т все увидели, как над горой явилась великая молния в виде меча, и предводитель войска сказал, что это следует толковать как знак победы. Переплыв через пролив, при таком шторме, что плавание было почти невозможным, бойцы подплыли к заброшенному хутору, где обретался Мартинус Франкоградский. В окошко было видно, что он сидел там у огонька в окружении своих людей, а другие были в бадстове у огня побольше и сушили над ним своё платье. Тут у каждого окна и двери поставили по человеку, и когда предводитель дал знак, произвели через них внутрь множество выстрелов. Тут раздался крик Мартинуса: он, мол, не подозревал, что его прегрешения столь велики, чтоб он или его люди заслуживали пули. К бойцам примкнул пастор со Снежных гор – Йоун «отец мертвеца», и ему поручили поговорить с капитаном на латыни. Получилось так, что Мартинус вышел из дома, пополз на коленях, воздев руки к небу, в слезах, и поблагодарил господина Ари Магнуссона за то, что ему и его людям дали пощаду. И тут выскочил человек с большим топором и нанёс Мартинусу удар: метил в шею, а попал по ключице, отчего осталась небольшая рана. От этого удара Мартинус резко пустился наутёк, от дома и прямо в море. Казалось, он сидит на воде. Гладя свою макушку одной рукой, а другую подставил под ляжку, и плывёт то назад, то вверх, то в обе стороны. Тогда поспешно снарядили корабль, нагрузив людьми, оружием и камнями, чтоб одолеть сего викинга. Когда Мартинус заметил это, он уже уплыл далеко в море и пел по нотам на латыни. Многие сочли его упражнения в пении восхитительными. Они что есть духу гнались за ним на лодке, но он был подобен тюленю или лососю, – а один человек похвалялся, что может пронзить его копьём в воде, если тот занырнёт под киль. Но в итоге пловца поразил камнем в лоб мальчишка фермера: и его силы и выносливость уменьшились лишь тогда, но никак не раньше. Тогда его выволокли на берег и полностью раздели. И когда он, лёжа нагой на песке, закрыл глаза и застонал, один из бойцов вонзил свой тесак ему под грудь и одним взмахом распорол до паха. Мартинус от этого сильно задёргался, сжался и опустился на четвереньки, у него выпали внутренности, и это было его последнее движение. Тут бойцов разобрал смех, и многие спешили заглянуть внутрь убитого, но кровь застилала им обзор. Затем рассечённое тело Мартинуса утопили на глубине. Тут шторм сменился ласковым штилем, что приписали силе этого заморского колдовского туловища Мартинуса. Потом набросились и на оставшихся – и с этого мига уже никому из потерпевших крушение на «Nuestra Señora del Carmen» не пришлось просить пощады. Ко всем выходам приставили стражей, крышу с дома сорвали. Младший брат предводителя взобрался на стену и по очереди перестрелял всех врагов из своего ружья. Но по мере того, как их количество уменьшилось, другие из них пытались спрятаться в углах или под кроватями. Тогда к ним в дом послали бойца, который вилами выгонял их из укрытий на середину комнаты, чтоб в них легче было всадить пулю. И битва закончилась тем, что постепенно все в ней полегли – даже тот великан испанец, с которым многие боялись тягаться, хотя он и был безоружным. Когда, казалось, уже все должны были быть убиты, в хлеву обнаружили Мартейна Безобидного – бочара с судна Мартинуса, известного своим простодушием: он всю ночь прятался в яслях. У того, кто его обнаружил, не хватило духу убить его, так что его вывели из хлева к войску. Этот убогий стоял на коленях, бессвязно лепеча: «Кристус, Кристус» и жалобно моля оставить ему жизнь, и Ари Магнуссон ответил, что пощадит его и заключит под стражу. Но вместо того, чтоб увести его, стражники потащили его в свой стан, где один из них раскроил ему череп кочергой спереди, а другой – сзади навозной лопатой, и Мартейн Безобидный рухнул замертво от последнего удара по затылку. После этого битва завершилась победой войска из Эгюра. Тут бойцы пожелали поделить между собой ту великую добычу, которая была им обещана. Но когда дело дошло до этого, – пошли уже совсем другие песни: теперь всё ценное, что ожидало в разбитом корабле или прибило к берегу, было объявлено королевским имуществом, и прикасаться к нему запретили всем, кроме сислюманна Ари. Людям дозволялось взять с убитых их окровавленные лохмотья – а в Эгюр был доставлен большой тяжёлый сундук с сокровищами Мартинуса, а также другие ценности с разбитого корабля. Мертвецов по-прежнему топили нагих в глубоком море. Но прежде над их телами по-всякому глумились, ведь предводитель рассудил, что с мёртвыми можно обращаться как угодно. Тут им и детородные органы отрезали, и глаза выкалывали, и глотки располосовывали, и уши отстригали, и пупы пронзали. Мертвецам продырявливали горло и поясницу, их тела связывали вместе как сушёную рыбу, а всё равно их вечно выбрасывало на берег. И конца этому не было, и при этом их всегда спихивали обратно в море, потому что закапывать их в землю или хоронить в камнях запретили под угрозой порки или лишения имущества. Даже названия в том краю, где произошло побоище, изменились, стали суровыми, их красота померкла – как и совесть баскоубийц: что раньше звалось Дивной долиной, стало просто Долиной. Что было Солнечной поляной, стало Суровой лощиной. Водопад Светлый теперь был всего лишь Тощим. Отвесный обрыв, наверху поросший пышной цветущей растительностью, раньше звавшийся Солнечным, теперь стал Чёрным обрывом. А у Эгюра есть небольшая коса в море, которая раньше была Корабельная, а теперь зовётся Лиходейская: туда прибило большинство мертвецов, и они долго болтались в воде близ лодочных причалов Ари, стервятникам на пир, челяди в назидание. О, таковы картины, что выгоняют старика в одной рубашке и носках в обжигающе студёный буран в эту ночь, что всех ночей чернее. Но даже это не действует: они не хотят отступать.
