– Вот оно как, значит… – задумчиво произнес благодатнейший ир-Шамси, сворачивая письмо, и Халид напрягся – голос жреца неуловимо изменился, потеряв добродушие. – Что ж, дай-ка я на тебя погляжу, Халид ир-Кайсах, именуемый также Зеринге. Иди сюда. Только на колени больше не падай, ни к чему это. Так мне в глаза посмотри.
Похолодев, Халид сделал шаг на негнущихся ногах, потом еще один – и оказался совсем близко к предстоятелю. Тот, откинувшись на спинку кресла, несколько мгновений рассматривал Халида, а потом поймал его взгляд своим, нисколько не благостным, а острым, словно входящий в тело нож.
– Целитель Раэн просит, чтобы я оказал тебе милость и принял твою исповедь, – уронил он негромко. – Только исповедь должно слушать, когда она исходит от сердца, а у тебя сердце пока молчит. Впрочем, и голова – тоже. Скажи, Зеринге, сколько жизней у тебя на счету?
– Не знаю, благодатнейший, – с трудом вымолвил Халид пересохшими губами.
Странное дело, он совсем не боялся, хоть и понимал: одно слово этого старичка – и болтаться ему в петле где-нибудь на заднем дворе храма. А если не повезет, бывает участь и похуже. Вот решит благодатнейший, что душа Халида требует спасения – и бросят его в каменный мешок, вспоминать прегрешения да каяться. Говорят, в подвалах Света многие дюжины преступников замаливают свои деяния долгие годы до самой смерти.
Все это он знал, но страха все равно не было. Только пронзительное чувство тоски, будто что-то хорошее коснулось Халида, но не осталось, а ушло безвозвратно.
– Не считал, да? – хмыкнул ир-Шамси.
– Не считал, – хрипло признался Халид. – Когда в караванной охране ездил, редкий раз без драки обходился, а там разве посчитаешь? А потом…
– Да-да, а потом?
Темно-карие глаза предстоятеля хищно блеснули.
– И потом не считал тоже, – выдохнул Халид. – Как за дюжину перевалило, так и… бросил.
– Страшно стало? – спросил ир-Шамси без малейшей улыбки на губах и во взгляде. – Или стыдно? Или все равно?
Перед тем, как ответить, Халид честно подумал. Нет, наказания после смерти он не боялся, хоть жрецы и говорят, что убийца получит воздаяние от демонов Бездны. Те же самые жрецы еще как блудят, воруют и клятвопреступничают. И подняться в своем храме на ступеньку-другую ценой чужой жизни еще как не гнушаются – были у него и такие заказы. А если они не боятся расплаты от богов, значит, не все так сурово с этой расплатой.
И стыдно ему не было. Ну, почти никогда. Кое-какие заказы и вправду хотелось позабыть, но стыд – это когда обещаешь больше такого не делать, неважно, богам или себе самому. А Халид понимал, что все равно не бросит свое черное ремесло. Привык уже к легким деньгам да вольной жизни. Вот если поймают – придется платить сразу за все, но кто из ночного народа об этом не знает? Все ходят под плахой да веревкой. Но стыд?
– Нет, благодатнейший, – сказал он, всем телом чувствуя взгляд предстоятеля, как пронизывающий холодный ветер. – Не страшно, не стыдно. Просто не к чему. Боги и так все видят и счет ведут. Люди… Ну, тем все равно, за одну смерть меня казнить или за сотню. А исповедоваться, уж простите, я не буду. Зачем?
Он опустил глаза, уставившись на самый обычный ковер, тоже не из дорогих, как и все в этой комнате. Даже потертый немного. Удивившись собственному равнодушию, подумал, что может и не доехать до Салмины, если благодатнейший решит иначе. Однако ир-Шамси снова хмыкнул, разглядывая его, а потом протянул:
– Ой, дура-а-ак… Ладно, раз уж Раэн за тебя поручился, посмотрим, что из этого получится. Но и совсем без исповеди отпустить не могу. Не положено. Служба у меня такая, всякую заблудшую душу в совесть макать, будто котенка – мордой в молоко. Скажи, Зеринге, как давно ты убил человека? Ну, в последний раз…
– Третьего дня, – выдавил Халид, поражаясь, что хочет соврать – и не может. Наверное, это все-таки жреческая магия, если правда сама лезет на язык, так и подводя его под заслуженную кару. И угрюмо добавил: – Только не одного, а троих. На дороге в дне пути от Аккама.
– И за что?
Глаза ир-Шамси снова хищно и остро блеснули.
– Ограбить меня хотели, – честно ответил Халид.
– Ах, вот как… – протянул благодатнейший. – Разбойники?
– Нет, хозяин постоялого двора да пара его работников. Увидели, что еду один, конь добрый и кошелек не пустой… Поднесли сонного зелья в вине, да я вкус вовремя распознал. А когда встал из-за стола своими ногами – втроем накинулись.
Про Ласточку он говорить не стал, чтобы не объяснять, сколько она стоит. А ведь эти трое на нее в первую очередь глаз положили. Вот за дурную жадность и поплатились.
– Ну, этот грех я тебе отпускаю. Ибо сказано: «Совершившему зло справедливость воздай полной мерой».
Предстоятель помолчал, а потом негромко сказал, глядя куда-то мимо Халида:
– Все мы идем по дороге, проложенной для нас богами. Идем и думаем, что свернуть некуда. А ведь перекрестки на этой дороге чуть ли не на каждом шагу. Вот свернули бы те трое вовремя – и остались живы. Что скажешь?
