И все же он не сдавался... Рисовал, рисовал, рисовал, писал пояснения... Менял по своему разумению внешний вид машин и механизмов, пытаясь как-то адаптировать хотя бы некоторые к тому, что было известно и доступно в его мире. А остальные... Не ему, так кому-нибудь пригодятся, — позже, когда наука шагнет далеко вперед и встанет вопрос: как приспособить к делу вновь открытые силы природы? Вот тогда-то и вспомнят о его старых рисунках...
Что такое время придет, он не сомневался.
Поначалу он мог лишь гадать, куда его переносит Морфей и где находится этот мир (если вообще находится где-то, кроме его головы), но затем каким-то капризом упомянутого бога оказался в Болонье, сильно изменившейся, но вполне узнаваемой. И понял: перед ним далекое будущее: века пройдут? тысячелетия? — кто знает, но нет сомнений, что он видит в своих странных снах мир потомков...
На два или три сноведения наблюдения за техникой будущего было позаброшены: он с любопытством изучал Италию, город за городом: что и как изменилось? Что уцелело с его времен, а что рассыпалось во прах?
Бесплотный, он воспарял к небесам без каких-либо аппаратов, — выбирал нужный город на раскинувшейся внизу живой зеленой карте, — и опускался туда. Флоренция, Милан, Рим, Венеция...
В Риме — знакомом и неузнаваемом одновременно — в сновидении с ним произошел забавный случай. На одном из зданий площади (облик ее оказался незнаком, но в центре красовался старинный египетский монумент, зачем-то перенесенный сюда из Большого цирка) он увидел свое имя. Транскрипция варварская — и не латынь, и не народное итальянское наречие — но читалась надпись без затруднений. Музей... Посвященный ему музей...
Нестерпимо хотелось попасть внутрь... Но двери, даже не запертые, даже настежь распахнутые, оставались для него непреодолимой преградой, — и в том сне о Риме это обстоятельство показалось особенно обидным.
Зато он смог в тот раз подсмотреть в далеком будущем (у посетителя, выходящего из ЕГО музея!) нечто действительно важное и нужное, причем применимое в его мире незамедлительно, прямо сейчас, не дожидаясь грядущих открытий, — и сделанный утром набосок вскоре воплотился в металле, и оказался вполне работоспособным и весьма-таки востребованным.
* * *
Ну наконец-то! Экспонаты последнего зала подходят к концу!
Миновали скучнейшие десять минут возле макета многоэтажного «города будущего». Отзвучал рассказ о странном, лишь по прямой ездящем велосипеде, — и оказалось, что как раз это устройство великий Леонардо не изобретал, не то бы уж попетрил как-нибудь до необходимости поворачивать. Маэстро всего лишь нарисовал для какой-то надобности на обороте своей рукописи два колеса, напоминающих тележные, но отложил набросок, не стал завершать. А некий шутник, работавший с рукописью в середине двадцатого века, дополнил рисунок несколькими линиями, изобразив стилизованный велосипед, не способный поворачивать (прояснилась история недавно, в результате использования современных методов экспертизы, но велосипед из экспозиции не удалили).
Последний стенд был остеклен, и хранилось там старинное огнестрельное оружие: пистолеты-фузеи-мушкетоны и прочий металлолом... Голос экскурсовода зазвучал с особой торжественностью, но переводчик гнусил по-прежнему монотонно: вот, дескать, единственное техническое изобретение Леонардо, не просто воплощенное при его жизни, но и получившее широчайшее применение, — более того, используемое с небольшими изменениями до сих пор.
Колесцовый замок для оружия.
До Леонардо огонь добывали единственным способом, — высекали искры одиночными удавами кресала по кремню, и приходилось бить несколько раз, произвольно разлетающиеся искры не всегда сразу попадали на трут... Или на затравочную полку пистолета либо аркебузы: в среднем один выстрел из трех заканчивался осечкой даже у самых надежных замков ударного типа...
Колесцовый замок проблему снял, а применяется он сейчас... многие из вас, особенно мужчины, покопавшись в карманах, могут обнаружить там изобретение Леонардо...
Последние слова экскурсовод произнес значительно и выдержал драматическую паузу, явно ожидая недоуменных вопросов... Однако переводчик пробубнил так уныло, что никто ни о чем не спросил. Экскурсовод вздохнул, вынул из кармана зажигалку, крутанул колесико, поднял повыше затрепетавший желтый язычок пламени... Вот же он, колесцовый замок Леонардо в чуть измененном виде!
Это зрелище добило Максима. Сигареты и зажигалку он, истомленный никотиновым голоданием, уже достал из кармана, держал в руках... Шепнул Марине:
— Я на улице, подтягивайтесь, — и ужом выскользнул из музея.
Бросил вороватый взгляд по сторонам, — и, разумеется, тотчас же увидел плакатик с перечеркнутой дымящейся сигаретой. Совсем сбрендили в Европе вообще и в Италии в частности в борьбе с курением... Человека с сигаретой и зажигалкой тут на улице днем с огнем не разыщешь, Максим, по крайней мере, не встречал ни единого.
Ладно, местных ментов вроде бы тоже не видно. Быстренько, пулеметом, затянется две-три раза и тут же загасит... Кто не рискует, тот не пьет шампанского... под затяжку.
