— А дай-ка мне букетиком твоим полюбопытствовать... — протянул руку урядник. — Очень я, понимаешь, цветочками интересуюсь... Страсть такую с отрочества имею.
Николаша отдал букет с огромной неохотой и решил, что если урядник начнет допытываться: откуда, мол, цветы в такое раннее время? — сказать, будто купил в Питере. На деле же за букет были плачены баснословные два рубля (а купи-ка в конце марта дешевле!) Фрол Давыдычу, садовнику из шуваловских оранжерей, — и тот, разумеется, приторговывать хозяйскими цветами никакого права не имел.
Лелеемая с отрочества страсть к цветам проявилась у Ерофеича странно. Приняв букет, он не сделал попытки развернуть даже наружную обертку из вощеной бумаги, не говоря уж о внутренней, нарядной, сделанной из тончайшего станиоля с вытесненными пасхальными ангелочками. Взвесил букет на руке, тут же протянул обратно и как-то разом потерял интерес к разговору.
— На именины чьи-то собрался? — спросил урядник и по тону чувствовалось, что задан вопрос для проформы.
Да и не стал Ерофеич ждать ответа, махнул рукой:
— Иди уж, заболтал я тебя, опаздываешь небось...
Николаша, довольный, что избавился от интереса полицейской держиморды, ответил чистую правду:
— Свататься иду.
Даже матери он не сказал, куда и зачем собрался, выдумал застолье у приятеля, — а тут как само вылетело. Впрочем, мать была женщиной старых правил: да как же можно свататься на страстной неделе? Приличные люди осенью сватаются, на Покров лучше всего. И самому зазорно идти, дело это с понятием обставить надо, — нарядные сваты на тройке с бубенцами, подарки родителям невесты, дурацкие старинные шуточки-прибауточки: у вас, мол, товар, у нас купец... Николаша, взиравший на материнские понятия о жизни с легкой снисходительностью, считать Ульяну товаром был не настроен категорически. И Покрова ждать не собирался, особенно после того, что произошло между ними в последний день масленичной недели... А что, если... В общем, откладывать не стоило, и матери сообщать о задуманном тоже.
А урядник... Ну вырвалось и вырвалось, тому и не интересно вовсе...
— Дело доброе... — сказал Ерофеич с полнейшим равнодушием. — Ну, бывай, успешного сватовства тебе...
Николаша с облегчением распрощался, и развернулся, и шагнул было, когда урядник запоздало спросил в спину:
— К кому присвататься-то решил? — И опять-таки ясно было по тону вопроса, что ответ не интересен ни в малейшей мере.
— К Ульяне Грубиной, это дочь... — начал отвечать Николаша на ходу, поворотя голову вполоборота.
— А ну-ка постой! — Голос урядника вновь стал тем же приказным и жестким, что и поначалу.
Ну что теперь-то? Николаша обернулся.
Глаз урядника уставился со странным выражением, словно владелец его и сам не понимал толком, зачем остановил парня.
Молчание затягивалось. Николаша начал злиться.
— Присядем-ка... — кивнул наконец урядник на невысокий штабель бревен, сложенных у караваевского забора в видах грядущего ремонта. — В ногах правды нет.
— Я вообще-то спешу...
— Успеешь. Кое-что тебе узнать не помешает о семье невесты... Родители твои в те времена здесь не жили, да и никто почти из нынешних... Лес тут стоял самый натуральный, — урядник широко повел рукой окрест, — только вон там, ближе к станции, дома имелись... Так что никто, кроме меня, тебе ту историю не расскажет. Садись и слушай.
Кандидат в женихи мигом раздумал спешить. Грубины жили закрыто, тесной дружбы ни с кем не водили, и будущий зять знал об их семейном укладе в основном то, что рассказывала Ульяна. Совсем не повредит узнать что-то новое о своем потенциальном тесте накануне ответственного разговора.
Урядник плюхнулся на бревно. Николаша подозрительно посмотрел на круглящийся сосновый бок, — вроде бы весеннее солнышко просушило древесину — и решил не рисковать: вынул носовой платок, аккуратно его расстелил и уселся с осторожностью, предварительно поддернув брюки. Ерофеич хмыкнул, глядя на эти манипуляции, но никак комментировать не стал. Он вообще, похоже, не знал толком, с чего начать обещанный разговор. Кивнул на букет, теперь лежавший на бревнах:
— Ты не обижайся, паря, за цветы-то... Третьего дня в участок сводка пришла: в Херсоне один... тоже студент, из приличных... на крестном ходе к губернатору подобраться пытался, и тоже с букетом, понимаешь... Хорошо хоть агенты (это слово Ерофеич произнес с ударением на первом слоге) из внешнего оцепления его... В общем, бомба в букете том оказалась. Самого в клочки, двоих агентов в клочки, еще пятерых, кто рядом был, поранило да контузило... — Он говорил так, слово сам ничуть не интересовался историей незадачливого херсонского бомбиста, да и собеседника увлечь ею не рассчитывал, словно одновременно со словами размышлял совсем о ином.
Затем резко, на полуслове, сменил тему:
— О матери своей Ульяна что тебе говорила?
— Да ничего почти... — удивленно протянул Николаша. — Не помнит мать она. Та умерла, когда Уля совсем крохой была... С отцом росла.
