Потом он падал в постель и засыпал, не думая ни о чем, чтобы утром проснуться для нового дня ожидания.
Но однажды Раэн все-таки застал его у окна, замершего, опустившего голову и в полнейшей безысходности кусающего себе губы, чтобы не кричать. Молча встал рядом, посмотрел на голые черные ветви сада, а потом медленно заговорил, тщательно подбирая слова:
– Когда умирают близкие… или друзья… то частичка твоей души, отданная им, умирает вместе с ними. И потому эту рану никогда не залечить… Они уходят навсегда, а ты остаешься с болью и горечью… И с пустотой в душе. В той ее части, что принадлежала им… Со временем боль стихает, а потом, словно зацепил пораненное место, какая-то мелочь случайно подворачивается, напоминая, и тебя будто холодом обдает… Но они ведь тоже отдали тебе часть своей души, и пока ты помнишь их – они живы… Лица, голоса… Они возвращаются… Во сне, нечаянной мыслью, словами, что могли бы сказать они… неожиданным уколом в сердце… И твоя жизнь принадлежит и им, ушедшим, тоже. Они словно проживают ее вместе с тобой… Как и со всеми, кто их помнит… И всегда остается надежда на встречу. Так что стоит подумать, чем они смогут гордиться в вашей общей жизни. Нет стыда в скорби. Но твоя слабость – плохой подарок тем, кто ушел.
– Ты… знаешь? – прошептал Фарис, не отрываясь от разглядывания заснеженных холмов далеко за садом. – Откуда?
– Каждому кажется, что его боль невыносима, что хуже просто быть не может, – тихо проговорил чародей. – Поверь, еще как может. У меня был друг. Давно. Очень давно и очень далеко отсюда. Мы вместе учились воинскому делу, с самого детства вместе жили в школе до совершеннолетия. Три десятка мальчишек в огромной комнате. Изо дня в день, долгие годы. Его кровать стояла слева от моей. После тренировок он смазывал мне синяки и ссадины лекарством, а я ему. Когда мне снились кошмары, он меня будил. Мне часто снились кошмары…
Раэн запнулся и резко выдохнул, словно от боли, затем продолжил ровным тоном:
– Мальчишки любят прозвища, они говорят больше, чем имена. Его звали Чертополохом за упрямство и вспыльчивость, а меня – Бродягой за то, что постоянно мечтал увидеть иные земли. Потом наши дороги разошлись. Я начал всерьез изучать магию, а он остался воином и мечтал стать джандаром нашего правителя. Лучший боец из трех десятков, что начинали вместе… У него бы получилось. Вот только я как раз столкнулся со своей первой тайной, но не знал, насколько она опасна. Конечно, когда я попросил Чертополоха о помощи, он откликнулся с радостью. Мы потянули эту тайну за ниточки с разных концов, а ниточки оказались ядовитыми змеями…
Чародей снова перевел дыхание. И голос его был так же бесстрастен, только пальцы, лежащие на крае подоконника, побелели.
– Его убили у меня на глазах. Прямо на улице, в нескольких шагах от моего дома. И вся моя магия не могла помочь… Я держал его на руках и рыдал, а Чертополох задыхался и все пытался сказать мне что-то. Он знал, что умирает, понимаешь, Фарис? И пытался предупредить меня о том, что успел понять. А я знал, что он был бы жив, не попроси я его о помощи. И какая разница, что я нашел того, кто приказал убить моего друга? Нашел и заставил умереть… Все равно Чертополоха не вернуть, а мне до конца жизни помнить, что это я отправил его на смерть. Никто не винил меня, Фарис! Ни его родичи, ни наши с ним друзья по школе – никто. А если бы винили, может, мне даже стало бы легче?
Нисталец протянул руку и молча сжал плечо Раэна. Вряд ли нашлись бы слова, способные помочь, так что не стоило и пытаться. Чародей улыбнулся невесело, но с благодарностью.
– Вина хуже боли, малыш. И никто не осудит тебя строже, чем ты сам. Не осудит и не накажет. Много раз после этого я терял друзей, но знаю точно: Чертополоха можно было спасти. Если б я тогда отнесся к опасности серьезнее… И все равно мне пришлось простить себя и жить с этим дальше. А иначе получилось бы, что он умер напрасно. И тебе тоже придется жить, Фарис, тем более что тебе и прощать-то себя не за что. Нет в случившемся твоей вины… Хотя от этого не легче, верно?
– Верно, – тихо отозвался ир-Джейхан.
Четкий профиль чужеземца белел рядом. За окном густые сумерки ложились на маленький дворик и пустынную улицу, скрывая далекие холмы. Грызущая душу боль медленно отступала, превращаясь в светлую терпкую печаль, но теперь Фарис готов был принять ее и навсегда оставить в своей жизни.
* * *
– И когда славнейший и достойнейший Люань Жэ Седьмой вернулся в родной город, он пришел в родную усадьбу и упал на колени, целуя землю своих предков. А прекрасная и верная Цветок Лотоса выбежала ему навстречу. И заплакала, и закрыла лицо рукавом, чтобы не показать, как постарела за эти годы…
– Еще бы, тридцать лет-то прошло, уж не помолодела девица, – тихонько буркнула старуха Шевари, склонившаяся над вязанием.
Собравшиеся укоризненно глянули на нее и снова завороженно вслушались в мягкий певучий голос чинца.
