– Помассируй мне ходилки, раз уж у тебя такой фут-фетиш.
Сбросив одеяло, он уселся на неё.
– Массаж – это моя страсть.
– Ходилки, а не попу!
– Я привык всё начинать с начала. По анатомии у меня была «пятёрка», я знаю, откуда ноги растут.
– Я думала, ты там… в самом-самом начале будешь заканчивать. Так сексуальнее.
Проводя ладонями по её бёдрам, Андрей спросил:
– Открой мне страшную тайну: калитка – твой любимый аксессуар, зачем ты её всё время с собой носишь?
– Я тупо сказала… ну, ты понял, что.
– Да, эти волшебные три слова я запомнил.
– … ты выбежал из дома, и приволок эту калитку, стал бегать за мной…
– Ацке порне, вот это я дурак!
– Нет, всё было очень сексуально. Мясо!
Не оставив без внимания ни сантиметра на гладкой поверхности её ног, он вернулся к тому, с чего начал.
– Ноги, и то, откуда они растут – это моя страсть!
– Ты мне ночью сделал очень хорошо. Прошу на бис.
Как раз это он и пытался вспомнить.
– Что именно…
– Язык не поворачивается сказать, и не дотягивается, чтобы показать.
И, перевернувшись на спину, Оля выразительно опустила глаза. Андрей послушно сделал то, о чём его попросили.
Холодный январский ветер звенел в кустах. Белое снежное небо нависло над землёй. Хмуро вырисовывались в сером утре застывшие деревья. Андрей, Вадим Второв, и Трезор молча шли по холодному песку, покрытому инеем. Чёрно-зелёные волжские волны угрюмо накатывались на берег.
Бросив на Андрея недовольный взгляд, Второв прервал молчание.
– Мазафака, ты опять мне перешёл дорогу!
– Он давно запал на Шерину, – сказал Трезор, – и тут, нате из-под кровати, его величество Разгон, и его непобедимый меч-кладенец…
– Ну, ребята, мне было безразлично.
– Охренительно, дружище! Надоела твоя раздолбайская перхоть! У тебя всегда безразлично, только потом ты укладываешь в постель совсем не тех, кого планировалось.
– Осспади, как тяжело с тобой. Объясняю на понятном языке: я всегда действую спонтанно, не знаю, хорошо это или плохо. Тут другой вопрос начинается: чего так залупился, у тебя, что ли, с Аней не срослось?! Тоже нормальная тема, рыжая, бесстыжая. Ты, Второв, совсем зажрался, хрен уже за мясо не считаешь.
Услышав знакомое выражение, Второв остановился, и машинально осмотрелся.
– Где этот чёртов адвокат? В Сибирь, что ли, отправился, душить подонков.
– Что будем делать, друг? – удручённо спросил его Трезор.
– Не знаю, он держал всю мазу.
– Теперь есть маза факать водолаза.
Андрей сделал шаг в сторону.
– Не понимаю, о чём вы.
Он до сих пор обижался на друзей за то, что они ведут без него какие-то дела. Чтобы не выглядеть недовольным, решил подумать о приятном. И плотно сомкнул губы, вспоминая опьяняющие Олины поцелуи.
– Теперь Шерина ему весь белый свет затмила, – сказал Трезор. – Балдеет. Счастливые трусов не надевают.
Вадим сплюнул и растёр ногой плевок.
– П**дострадалец. Опять будешь играть в отношения.
– Она бы тебе не дала, говорю, как другу, – толкнул его в плечо Трезор. – Успокойся, и подумай, что нам делать.
– Бумаги у него хранятся дома.
– Забраться в дом, найти их.
– Зачем?
И Второв объяснил: чем больше Еремеев богател, тем чаще ощущал дыхание насильственной смерти, что и привело его к счастливой мысли заранее переписать дом на сына, и его же, продукт своей жизнедеятельности, сделать учредителем двух фирм, работающих на «ВХК». Теперь, когда Шмерко освободили, надо к нему наведаться, он, крестный Дениса Еремеева, устроит беспрепятственный доступ в дом, и все дела. Спокойно обыскать дом, и найти документы. Это главное. Что касается фирм – здесь тоже нужно действовать через Шмерко. Еремеев уже растолковал ему, кто друг в этой жизни, кто враг, поэтому он лояльно отнесётся ко всему, что скажут Второв и Трезор. Относительно Дениса – тут вообще нет никаких сложностей. Сам по себе он ничтожество, мелкий скот. Ведёт паразитический образ жизни, установок на труд нет. Приручить его небольшими подачками, и он подпишет любые бумаги.
Трезор ударил себя кулаком по лбу.
– Едрён-батон! Я ж отвозил Захарыча в банк, он при мне вытащил из портфеля эти долговые, мать их, обязательства, и отнёс в ячейку.
– Опять… ячейка… – поморщился Второв.
– Куда деваться. Опять. Кто сказал, что будет легко?!
– Оприходовать охранника. Давай, это по твоей части.