— Может и умерла... — с непонятным выражением произнес Ерофеич. — Да только никто ее мертвой не видел. И на погосте нашем такой могилки нет.
— Но...
— Помолчи, паря. И меня послушай. А потом сам решать будешь, родниться тебе с этим семейством или нет.
* * *
Так вот... В тот год, понимаешь, только-только лес наверху начали вырубать под дачи... Снизу, от станции, рубили, а вот здесь, где сидим мы сейчас, бабы наши еще ягоды да грибы собирали... Они-то ее и нашли, Матрена Крутикова и с ней... эх, вылетело имя с памяти... Но не суть, главное, — нашли. Кого, кого... да не Ульяну твою, сам понимаешь, той истории уж с четверть века будет, как бы и не поболее... Мать ее нашли... в смысле, будущую. Бруснику собирали, глядь: лежит на кочке. В беспамятстве лежит, и голышом, ну даже ни самомалейшей тряпицы на ней нет, чтоб срам прикрыть, и рядом с ней нет... Но живая, дышит.
А на вид лет четырнадцать было, титьки только-только нарастать начали, уже не девчонка, еще не барышня... Да, да, именно что барышня — руки ее посмотрел, сразу видно: крестьянской работы не знала. И вообще тонкая кость, породистая... Меня ведь туда, на полянку, первым делом вызвали, раньше доктора даже поспел... Ну, думаю, беда, какую-то городскую с нижних дач снасильничали, да в лесу бросили, а она в беспамятство от таких дел впала... И если из важных птиц ее родители случатся, тут мало никому не станет, а мне первее всех: спорют лычки, да и законопатят рядовым стражником, куда Макар телят не гонял... Но все не так просто обернулось. Доктор в околотке осмотрел — нет, говорит, не насильничал никто, не изгалялся над девчонкой. И с дач господских никто не пропадал, и от поездов не отставал, и из Питера розыскных листов на пропавших подходящего возраста не приходило...
Пока доискивались, кто она есть, девчонка в себя пришла... Да проку мало с того оказалось: не по-нашенски говорила... и не по-чухонски, я ихнюю речь разумею... И не токма я, людей тут много по лету отдыхает, в науках и в прочем сведущих, — так и они не поняли, о чем девчонка толкует, даже не опознали, каких краев-земель речь у нее... А слова и впрямь странно очень произносила... сейчас и не вспомню ни одного, но как-то вот не по-людски все звучало...
Ну и куда ж ее такую? В околотке держать невместно, поправилась... Стали бумаги в сиротский приют оформлять. Да не успели, по-иному все вывернулось.
Баронша Коппель, понимаешь, девчонкой заинтересовалась. Ей, баронше, тогда только-только дом в средних дачах отстроили, тот, что сгорел в позапрошлом годе...
(Николаша хорошо помнил сгоревшую дачу действительного статского советника барона фон Коппеля. Красивый был двухэтажный дом, хоть и не новый, и несколько помпезный: с эркерами, мансардами, пилястрами и прочим декором... Жаль, что сгорел. А баронессу фон Коппель он помнил очень смутно, скончалась та в детские годы Николаши, лет десять назад.)
В общем, в околоток баронша заглянула, по-немецки да по-французски с найденкой нашей попробовала, да без толку, понятно... И чем-то девчонка ей приглянулась — к себе ее, понимаешь, забрала, на полный пансион и уход. В подружки своим дочерям как бы, те погодки были примерно тех же лет...
Окрестили потеряшку Глафирой — ясно ж, что из басурман каких-то происходит, и фамилию придумали: Найденова... Так и росла в семействе баронском. Пообвыклась, по-русски очень быстро заговорила, и учителя, что баронских дочек учили, на нее нахвалиться не могли: все на лету схватывала...
Приходил я как-то к ним, с Глашей потолковать: что из жизни своей допрежней помнит... Очень любопытственно было, с чего такой случай небывалый приключился, откуда взялась-появилась. Да не сложилось: по нашему она уже изрядно болтала, но ничего рассказать не могла, не помнила, — жизнь, понимаешь, для нее с чистого листа началась на той полянке с брусничником. Так я и ушел ни с чем...
Потолковали о том происшествии, потолковали, да и забывать начали. А годы текли помаленьку, дочки баронские в возраст вошли, потом замуж повыходили, упорхнули из родного гнезда, значит. Одна Глафира с бароншей осталась... И, мнится мне, Коппельша все чаще задумываться стала, куда б и ее пристроить. А дело-то не простое, — растили ее как благородную, но по бумагам мещаночкой записана, да и бесприданница, считай, — старый Коппель поместьев вроде как особых не имел, службой кормился, да и двум родным дочкам на приданое потратился только что... Так что получилась барышня ни рыба, ни мясо: среди ихних друзей-знакомцев никто к такой не засватается, а за кого-то из простых отдать — вроде как зазорно получится, не по чину...
В общем, было от чего баронше призадуматься. Но жизнь сама все за нее решила: Глаша невзначай с Трофимом Грубиным познакомилась, ну и закрутилась любовь у них. Трофим из торговых людей происходил, но то ли разорился-проторговался отец его, то ли еще что... В общем, приказчиком он в мясной лавке, что при станции торговала, пристроился. Сам х