А второй раз ему повезло в том, что руки были связаны впереди. Никто не опасался, что он успеет освободиться, с чего бы? О вкусах Шемзи его дружки просто не подумали. Когда он наклонился к Халиду, чтобы растереть ему уши, Халид изо всех сил врезал ублюдку лбом в нос, а потом метнулся связанными руками к его горлу. Хрип, возня, приглушенный стон… Анвар и Масул спокойно стояли у оседланных коней, ожидая, пока Шемзи натешится, и понятия не имели, что стонет не жертва, а палач…
– Ему повезло, – уронил Халид. – Один из ублюдков решил получше обшарить связанного и наклонился к нему слишком близко. И тогда ир-Кайсах вцепился ему в горло и удавил, а потом сумел перерезать веревку на руках быстрее, чем двое других поняли, что дело неладно. Одного он успел сбить с ног, но второй выхватил саблю. И все, что смог сделать ир-Кайсах, это прыгнуть в седло и ускакать в сторону каравана. А двое оставшихся в живых подобрали убитого и пустились следом.
…Он все-таки добрался до каравана первым, хоть и загнал коня. Вот коня до сих пор жаль, и стыдно перед благородным животным. Халид был уверен, что все еще можно не исправить, но хотя бы пережить. Вот он сейчас расскажет всем, как с ним поступили, и… Нет, про Шемзи он молчал бы даже под пытками! Пусть тот не успел его опозорить, Халида мутило при одной мысли пожаловаться на такое! Нет-нет, хватит и обвинения, что его пытались убить, чтобы ограбить… Сокол каравана выслушал его с каменным лицом и пообещал, что разберется, а спустя час приехали Анвар с Масулом, ведя в поводу третью лошадь с телом Шемзи. И Халид узнал, что он, оказывается, предательски убил своего товарища. Что Шемзи пообещал ему подарок за неприличные забавы, и Халид уступил, а потом решил, что ему дали слишком мало, и затеял ссору… И все слушали это, пока у Халида в горле застряли оправдания, потому что такого он даже представить не мог и не знал, как можно оправдаться в подобном!..
– Потом его связали, конечно, – продолжил Халид, чувствуя, как со скупыми словами уходит тот старый ужас и стыд. – И приговорили к смерти. Анвар с Масулом поклялись Светом и милостью Ариши Хозяина Дорог, и что против этого было слово мальчишки-пустынника, чужака, недавно пришедшего в караван? Конечно, ему никто не поверил. Вот жертва, вот свидетели, а вот и убийца.
Он слышал собственный голос как со стороны, четкий, негромкий, тяжело роняющий слова. Ир-Салах молчал, только дыхание его стало, кажется, тяжелее, и Халид подумал, что надо поторапливаться. Ночь длинна, но не бесконечна.
– И его бы похоронили заживо с телом убитого, как велит караванный закон, но… началась песчаная буря. Караван встал кругом, лошадей и верблюдов положили и укрыли… Да ты и сам знаешь, уважаемый, что нужно делать в бурю. – Халид вздохнул и криво усмехнулся: – Наверное, боги любят смотреть на тех, кому нечего терять. Ему удалось развязаться и вскочить на верблюда, погнав его прямо в бурю. Верблюд от ужаса бежал, пока мог, а буря заносила следы, и найти беглеца не удалось. Я думаю, даже искать никто не стал, решили, что пустыня сама взяла жизнь приговоренного.
…Он чудом не задохнулся, приникнув к верблюжьей спине и замотав лицо платком. Раскаленный воздух обжигал горло даже через ткань, верблюд плакал и тоже задыхался, но бежал и бежал… А потом уже плакал Халид, когда буря закончилась, а верблюд, что спас ему жизнь, рухнул и застонал, как больной ребенок. Ему обожгло изнутри потроха горячим ветром и песком, и все, что Халид смог сделать – это добить беднягу, чтобы избавить от страданий. А потом была долгая дорога.
Вкус песка и соли на потрескавшихся губах, тьма в глазах. Днем он сворачивался под собственным бурнусом, натягивая его на голову, и ждал наступления темноты, задыхаясь от жара. А ночью шел по бесконечным пескам, сжимая в руке нож, и стоило услышать шуршанье – бросал его на звук. Если везло, поднимал пронзенное тело тушканчика или змеи. Торопливо сдирал шкуру, жевал сочащееся кровью мясо, стараясь делать это как можно медленнее, чтобы не вырвало. Сначала все равно выворачивало наизнанку, разумеется, потом измученное тело поняло, что другой пищи и влаги не будет, и принялось сражаться за каждый глоток жизни… Халид быстро сообразил, что тушканчики слишком увертливы, и обычно брошенный в них нож улетал впустую, потом еще приходилось отыскивать его в песке, всякий раз рискуя потерять. Он распустил зубами свой кушак на несколько полосок и этой веревкой привязал нож к запястью. Но даже так тушканчики были слишком неверной добычей, а вот змеи… Они все никак не могли поверить, что человек охотится на них, и не слишком пугались при его приближении. Вкус и запах змеиной плоти еще долго ему снился…
– Когда умираешь от жажды, солнце кажется черным, – помолчав, уронил Халид. – И смерти уже не боишься, она кажется милосерднее жизни. Остальные страхи тоже уходят, и последнее, что остается до самого конца, это ненависть. Он хорошо научился ненавидеть, тот юноша, только это пустыня ему и оставила.
Он замолчал, переводя дыхание, и караван-даш пошевелился впервые за весь его рассказ. А потом осторожно и тихо сказал:
– Помнится, ты говорил, что он не вышел из пустыни. От кого же тогда ты услышал эту историю, уважаемый?.. Прости, теперь уже и не знаю, как тебя звать.