– Люань Жэ Седьмой встал и увидел, что лицо Цветка Лотоса скрыто многослойным шелком рукава. И хотя стан ее по-прежнему тонок, словно девичий, на волосы лег туман седины. «О, прекрасная дева! – воскликнул Люань Жэ Седьмой. – Прости, что так долго был я в пути. Однако повеление твое исполнено. Вот огненная птица, что пение возвращает здоровье, чьи слезы даруют молодость. Не печалься, что нежный жасмин юности сменился яшмой зрелости. По воле небес твои годы облетят с лица и тела, как лепестки вишни под порывом ветра». Он сорвал платок с клетки, и птица запела. У всех, кто услышал ее дивное пение, прошли недомогания и болезни. А потом из глаз птицы выкатились две слезы, подобные жемчугу. Люань Жэ Седьмой проглотил одну из них и тут же обернулся прекрасным юношей, словно и не прошло тридцати лет. Вторую слезу он отдал Цветку Лотоса, и ее волосы снова стали черными и блестящими, как драгоценный соболиный мех, кожа разгладилась, а глаза просияли подобно агатам. Все были поражены таким чудом, и князь Ван Хэ велел записать повесть о нем и отправить к Высочайшему Двору. Через положенный срок, поклонившись могилам предков и принеся жертвы богам, Люань Жэ Седьмой и Цветок Лотоса сыграли свадьбу и стали жить мирно и счастливо, а земного пути боги им отмерили еще пятьдесят пять лет и забрали к себе в один день. Потомки их и поныне живут в уезде Чаной…
– А птица-то куда подевалась? – не выдержала одна из служанок. – Чего ж они опять себе молодость не продлили? Неужто сдохла к тому времени?!
На нее шикнули за дерзость, и девчонка зажала рот рукой, но почтеннейший чинец не обиделся. Тонко улыбнувшись, он поднял палец перед собой и пояснил:
– Волшебную птицу милостиво согласился принять в дар Облачный Государь, и Люань Жэ Седьмой почтительно преподнес ее Высочайшему Двору. За этот верноподданный поступок Государь наградил Люань Жэ Седьмого двенадцатью ларцами, полными драгоценностей, и даровал ему и его потомкам освобождение от налогов на три поколения.
Женщины понимающе закивали, хотя кое-где послышались горестные вздохи, а Наргис, улыбаясь про себя, подумала, что обычаи царственных особ удивительно схожи. Если бы кто-то из подданных пресветлейшего шаха заполучил такую волшебную редкость, самым разумным поступком было бы немедленно подарить ее повелителю. В противном случае… Впрочем, думать о таких вещах ей, дочери визиря, не полагалось. Пресветлейший государь велик и мудр, он достойно награждает верность и карает непочтение. Да хранят его светлые боги, ибо без государя все шахство рухнет в пропасть беззакония.
– Благодарю вас, почтеннейший Лао Шэ, – сказала она вслух, и женщины, собравшиеся в большой комнате, закивали. – Вы великодушно рассказали нам прекрасную повесть, полную чудес и мудрых мыслей.
Чинец сложил перед собой ладони и ответил почтительным поклоном, не вставая с подушек, на которых сидел. Кто-то из девушек тут же метнулся к нему с пиалой прохладного шербета, и Лао Шэ сделал пару глотков, а затем улыбнулся и сказал:
– Мне ли, недостойному, принимать эти слова от светлейшей госпожи? Видит небо, это я, ваш покорный слуга, должен вечно испытывать признательность за подобную заботу. Поистине этот дом стал для меня дороже родного. Когда вернусь домой, сердце свое оставлю здесь, и пусть послужит оно камешком в башне славы и величия вашей семьи.
Женщины вокруг умиленно улыбались, продолжали кивать и покачивать головами, с восхищением глядя и на ученого чинца, знающего столько дивных сказок, и на свою госпожу, что ведет с ним благородную беседу.
– Говорят-то оба как по писаному… – расслышала Наргис восхищенный шепот из стайки служанок, замерших у самого входа.
Их в гостиную допустили из великой милости, и болтушке немедленно поддали локтем под ребра, чтобы замолчала. Не дай боги, госпожа прогневается и больше не позволит слушать истории, которые уже вторую неделю рассказывает по вечерам приезжий мудрец. Конечно, всю прислугу в комнату не пускали, но можно не сомневаться, что на следующий же день очередная легенда или сказка из далекой Чины облетит усадьбу, пересказанная несколько раз. Правда, благородный чинский юноша Люань Жэ Седьмой в изложении кухарок и охранников станет Латифом или Хазретом, а Цветок Лотоса превратится в привычную Ясмин, Гюльназ, а то и Наргис. Все-таки нарциссы с жасмином добрым харузцам куда привычнее и понятнее лотосов.
– Ох и хороша история! – выдохнула тетушка Шевари, и Наргис, хорошо знающая ее характер, немедленно насторожилась. – А все ж таки не следует забывать, что сказка – она сказка и есть. Добро, что боги сжалились и Люань этот живым домой вернулся, да еще и с волшебной птичкой. А ну как сложил бы голову где-нибудь по дороге? А девице его всю жизнь ждать? Понятное дело, что она завяла да исчахла от горя и забот. После тридцати лет одиночества, пожалуй, и замуж уже не захочешь!
– Так ведь она ж опять помолодела, – возразила тетушка Навадари, тоже одна из тех, кому, ради их положения в доме и почтенного возраста, обсуждать истории дозволялось. – А раз молодая, так чего замуж не пойти? Опять же, Люаня этого чинский государь сокровищами пожаловал! И молодой, и богатый – жених на славу!