– Скажу, что будь у них дурман почище да подороже, то потерял бы голову я, а не они, – мрачно проговорил Халид. – Это хорошо, благодатнейший, когда свернуть можно, а ведь бывает, что либо прорвешься через засаду, либо сдохнешь. Вот когда дорога чистая, тут и оглядеться можно.
Несколько ударов сердца ир-Шамси смотрел на него, словно обдумывая сказанное, а потом негромко рассмеялся. Морщины-лучи разбежались от уголков глаз, но в самих глазах улыбка так и не появилась. Отсмеявшись, предстоятель взял со стола колокольчик и позвонил, а потом неторопливо уронил:
– Раэн просит, чтобы тебя отправили в Салмину. Будь пока гостем храма, а как соберется караван, тебе найдут место. Иди, Халид ир-Кайсах, именуемый Зеринге. И помни, боги долго терпят, но никогда не забывают. Потому осмотрись получше и подумай, куда ведет твой путь.
Халид молча поклонился и вышел вслед за появившимся в дверях прислужником. Между лопаток чесалось так, словно благодатнейший ир-Шамси смотрел поверх наложенной на тетиву стрелы. Облегчения от того, что его выпустили, тоже не было.
«Думай не думай, а ехать придется туда, куда велел Раэн, – усмехнулся Халид про себя. – И никакие поучения этого не изменят, а уж мои решения – тем более».
* * *
Фарис так и не узнал, где провел эту ночь целитель, потому что проснулся в одиночестве. Лежа на кровати лицом к стене и слушая, как уютно и мирно позвякивает посуда, он беспомощно замер, не решаясь ни встать, ни даже повернуться, и ненавидя себя за эту трусость. Вся его жизнь, такая понятная и беззаботная, в одночасье рухнула, разделившись на то, что было до вчерашнего утра, и то, что будет теперь. И эта новая жизнь казалась беспросветной тьмой.
Вчера, когда старый ир-Саттах, разом лишившийся двоих внуков, трясущимися губами зачитывал приговор, Фарис просто оцепенел, не понимая, что происходит. В чем его обвиняют? Он же честно все рассказал! Но явь обернулась кошмаром, от которого не удалось очнуться. С Фариса срывали пояс, привязывали к столбу, в собравшейся толпе всхлипывали женщины, а он, избитый и знающий, что скоро умрет, больше всего боялся увидеть глаза родных, на которых тоже лег его позор. Напрасно боялся, никто из них не появился на площади. Ни мать, ни ее братья, дядьки Фариса, ни младшие родичи… Вот тогда Фарис и понял, что уже мертв.
Он знал, что рядом с могилами погибших у Девичьего родника поставят шестое надгробье, но женщины рода не станут плакать над ним три дня, как положено по обычаю, и никакого имени на камне не напишут. И мать Фариса до конца жизни будет приносить цветы и медовое печенье только к могиле его брата, обходя заброшенный холмик, который быстро сравняется с землей. И никогда больше в семье ир-Джейхан не назовут ребенка его, Фариса, именем, доставшимся ему от прадеда, именем труса и предателя.
Фарис подумал о том, как встанет и выйдет на улицу, как увидит прежних друзей или кого-то из родичей – и его внутренности скрутились в тугой узел.
Не лучше оказались и раздумья о том, как ему теперь вести себя с приезжим целителем. До сих пор никто, даже отец с матерью не имели над ним такой власти, какую получил этот странный чужак. Обычай превращал ашара в бессловесную вещь наподобие коврика под ногами, и Фарис с содроганием думал, что на месте Раэна мог оказаться кто-то другой, не так великодушно настроенный. Например, кто-нибудь из семьи ир-Саттах…
А целитель не был похож на того, кто станет мучить беспомощного ради удовольствия, но даже с ним не хотелось встречаться глазами. Когда Раэн, проходя мимо, окликнул его, Фарис поглубже зарылся лицом в подушки, старательно изображая сон. И хотя понимал глупость этого, все-таки попытался оттянуть момент, когда нужно будет вставать.
– Эй, парень, – не отступал хозяин дома. – Ты сегодня есть собираешься?
Пришлось приподняться и вежливо отозваться, что он совершенно не голоден, так что пусть почтенный Раэн о таких пустяках не беспокоится. Желудок, прилипший к спине, возмутился и возразил урчанием, но Фарис опять упрямо уткнулся в стену.
– Значит, завтракать ты не хочешь? – насмешливо уточнил голос у него за спиной. – Что ж, согласен, еда без желания – верный путь к болезни. Но с этой бедой постараюсь помочь, лекарь я все-таки или нет?
Ш-шух! Одеяло слетело на пол, и на ничего не подозревающего Фариса, разогретого после сна, обрушился студеный водопад.
Ошалев, он кубарем скатился с постели и тут же вскочил на ноги. Прямо перед ним висели в воздухе два пустых ведра, покачиваясь, будто на невидимой веревке, и капая на полосатый шерстяной коврик. Целитель Раэн стоял у самой двери, прислонившись к ней и сверкая самой ехидной улыбкой из всех, виденных Фарисом.
Забыв обо всем и сжав кулаки, Фарис рванулся вперед, не глядя на взбесившиеся ведра, и… поймал брошенный ему ворох одежды. Его собственной одежды, причем сухой и целой! Только рубашка оказалась чужой, из серебристого шелка, да еще и расшитая по вороту и манжетам жемчугом – для мужчины непредставимая и странная роскошь.