– Зови меня Зеринге, не ошибешься, – усмехнулся Халид. – Да-да, как змею. Знаешь, их там было очень много… А этот юноша, когда приходил в себя, клял своих врагов и просил у богов кары для них, пока не понял, что даже боги держатся подальше от окрестностей Дай-Гупур. Неудивительно, что его слышали и змеи, и скорпионы, и сам бесконечный песок. А боги… что ж, наверное, они решили, что он исчерпал меру своей удачи, когда выжил в бурю. Кто я такой, чтобы их судить? Ведь удачи на всех смертных не хватает… Да, уважаемый ир-Салах, он не вышел из пустыни. А если бы даже вышел… – Халид помолчал и с трудом сглотнул отчего-то пересохшим горлом. – Если бы он из них вышел, разве это по-прежнему был бы он? Знаешь, уважаемый, только змеи сбрасывают шкуры, чтобы расти дальше, а вот люди… Они так не умеют, зато иногда меняют душу на новую. Какая разница, вышло тело ир-Кайсаха из пустыни или нет? Его душа уж точно осталась там.
– Странны твои слова, уважаемый… Зеринге, – чуть запнулся Рудаз ир-Салах на его прозвище, но все-таки справился с собой. – И все-таки назвать их несправедливыми не могу. Печальная история… Чего же ты хочешь от меня? Чем я могу помочь… если не тому юноше, то хотя бы памяти о нем? Обелить его имя? Так ведь меня там не было. Разве что ты сам…
– Нет, – холодно и тяжело уронил Халид. – Я ни перед кем и ни о чем свидетельствовать не буду. Но ты должен знать, уважаемый ир-Салах, что если вернуться назад и поехать в Казрум по пастушьей тропе, то непременно наткнешься на тело Анвара-халисунца. Мало ли, вдруг ты захочешь все-таки похоронить эту мразь. Да и лошадь его где-то там же бродит, вот ее точно стоит найти.
– По пастушьей тропе, значит… – вздохнул караван-даш. – Вот оно как… А что же Туран?
– А что Туран? Уже у невесты, наверное, – пожал плечами Халид. – И если он передумает возвращаться к тебе на службу, сделай милость, не уговаривай. Не для него это. Чтобы бегать с волками, теленку мало отрастить крепкие рога и копыта.
– Вот, значит, как… – задумчиво повторил караван-даш. – Но ты говорил не про одну смерть…
– Не про одну, – согласился Халид. – И клянусь тебе душой того самого Халида, что этот человек заслужил свой приговор. Не жалей о нем, когда узнаешь имя. Случается, что тигр носит ошейник и делает вид, что служит человеку, но рано или поздно жажда крови возьмет у него верх над послушанием. А уж если он попробовал кровь на вкус, то тем более уже не остановится. Не жалей ни о нем, ни о хлопотах, которые тебя ждут, уважаемый. Ты слишком долго поворачивался к тигру спиной, и поверь, рано или поздно он бы на эту спину прыгнул.
– Я тебя понял, – тяжело промолвил ир-Салах. – И вправду много беспокойства ты принес в мой караван. Но бедой это не назову. И если все так, как ты говоришь, мне бы тебя поблагодарить, уважаемый Зеринге. Что я могу для этого сделать?
– Не ищи меня, – улыбнулся Халид, чувствуя, как с души у него слетел камень, который не увез бы ни один верблюд ир-Салаха. – Не ищи и забудь. А людям скажи… – Он вдруг вспомнил Турана. – Скажи, что к тебе ночью наведался джинн, который нес пару грешных душ, и рассказал тебе сказку про дорогу мимо Дай-Гупура. Скажи им, что у песков нет языка, зато неисчислимое множество глаз и ушей. Что иногда боги – да и люди – забывают о справедливости, но пустыня и ее младшая сестра степь ничего не забывают и не прощают. И хорошо бы это помнить тем, кто преломил хлеб у одного костра и разделил воду из одного бурдюка.
– Ну а если найдутся те, кто помнит эту историю? – осторожно уточнил ир-Салах. – Если прошло всего восемь лет, многие из того каравана еще живы…
– И что с того? – безразлично отозвался Халид. – Не стоит ворошить пески, чтобы поднять наверх старые кости. Что случилось, того не изменить. Просто у караванных костров добавится еще одна сказка, и не самая худшая.
Он выскользнул через разрезанный полог шатра, больше не сказав ни слова. Ир-Салаху есть о чем подумать, но почему-то Халид не сомневался, что в Казруме городским властям не объявят об убийствах в караване и не дадут описание сбежавшего убийцы. Кому в здравом уме придет в голову давать описание джинна?! А уж караванщики лучше многих знают, что в мире есть неведомые силы, у которых на пути вставать опасно. Если джинн совершил справедливость, которая запоздала на восемь лет, значит, у него были более важные дела. Когда смог, тогда и совершил! Утром найдут Мехши без единой раны на теле, и тогда вообще никто ни в чем не усомнится.
Халид глянул на небо, которое еще не начало светлеть, и вздохнул. Пора. Несколько мгновений он еще колебался, а потом подошел к арбе, возле которой ночевали Пери и его собственный конь. Отвязал дорожные сумки, погладил и потрепал по гриве жеребца, которому за несколько недель так и не успел дать имя, ну и не судьба, значит. Хороший конь, просто с Пери ему не равняться. Для Халида, конечно, а так ир-Салах ни монетки не потеряет, получив чистокровного халисунского жеребца за одну из караванных верблюдиц. Еще и выиграет.