Единственное полезное изобретение старины Леонардо сработало, как полагается: колесико крутанулось, пламя вспыхнуло и...
И Максим ощутил нечто странное. Какое-то холодное дуновение коснулось лица, хотя день стоял теплый и на редкость безветренный. Не почудилось: огонек зажигалки затрепетал, лег горизонтально, чуть не погас.
А еще Максим почувствовал чужой внимательный взгляд, уставившийся на него в упор из ниоткуда, из пустоты, из прозрачного воздуха...
Как, каким местом почувствовал? Не понять... Но почувствовал.
Он помотал головой, пытаясь отогнать наваждение и позабыв зажечь сигарету. А потом стало поздно: из музея вывалилась гомонящая толпа русских туристов, и ощущение давящего взгляда исчезло, но Маринка наверняка бы не одобрила попытку сыграть в орлянку с местными законами, да и переводчик предупреждал: не вздумайте рисковать, камеры всюду и штраф пропишут такой, что мама не горюй...
Максим тяжко вздохнул, убрал сигареты и поплелся вместе с остальными к автобусу, припаркованному в отдалении, за пределами площади. Он поднял ногу, чтобы шагнуть на ступеньку автобуса, — и не шагнул.
Ступенька исчезла. Заодно с ней исчез автобус, и Пьяцца-дель-пополо, и весь многомиллионный город Рим вместе со всем, что в нем было, и даже вместе с нависшим над городом голубым итальянским небом...
Малую долю секунды Максим изумленно пялился в бездонную черноту, в сравнении с которой космический вакуум казался бы переполненным вещами и процессами, — затем исчез тоже.
* * *
— ...в будущем, кстати, легко и просто можно наступить на те же грабли. Угробить свой родной пространственно-временной континуум.
— Убив собственного внука? — звучит из задних рядов все тот же голос, в нем определенно чувствуется ехидство.
Руководитель семинара ехидство игнорирует, и реплику вместе с ее автором, — тоже.
— Это называется «парадокс украденного рассказа». Он менее известен, и суть его такова: человек отправляется в будущее, покупает журнал с талантливо написанным рассказом, возвращается в прошлое, публикует рассказ как свой... Разумеется, после такого настоящий автор рассказ не напишет. И вопрос «А кто же тогда сочинил рассказ?» — имеет все тот же ответ, для континуума нехороший: в момент совершения кражи все исчезнет. Тот же парадокс можно применить к любым произведениям искусства, к научным теориям, к техническим изобретениям...
Ему тоскливо. Все предсказуемо: сейчас начнут спорить до хрипоты, пытаясь найти оригинальные решения и как-то разрешить парадоксы (а напишут все, как под копирку, о набивших оскомину попаданцах, — скучно, зато публикабельно), а ему сидеть и все это слушать, а в номере оргкомитета тем временем прикончат молодое крымское вино и будут говорить о действительно интересных вещах... Да чтоб вы все пропали куда-нибудь...
Собака мясника
Собака мясника
Дорога вела вверх, но Николаша летел по ней легко, словно под гору, ноги сами несли.
— Постой-ка, малец! — раздался сзади голос, и Николаша сбился с шага, обернулся, досадуя сам на себя: ну какой же он малец, уж второй год, как студент Политехнического, пора бы перестать реагировать на такие оклики.
Посреди улицы стоял полицейский урядник Мазохин, всеми в Парголове называемый по отчеству, — Ерофеичем. Откуда урядник вывернул, Николаша, только что миновавший то место, не понял. Возможно, Ерофеич вышел из-за дачи Караваевых, но тогда должен был шагать очень быстро, дабы оказаться там, где сейчас стоял... Увидел издалека и выскочил, торопясь перехватить? Зачем, интересно?
Пасха в том году случилась ранняя (а дело происходило в страстную субботу), но Ерофеич уже успел сменить папаху на фуражку, шинель носил нараспашку, не застегивая, всем установлениям и циркулярам вопреки, — был он мужчиной грузным, дородным, легко потеющим.
Урядник сделал приглашающий жест: подойди, дескать, потолкуем. Николаша двинулся к нему, аккуратно и далеко обходя лужи, тщательно следя, чтобы не забрызгать свои выходные отглаженные брюки. Ерофеич, неодобрительно следя за его эволюциями, шагнул навстречу, — напрямик, дороги не выбирая.
— Ты ведь Прасковьи Злотниковой сын? — уточнил урядник, когда траектории его и Николаши достаточно сблизились.
До того близко они не общались, повода не было, но в Парголове Ерофеич знал всех. Николаша молча кивнул, не понимая, в чем причина полицейского к нему интереса.
— Куда поспешаешь, такой нарядный? В церковь, что ль? Так негожий час выбрал, утреню отслужили уже, пасхи с куличами освятили, народ почти весь по домам разошелся... А до ночного бдения еще ого сколько.
— Я не в церковь... Я... в общем, по другому делу иду...
— По другому... — раздумчиво повторил урядник.
Единственный глаз его пристально уставился на собеседника, а второй Ерофеич потерял тридцать с гаком лет тому под турецкой Плевной — и опустевшую глазницу прикрывал кожаной нашлепкой на кожаном же шнурке, и должен был бы, по разумению Николаши, походить на пирата, да отчего-то не походил. Выглядел как одноглазый полицейский.