом? Кому пришло в голову с помощью всех этих полезных вещей мучить людей до смерти? Отчего в человеческих руках они так легко превращаются в орудия убийства? Почему нож не может быть просто нож: чтоб вырезать по дереву, соскабливать баранину с кости, нарезать дягиль? Почему острое лезвие кинжала всегда находит прямую дорогу к горлу собрата? И отчего кровавым орудиям убийства не заказан путь в мир простых орудий? Никто этого не знает, и я тоже. На Страндир и по сей день можно найти орудия, которые сегодня незаменимы при добыче пропитания, а двадцать два года назад применялись для чудовищных жестокостей – и то же можно сказать о людях, державших их в руках. Бурав, шило, грабли, топор, лопата: в чьих руках, тому и повинуются. Ко мне приходят видения кончины моих друзей басков, столь чудовищные, что прямо-таки пылают внутри моей головы, подобно языкам пламени в печи. Я сбрасываю овчину, вываливаюсь из кровати на пол кухни, вскакиваю и выбегаю вон в одной рубашке и носках. Зимняя ночь отвешивает мне ледяную пощёчину вьюги, и на один блаженный миг жгучие воспоминания исчезают. Но они вспыхивают снова с десятикратной силой, – и под эти невыносимые видения ужасов в моей голове поются «Испанские римы», которые мой старый друг Лауви-Колдун начал сочинять в новом, одна тысяча пятнадцатом году при поддержке Ари Магнуссона, который затем возложил на своего поэта поручение: вечерами исполнять эту нелепицу по всей сисле. И несчастный Лауви и исполнял: своим пронзительным визгливым голосом и между строфами цыкал опалёнными зубами:
И куда б они ни приезжали —
всех телят там тучных брали,
а другим не предлагали.
Масло, рыбу и муку – себе в потребу,
бедняков лишали хлеба;
а тут мороз и бури с неба.
И на это с грустью все дивятся,
но не смеют и вмешаться —
чтобы с бесами не верстаться…
Так по воле крупного землевладельца из Эгюра бедняга Лауви пошёл на поводу у местных предрассудков и ненависти к испанцам. И если бы китобои вернулись на Западные фьорды, для них оказались бы закрыты все дома, и они не смогли бы ни с кем вести товарообмен, кроме самого́ сурового властителя. И сии заказные вирши исполнялись столь часто, что к началу лета люди уже верили им больше, чем собственным рассказам о дружбе с чужеземными храбрецами-моряками. Ах, в начале июня до берега добрались три китобойных судна после погибельного плавания сквозь морские льды, всё ещё мотающиеся у берега, даром что согласно календарю на дворе было лето. Поначалу какой-нибудь фермер нет-нет, да и начинал торговать с басками, но вскоре этого не стало, потому что Ари Магнуссон, куда бы ни поехал, принюхивался к горшкам и котлам, а запах китовины ни с чем не спутаешь. Капитаны двух меньших судов – Доминго де Аргвирре и Стефан де Теллариа, смирились с этим: на китовых промыслах близ Ян-Майена они явно знавали условия и похуже. А третий приплыл в Исландию впервые и не мог взять в толк, отчего его товарищи и эти фронцы[41], ведущие себя как самые настоящие рабы, так истово соблюдают запрет Ари. Звали того капитана Мартинус де Виллефранка, он был совсем юным и блистал многими способностями, и принял командование «Nuestra Señora del Carmen» для этой поездки. Опорой и поддержкой ему был мой добрый друг Пьетюр Пилот, – и, очевидно, ему случилось побрать овцу-другую с горных пастбищ, несмотря на уговоры Пилота. Мартинус был не только прекрасен собою, но и исключительно крепок и силён, и делал то, чего до него не делал ни один капитан: сам подплывал на лодке к гарпуну. Лето шло, китов было мало, несчастных случаев много, провиант однообразный. Но впервые новый приказ хозяина Эгюра подвергся проверке на прочность осенью, когда китобои собрались отплыть в Страну басков со своим скудным уловом. Тогда времена были как будто середина зимы, фьорды покрыты льдом до самого берега. И недели напролёт