Стыд и злость на себя гнали его вниз. И, наверное, оказались посильнее любого желания поставить рекорд либо побить чужой.
Видимость была никудышная, дно Волька раньше почувствовал руками, чем увидел. Изумился: неужели? Вроде и воздух еще оставался, и не впивались в легкие раскаленные иглы, требуя немедленно поворачивать обратно, к поверхности. Действительно, дно. Не какой-нибудь подводный выступ обрыва, он немного проплыл вдоль него, проверил... Дно.
Никакой норы-пещеры с живущим в ней громадным сомом Волька не обнаружил, да и не было ее, небось, врал все Микешка.
Собравшись уже вынырнуть, Волька вдруг нащупал на дне непонятный продолговатый предмет. Схватился за него, не без труда вырвал из цепких объятий донного грунта, — и наверх, скорее наверх!
У-ф-ф-ф-ф... Солнце... воздух... и никакой Тоси на обрыве. Ушла, не стала дожидаться, или подумала, что он под водой махнул к дальним кустам.
Волька дрожал, зубы непроизвольно выбивали дробь. Но, едва натянув трусы, он проигнорировал прочую одежду и первым делом начал отчищать находку от ила, водорослей и ракушечника.
Вскоре он держал в руках глиняный сосуд — кувшинчик с ручкой, или бутылку очень необычной формы с длинным горлышком... Только горлышко это не заканчивалось отверстием и пробкой, оно изгибалось и сбоку вновь уходило в сосуд. А воронкообразное отверстие вообще оказалось на донце. И было замазано или запечатано чем-то вроде сургуча с оттиснутыми на нем непонятными знаками...
Странная, очень странная посудина... Явно предназначенная не для хранения воды или другой жидкости.
Однако, судя по весу, внутри была вовсе не вода. И не какая-то иная жидкость, скорее...
«Клад! — обмер Волька. — Старинный клад с золотыми монетами!»
Москва-Сити, башня «Евразия», 10.06.2014
Ифриты-телохранители уставились на Владимира Алексеевича пустыми, без зрачков, радужками. Затем синхронно сделали по шагу в стороны, один вправо, другой влево, — путь стал свободен.
Он шагнул в приемную. Там за секретарским столом сидела девушка. Вид ее заставил Владимира Алексеевича позабыть о том, что ему восемьдесят семь. И вспомнить, что он мужчина. Любые эпитеты, любые сравнения звучали бы бессильно и фальшиво в попытке описать совершенную, эталонную красоту секретарши.
«Гурия? — неуверенно подумал Владимир Алексеевич. — Или пери?»
Он впервые столкнулся с этим небесным созданием. Двенадцать лет назад, в минувшую их встречу со старым знакомцем, у того служил секретарем-референтом марид, — существо хитрое, беспринципное и бесполое, хоть и выглядевшее как мужчина. А до того, на заре лихих девяностых, эту службу исполнял опять-таки ифрит — пустоглазый, с маленькой головой на мускулистой шее. Правда, и времена были другие, более суровые...
— Гассан Абдуррахманович никого сегодня не принимает! — заявила ангелоподобная дева. — Как вы вообще сюда попали?
Фраза была стандартная, из типового набора секретарш высоких персон, — набора для простых посетителей, с какими можно общаться на грани откровенного хамства.
Но голос...
Голос вполне соответствовал внешности, и при звуках его не хотелось ничего объяснять: кто, мол, такой, да по какой надобности сюда попал, — а хотелось совсем другого, того, что испокон веку хочется мужчинам при виде этаких красавиц...
Владимир Алексеевич не стал ничего говорить. Негнущимися пальцами вновь развернул свиточек записки.
С чудо-красавицей при виде замысловатой, на полстраницы растянувшейся подписи произошло странное. Она абсолютно нечеловеческим движением перетекла из сидячего положения в стоячее. Вытянулась в струнку и красавицей быть перестала.
Гул... Владимир Алексеевич едва удержался, чтоб не сплюнуть на табасаранский ковер ручной работы, устилавший пол. Знал ведь о способности гулов принимать любой облик, и все равно поддался на дешевую иллюзию.
Лишь голос у создания, человекоподобного весьма в малой степени, остался прежним. Ангельским... Но о подзабытых юношеских желаниях более не заставлял вспоминать...
— Проходите, о почтеннейший, — певуче и нежно произнес гул. — Гассан Абдуррахманович всегда вас ждет и всегда рад вас видеть.
Владимир Алексеевич сомневался и в том, и в другом, но спорить не стал.
Массивная дверь из полированного сандалового дерева распахнулась словно сама собой, он прошел в кабинет, гадая: в каком обличье его встретят на сей раз?
Существо, разменявшее четвертую тысячу лет, в последние их встречи с каждым разом выглядело все моложе и моложе... Возможно, то была мелкая месть Владимиру Алексеевичу, стареющему от встречи к встрече. Хотя он давненько перестал называть джинна и «стариком» и «Хоттабычем»... Но джинны — как известно всем, кто сталкивался с ними и остался жив — злопамятны и мелочно-мстительны.
Угадал... Господин Абдаллахов (именно эта фамилия украшала табличку на сандаловой двери) очень напоминал себя же двенадцатилетней давности, лишь исчезли мелкие морщинки у глаз, да и вообще кожа стала более гладкой. Из щегольской бородки и с висков исчезла седина... Короче говоря, джинн помолодел внешне как раз лет на двенадцать, словно стрелки на его биологических часах крутились в обратную сторону.