ЯДОВИТКА КРАСНАЯ – вредное прибрежное создание, тонкое, как соломинка. Нередко скрывается в мокрых водорослях, часто и сильно бьёт своими изогнутыми крюками и пронзает плоть, подобно игле. Бывали случаи, что она мгновенно убивала юношей, пришедших собирать водоросли.
Я плыву. Плыву мощными взмахами рук, лежу под самой поверхностью воды, лунный свет сверкает на моих плечах, когда они выныривают из волн. Я постоянно верчу головой, вдыхаю у левого плеча, выдыхаю у правого. Бью по воде ногами, так что у ляжек она пенится, а от лодыжек разлетается брызгами. Я уже на середине фьорда, впереди – открытое море, по обе стороны – обрывистые, покрытые снегом горы, возвышающиеся над угольно-чёрными каменистыми берегами. Сквозь грохот прибоя я слышу за спиной, как кто-то кричит и зовёт. Мне нельзя терять скорость, у меня нет времени остановиться и посмотреть, насколько ко мне приблизились люди в лодке. Но вода холодная, течение сильное: в один миг меня мощно выносит вперёд, в другой отбрасывает на много саженей назад: мне надо знать, есть ли возможность доплыть до берега прежде них. Я разворачиваюсь на плаву и миг стою в воде, шевеля ногами: у них хорошая восьмивёсельная лодка, при каждом весле гребец, а пятеро сидят и высматривают меня: двое на корме, трое на носу, все вооружены булыжниками – кроме щёголя, который при плавании стоит прямо и неколебимо, несмотря на пляску волн – Ари Магнуссон из Эгюра сжимает в руке не добром добытый гарпун; он руководит этой погоней. Когда я переворачиваюсь на живот, чтоб снова плыть, грудь моей рубашки белеет. Я слышу, как с лодки доносится победный клич, и вокруг меня дождём падают камни. Вот один из них ударяется мне о правое плечо, отскакивает с глухим звуком, но я не чувствую: я уже слишком замёрз. Путь у меня лишь один: вниз. Я набираю воздуха в лёгкие и ныряю. Мир затихает, вместо звонких криков преследователей, плеска волн и моих собственных натужных стонов, теперь слышен лишь подводный шелест. Я ныряю, как гагара, лечу под водой большими взмахами, подобно чистику, машущему крыльями на прозрачном мелководье летним утром. Всё глубже и глубже, хотя зимнее море вовсе не светло, а серо и взбаламучено – о, да, всё глубже и глубже, – пока не достигаю такой глубины, что воздух из лёгких начинает рваться наружу, на поверхность, да только до неё теперь слишком далеко. Но вместо того, чтоб выдохнуть, я сжимаю глотку, продолжаю плыть вперёд, вниз, несмотря на то, что каждый мускул пылает, словно по нему били молотом. И тут в глубине передо мной начинает брезжить свет – медленно-медленно бледно-серая светлота проникает сквозь мутную воду, и чем ниже я опускаюсь в моём плавании, тем светлее, резвее становятся частицы, клубящиеся в воде, и вот наконец они начинают проноситься у меня перед глазами, словно искры, летящие от наковальни – три тысячи пылающих солнц, обрушивающихся на лицо подобно песчаной буре. Я сдаюсь, прекращаю плыть. Встаю в воде вертикально, широко раскрываю рот, сжимаю руки на груди и кричу, пока из лёгких выжимается воздух: «О Боже, будь милосерд…» И когда обжигающе-солёная вода, наполнив меня до самых уст, раздувает тело и льётся на меня, усталого, – я иду ко дну. Погружаюсь вниз сквозь влажную серость, понуро, как человек, которому нужно пройти сквозь стелющиеся тучи по дороге вниз с горной вершины. Высоко надо мной восьмивёсельная лодка повернула к берегу, Ари с Эгюра и его бойцы бросили погоню. А потом с моих очей словно сняли обволакивавшую их околоплодную оболочку. Я вижу широко и далеко в бутылочно-зелёной пучине, до самого Гренландского моря, и вглубь бухты, а у подножия утёса посреди бухты, прямо у меня под ногами – исток света: сердце величиной с яйцо чечётки. Оно вырезано из чёрного дерева, отполировано и усажено шипами из оленьего рога, и бронзовый огонь горит на вершине впадинки, где должны сходиться половинки – но сердце из чёрного дерева до половины раскрыто, и внутри него покоится источник света: крест малый, усыпанный золотыми каплями, с распятием из серебра. От этой крохотки исходят лучи столь яркие, что способны осветить запустелое жилище человека, которого я приплыл навестить: Пьетюра Пилота. Его бренные останки закреплены под отполированной морем могильной плитой – глыбой долерита, которую убийцы сбросили вслед за ним с обрыва. Серые, как камень, волосы трепещут у раскроенной макушки – куда его ударили топором, – и пряди пляшут в глубоководных течениях, словно водоросли, что нижутся между его переломанных рёбер – где его рубанули тесаком, – и хватают своими многосуставными травяными пальцами реликвию на изъеденной груди: этот знак он покажет у жемчужных врат в Судный день, в то время как у его палачей, стоящих там же, в руках и на руках будет только кровь их жертв, текущая и по ладони, и по её тыльной стороне. В тот миг, когда мои ноги касаются донного ила, обитатель пучины пробуждается. Он поворачивает ко мне свою разбитую голову и желает мне доброго дня, хотя время уже за полночь: