Возвращаются назад не только улыбки. Заряды кислоты — тоже.
…Наверное, он рефлекторно успел прикрыть лицо ладонями… или очки спасли глаза… — и Леша продолжал видеть, несмотря на дикое жжение на лице и руках, залитых кипящей грязью. Инстинктивно рванулся туда, где виделось спасение — к бочке, к старой железной бочке с дождевой водой — скорей окунуться, скорей смыть проклятую гадость, разъедающую одежду и кожу…
До бочки десяток шагов, не больше, но ему казалось, что бежит целую вечность — земля то уходила вниз, то резко бросалась навстречу. Ноги подкашивались, как после непомерной дозы спиртного. Он рухнул на четвереньки, продолжая попытки доползти, добраться, ничего не получалось и тут сошедшая с ума земля нечаянно помогла — вздыбилась, опрокинула бочку навстречу.
Он жадно нырнул в хлынувший благодатный поток, на секунду позабыв обо всем, что творилось вокруг — смывал ядовитую слизь и срывал расползающуюся под руками одежду, спасительная река иссякала, он зачерпывал уже с земли жидкую грязь, втирая ее в горящее огнем лицо — но это была целительная грязь, спасающая, умеряющая невыносимое жжение…
Когда он наконец смог взглянуть вокруг? — кто знает, секунды не исчезли, просто потеряли всякое значение… — но кипевшее буйство неведомых сил все еще продолжалось… Сначала в глаза бросились последствия землетрясения (землетрясения? — да черт его знает, он никогда не попадал в землетрясения, но ничего иного на ум не приходило, да и некогда ломать голову).
Вставшая дыбом земля, столь удачно опрокинувшая бочку, так и осталась вздыбленной — в виде вала, покрытого глубокими трещинами и разрывами дерна, широкого и невысокого вала — больше всего увиденное напоминало след исполинского, со слона размером, крота, проползшего у самой поверхности.
Вал проходил как раз под старым домом — точнее под тем немногим, что осталось теперь от него и от сарая — лишь на отшибе, чуть в стороне, как гнусная издевка стояла совершенно целая дощатая уборная… Плодовые деревья, по корням которых прошел вал, наклонились в разные стороны, два огромных старых тополя у дороги просто рухнули; асфальт проезжей части вспух неровными, словно обгрызенными, плитами… Там же, у выкорчеванной колонки, бил из разорванной трубы чистый и звенящий родник…
Туда, туда! — жжение вернулось, лицо припекало. Он поднялся на ноги, подземные толчки не исчезли, но ослабли, он приноравливался к ним, как моряк к качающейся палубе корабля… Поднялся и увидел — вспучивший землю вал не закончился ни на его участке, ни на порушенной дороге — уходил, слегка загибаясь, в поле; зацепил наискось участки новой застройки (там что-то горело-дымило и доносились приглушенные расстоянием крики).
Но, самое главное, — вал продолжал расти!
Крот-гигант продолжал работу со скоростью быстро бегущего человека. Леша, позабыв про стремление к роднику, завороженно следил, как вспухает, вздыбливается заросшее люцерной поле, как вал приближается к бетонным опорам шестикиловаттной линии — готово, одна накренилась, зависла на вытянувшихся струной проводах («голова» вала проползла дальше) — и рухнула — треск, синие молнии бьют в землю, и она, земля, набухает уже не в длину — неподвижным, растущим лишь в ширину и в высоту исполинским холмом-нарывом…
И тут тряхнуло по-настоящему, тряхнуло так, что все предыдущее показалось легкой разминкой и прелюдией: земля встала вертикально, зеленой, топорщащейся кустами и деревьями стеной — и тут же рухнула обратно, презирая все законы гравитации — рухнула, чтобы сейчас же вздыбиться снова.
Трещины распахивались хищными ртами. Схлопывались обратно — со всем, что в них провалилось…
Воздух выл.
Он просто отключился на какое-то время — защитная реакция организма, не предназначенного эволюцией для таких свистоплясок — а когда снова включился, все закончилось — и стало совсем иным.
…Леша лежал на дне котловины — круглого большого провала в земле, диаметром, пожалуй, около километра — трудно точно определить, где заканчивается все более пологий склон и начинается первозданное ровное поле. Дом, вернее остатки Лешиного дома, оказались почти в самом центре котловины, где землю больше всего истерзали разломы и трещины. И из этих трещин начала сочиться вода, с каждым мигом усиливая напор. Она тут же смывала слизь и мусор, мешалась с вывернутой темной землей, превращаясь в мутную жидкость, почти в жидкую грязь — но он видел, что изначально это самая обычная вода, прозрачная и чистая…
Все действительно кончилось, понял Леша. Того, кто сидел в пруду (да нет, конечно под прудом!) — больше нет.
Сдох, сдох, сдох!!!! Или навсегда сбежал…
Бог знает, кем или чем было это и зачем проковыряло щелку-глазок в стене между мирами… Да и черт с ним, пропади оно пропадом…
От таких размышлений — одновременно он зачерпывал сочащуюся под ногами муть и обливал не перестающие припекать лицо и тело — от этого простого и приятного занятия Лешу оторвала мысль, что скоро он окажется на дне красивого круглого озера глубиной метров двадцать-тридцать. А для заплывов на длинные дистанции сил совсем не осталось…
Леша поспешил наверх, не глядя по сторонам и не слишком выбирая дороги — и тут же застрял в месиве из упавших стволов, веток и листьев, месиве, бывшем совсем недавно так понравившейся ему осиново-березовой рощицей. Пришлось обходить, вода догоняла, заливала ноги, он уже не видел, куда ступает, пару раз провалился, наступил на что-то острое — и, наконец, рухнул на траву, оставив между собой и наступающей водой изрядное расстояние.
…Всю котловину новообразовавшийся водоем не заполнил — примерно треть, никак не более. Переставшая прибывать вода образовала круговое течение, быстро затихавшее. По поверхности озера радостным хороводом кружили всплывшие остатки Лешиного дома, построек и мебели… Извлечение «четверки» без мобилизации водолазной техники было делом мало реальным. На пороге своего дома — покривившегося, перекошенного, но устоявшего — стоял дед Серега и, судя по жестам, отчаянно матерился. Откуда-то доносились звуки сирены.
Он подковылял к урезу воды — полуголый, обожженный, с непонятно как уцелевшими очками на носу — одно стекло треснуло. Зачем-то пощупал воду, словно собирался купаться… Растерянно разлепил почерневшие, треснувшие, покрытые запекшейся кровью губы:
— Хрен продашь теперь наследство… Только пруд и остался…
Все остановилось, застыло — не было даже ветра. Леша стоял неподвижно. Надо было куда-то идти, что-то делать, кому-то пытаться объяснить, что здесь стряслось в прямом и переносном смысле — вместо этого он присел на землю. Сидел — совсем как десять дней назад сидел на берегу крошечного пруда, наблюдая за застывшими у кромки водорослей крошечными карасиками. Пришедшую тогда мысль, что в озерах эти крохи вырастают ого-го какими, Леша сейчас не вспомнил…
Водоворот затих окончательно. Обломки остановили свое коловращение. Лишь кое-где мутноватое зеркало воды морщила рябь. Легкая рябь…
Ночь накануне Дня Дураков(хроника кошмара)
Большой кошмар начался незаметно. В тот самый момент, когда закончился кошмарик маленький — на полторы где-то тысячи печатных знаков.
«… навсегда канули в архивах ОГПУ-НКВД-КГБ. Судьба потомства от этого чудовищного брака неизвестна…»
Дима поставил многоточие и усомнился: «потомства от этого брака» или «потомства этого брака»? Ай, да какая разница… Пуристы все равно такие опусы не читают. И пустил файл на сохранение.
Не шедевр, конечно. Но вполне продаваемо. Не «Бульваръ» купит, так «Сплетница», не «Сплетница», так… — да разве мало в Питере еженедельников на шестнадцати страницах, о которых продавцы в электричках зазывающе кричат на весь вагон: «Семь сканвордов! Пятьдесят свежих анекдотов!! Эр-ротический рассказ!!! И многое, многое другое!» Димино творение — как раз то многое-многое… И подписи под ним не будет. Будет только в самом конце, над выходными данными, предупреждение нонпарелью: «Номер содержит фальсифицированные материалы». Ну и ладно. Что слава? — Дым! А деньги платят вполне реальные…
Дима Немчинов был хохмачом профессиональным и наследственным — по линии отца. У того, правда, шутки были грубы и незамысловаты — но готовил он их тщательно и результатов дожидался с незаурядным терпением. Мог, например, раскалить на конфорке металлический рубль, выложить на лестницу и ждать, прильнув к дверному глазку, жертву — не знающую еще, что напротив квартиры Немчиновых за оброненными деньгами наклоняться опасно…
Дима относился к отцу с легкой снисходительностью и его шутки считал низкопробными. Недостойными культурного человека. Нет, нет и нет — такое не для него, с первых опытов на тернистой наследственной стезе хохмы Димы отличались некоей интеллигентной изысканностью. Скажем, во время перерыва на обед Дима извлекал пару крутых яиц и, счищая с одного скорлупу, заводил с умным видом про то, какая удивительная штука обыденное яйцо: в пресной воде тонет, а в морской — всплывает; скорлупа разрушается от легонького удара цыплячьего клюва изнутри, а снаружи выдерживает несколько килограммов на квадратный сантиметр — и самому сильному человеку рукой яйца не раздавить, потому и разбивают скорлупу каким-нибудь твердым предметом; а химический состав белка… Здесь Диму перебивали, в любой компании найдется Фома неверующий и тут же заявит: а я вот раздавлю! На, попробуй — и по жертве собственного упрямства и глупости стекала липкая смесь желтка и белка, а Немчинов виновато говорил: «Ну надо же, забыл сварить…». Юмор тут был, по убеждению Димы, на порядок выше, чем в шутках папаши. И никто всерьез не обижался (ростом и силой, надо сказать, сынок удался в Немчинова-папу, мужика на редкость здорового).
Сейчас эти первые дилетантские розыгрыши даже смешно вспоминать — Дима вспоминал, смеялся — и порой пускал в ход хорошо забытое старое.
Но чтобы шутить над людьми с надлежащим размахом, надо или работать в правительстве (желательно в министерстве финансов), или пристраиваться в средства массовой информации. В правительство Диму не приглашали — на его визитной карточке скромно значилось: литератор. Любопытствующим, какими творениями осчастливил он отечественную литературу, Дима отвечал попросту: многими; пишу для газет, журналов, сценарии для телевидения…