в небесах с утра до вечера клубились чёрные тучи… Я бреду по глубокому снегу от дверей хижины, покидаю то крошечное укрытие, которое она даёт от северного ветра, спускаюсь за холм, где непогода бушует ещё сильнее – о, нужно больше, гораздо больше, чтоб задуть пламя моего кошмара. Вьюга лупит меня снаружи, а костёр мыслей пожирает изнутри: в следующий после дня Святого Матвея вторник, то есть девятнадцатого сентября, китобойные суда собрались в том фьорде, который сейчас называется Рейкьяфьёрд, а раньше звался Скримслафьёрд (Фьёрд чудищ). Там капитаны поделили улов и подготовили корабли к отплытию. И хотя добыча могла бы быть и богаче, рыбаки радовались окончанию промысла, и с китобоев до рассвета доносилось пение. А потом ветер начал крепчать, разыгралась буря. Ночью к суднам Стефана и Доминго пригнало большую льдину. И не успели они принять защитные меры, как их корабли сорвало с якоря, и льдины притёрли их к скалам, где начали сшибать их корпуса друг с другом. Благодаря смекалке испытанных капитанов, им всё же удалось отвести корабли друг от друга и вывести в открытое море. Что же касается юного Мартинуса, то ему удалось поднять якорь и выплыть во фьорд, но там он был вынужден признать себя побеждённым, и его большой корабль понесло без руля и без ветрил в этой удивительной буре и вынесло на каменистый берег, где он долго бился вперёд-назад, пока обшивка не поддалась и не лопнула с громким жалобным звуком. Сперва сломался румпель, затем в корабле образовалась пробоина, и туда хлынула вода. Тут экипаж достал свои книжки и принялся читать молитвы, лия горькие слёзы. Когда Ари из Эгюра прослышал об этом событии, он стал скликать всех на бой с жертвами кораблекрушения, и фермерам было велено принять в нём участие, снарядившись за свой счёт, и за каждого побеждённого им была посулена часть трофеев. Из всех жителей Страндир лишь мне одному удалось отвертеться от участия в битве: я сказал, что у меня дела к югу, на Снайфетльснесе, и я лучше заплачу штраф за то, что прогулял битву, чем подведу того, кто ждёт меня там. Назвать этот поход подлым деянием, каковым он в сущности и был, у меня не хватило мужества, но даже без этого в мой адрес полетели угрозы и проклятия предводителя войска, – которые он впоследствии все исполнил. И конечно, он велел бы убить меня на месте. Но к тому времени Ари знал, что после смерти пастора Оулава именно я был хранителем договора о китобойном промысле между ним и испанцами, которых он сначала подло обманул, а теперь ещё хочет лишить жизни и имущества. Пока баски с трудом выбирались на берег: кто вплавь, кто держась за обломок доски, а кто ползком по льду и острым камням, фермеры похватали всяческие орудия, назвали их оружием и вышли навстречу терпящим бедствие: первым обнаружили Пьетюра Пилота с немногочисленной группой, нашедшей убежище в заброшенной рыбацкой хижине. Их застали спящими, а голова Пьетюра покоилась на псалмовнике – когда её размозжил удар молота, а за этим ударом последовал взмах тесаком: прямо в сердце и книзу в хребет. Рядом с Пилотом лежал его толстяк приятель Лазарус, и от шума он проснулся и попытался спастись. Тогда ему сперва подрезали жилы в коленках, а затем все, кто только мог, навалились на него, и всем нашлась работа. В задней комнате обнаружили брадобрея, коптильщика и мальчишку-портомойщика, и их тоже изрубили и растерзали. После этого с них сорвали одежды и положили их, совсем нагих, на носилки. Тогда на груди Пьетюра нашли два предмета: священные реликвии и распятие, и бойцы сказали, что он, наверно, использовал их для колдовства, да только от гибели его это не спасло, – а всё же побаивались брать их себе. Потом всех мертвецов притащили к обрыву, и их связанные нагие окровавленные тела потопили в глуби морской, словно язычников, а не христиан невинных. И ту