— Безмерно счастлив видеть тебя, о драгоценнейший Волька ибн Алеша! —приветствовал джинн гостя. — Проходи же, и присаживайся, и вкуси скромных яств, и осчастливь меня возможностью исполнить очередное твое желание, нетерпеливо ждать которого, мне, недостойному, пришлось долгих двенадцать лет!
Владимир Алексеевич присаживаться не стал. На стол, ломящийся от «скромных яств», даже не взглянул.
— Здравствуй, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, — сухо произнес он.
Их давнишние дружеские отношения давно сошли на нет. Или их и не было никогда? Можно ли дружить с бессмертным существом, мыслящим совсем иными категориями, чем люди?
Двенадцатилетний оптимист, лучше всех в пионерлагере и в классе нырявший, — верил, что можно. Но он верил и в другие вещи, не сбывшиеся или оказавшиеся ложными...
Старик на излете девятого десятка сомневался, что вообще когда-либо понимал логику поступков джинна.
Как бы то ни было, тот ни разу не обманул своего спасителя. И исправно выполнял все желания, — один раз в двенадцать лет, как и было обещано... Но отчего-то все чаще Владимиру Алексеевичу казалось, что именно в этом безукоризненном выполнении таится главный подвох и издевка.
Сегодня он не должен ошибиться. Не имеет права. Шанса исправить ошибку не будет.
Молчание затягивалось, становилось неловким.
— А ты все молодеешь... — столь же сухо произнес Владимир Алексеевич.
— Надеюсь, ты не в обиде, о драгоценнейший? Я не раз говорил: стоит тебе пожелать, и недостойный...
— Нет! — резко оборвал драгоценнейший журчащую речь недостойного. — Я пришел пожелать другое.
Для себя желать ничего нельзя. Один раз пожелал и закончилось все плохо, очень плохо...
Перед их последними встречами Владимира Алексеевича так и подмывало опробовать рецепт из древней арабской сказки: приказать Гассану Абдуррахману залезть в одну из бутылок Клейна, благо за годы собрал внушительную их коллекцию, самых разных форм и объемов, из стекла, керамики, металла...
Интересно, полез бы туда джинн?
Наверное, полез бы... Потому что экспонаты коллекции пригодны лишь для демонстрации дешевых фокусов: стоит бутылкана столе отверстием вниз, а вода из нее, удивительное дело, не выливается. Это всего лишь модели или трехмерные макеты настоящей бутылки Клейна, четырехмерной. И пытаться удержать в любом из тех макетов джинна — это все равно, что попробовать раздавить человека, например, моделью танка, выполненной в масштабе 1 к 100...
А настоящая бутыль, пройдя сквозь стенку которой, — будь ты хоть джинн, хоть кто, — все равно окажешься на той же стороне — та бутыль уничтожена семьдесят пять лет назад. Это стало первым же деянием освобожденного Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба.
— Я внимательнейше слушаю тебя, о Волька ибн Алеша!
Он понял, что опять отвлекся, задумался, потерял нить разговора... Восемьдесят семь — это восемьдесят семь. Не впал в старческий маразм — уже скажи судьбе спасибо.
— Когда мы встретились в шестьдесят шестом там... — За огромным, во всю стену, окном открывался вид лишь на небоскреб «Федерация» — и старик кивнул в другую сторону, туда, где по его представлению находилась Москва-река. — ...ты говорил, что способен управлять течением времени, но в ограниченных пределах. Так?
— Отличная память — лишь краткая строка в длинном списке твоих совершенств, о драгоценнейший. Ты прав, именно так я и говорил: управлять всем в этом мире способен лишь Аллах, о Волька, прочим же положены свои границы и пределы.
— Но тогда ты смог вернуться на три года назад и все изменить... А на семьдесят пять лет назад вернуться сможешь?
Показалось, что в темных глазах джинна что-то мелькнуло... Непонимание? Опасение? Наверное, Владимиру Алексеевичу очень хотелось увидеть нечто в этом духе, вот и увидел.
— Смогу, — коротко, без обычной своей витиеватости, произнес Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб.
(продолжение следует)
Попытка номер семь (продолжение)
Ташкент, здание КОМПОПЭЛа (б. медресе), 19.07.1942
Площадь им. тов. Намбалдоева была невелика — шириной как футбольное поле, длиной чуть поменьше — и очередь занимала ее всю. Очередь, с ее изгибами и извивами, казалась гигантской змеей, засунутой в мясорубку — в здание бывшего медресе. Мясорубка вращалась, хоть и крайне медленно, и потихоньку перемалывала рептилию... Но змея не желала сдаваться и неутомимо отращивала и отращивала хвост.
В очереди стояли неделями: прием был по вторникам и четвергам, длился четыре часа, но и в неприсутственные дни и часы никто не расходился. Здесь ели. Здесь спали. Здесь жили. Если и отлучались, то лишь поставив кого-то надежного на свое место. Иначе, вернувшись, можно было встретить холодные взгляды стоявших рядом людей — вроде бы и познакомившихся меж собой, и поделившихся с соседями своими бедами, но... Холодные взгляды и холодные слова: «Вас тут не стояло!»