– Теперь работаем с тобой, давай будем сразу договариваться: дербаним фифти-фифти. С меня хватит, родное правительство так не объёбывает, как это сделал адвокат.
Они медленно двинулись в сторону турбазы. Андрей постоял на берегу, посмотрел в сторону города, от которого их отделяла река, три километра холодной тёмной воды, и пошёл вслед за своими друзьями.
Он шёл, прислушиваясь к их разговору. Вскоре ему стало ясно, почему так недоволен Трезор. Он свёл дружбу с Лиманским, сотрудником службы безопасности банка, в котором Кондауров хранил некие ценные бумаги. Получив дубликат ключа от ячейки, Лиманский должен был изъять бумаги, и передать их Трезору. За это безопаснику, зарабатывавшему всего сто пятьдесят долларов в месяц, было обещано пять тысяч долларов. Получив эти деньги, он планировал уехать в родную Белоруссию.
Однако, всё пошло не так, как было задумано. В последнюю минуту Трезор выставил у входа в банк двоих парней, которые должны были незаметно вести Лиманского три квартала до места встречи. Эта мера предосторожности оказалась не лишней. Выйдя из банка, Лиманский направился в противоположную сторону. Следившие за ним подумали, что он запутывает следы, и в итоге пойдёт туда, где ждёт его Трезор. Вскоре они поняли, что это не так. Лиманский шёл прямо на автовокзал. Тогда парни догнали его, затащили в подворотню, и напомнили о встрече. Один остался сторожить, другой побежал на автовокзал. Там он нашёл телефон-автомат, и сбросил сообщение Трезору.
Когда он подъехал, стало ясно, почему вдруг у Лиманского так резко изменились планы. В ячейке, кроме ценных бумаг, оказалось двести тысяч долларов, на которые, собственно, никто и не рассчитывал. «Двести больше пяти» – сосчитал в уме Лиманский, и решил скрыться. Но дорога оказалась недолгой, и привела она не в Белоруссию, а на пустырь позади пивного ларька.
Ему ещё раз объяснили неправоту его действий, затем затолкали в багажник, и отвезли за город, на песчаный карьер. Там ему выстрелили в голову, сняли с него униформу – чтобы труднее было опознать – и закопали поглубже в песок.
Рассчитывая на справедливый делёж, Трезор отвёз всю добычу Еремееву. Но не тут-то было. Адвокат отдал ему обещанные десять тысяч долларов, и помахал ручкой, выгадав при этом пять тысяч, сэкономленные на Лиманском. Даже если бы Трезор схитрил в малом – не стал бы рассказывать, как обошлись с безопасником – то забрал бы себе эти пять тысяч.
Возле дома Трезор с Второвым остановились, чтобы закончить разговор.
– Может, он скрывается в пампасах, а мы тут с тобой напланировали…
– Скорее остальные жители скроются, чем он, – возразил Второв.
И они сошлись во мнении, что богу было угодно прекратить земные испытания адвоката Еремеева, и забрать его душу себе. Второв, повеселев, приобнял Андрея за плечи:
– Ладно, дружище, кайфуй, но сильно не расслабляйся. Выкатишь равноценную тёлку, тогда будем в расчёте.
Похлопав по спине, добавил:
– Шутка, не бери в голову. Пойдём, нас уже заждались.
Глава 84
Я нарисую свою боль
Дождем на оконном стекле.
Там будут рельсы и шпалы встрой,
Там будут часы на стене.
Пусть это банально, там будет луна,
И над обрывом в небо стена.
Там будет рассвет,
Там будет биться чужая вина,
И зимних деревьев скелет.
Там лед навсегда заморозит свечу,
Там камень растает, – я так хочу!
И будут следы обезглавленных ног —
То ли распятие, то ли крест…
На солнцекрестке бессчетных дорог
Тот, кто упал и воскрес.
Я изваяю свою боль
Из гвоздей и осколков тоски,
Здесь нехитрым будет крой:
Проще, чем вязать носки.
Справа легкая, как вата,
Как пушистый нежный мех.
Удушающа расплата
Обойдется без прорех.
Немного битого стекла,
Где кровь кипящая текла.
Осколки каменных зеркал,
Упруга тень легла,
И нож послушно пену рвал
На лепестках цветка.
И будет аромат у моей боли:
Немного кипятить кофейных зерен,
Немного писем сжечь,
Лампадного масла и восковых свеч,
Добавит жасмина, лимона и роз,
Зеленого чая, сирени,
Испуга смерти, пустых угроз,
И Божьей сени,
Дорожной пыли, майских дождей,
И от безвременья страшных смертей.
Пусть будет звук у моей боли,
Железнодорожных колес стук мерный,
Звук рассыпаемой соли
И текущего крана – нервный.
Стоны осеннего ветра,
Плеск ледяной волны,
Падение черного снега —
Поступь немой тишины.
Рыдание горя у гроба,
Жалобный писк котят,
Скрипка в грязи перехода,
Монеты милостыни звенят.
Что-то обидное в спину кричат,
О чем-то хорошем молчат.
Пусть будет вкус у моей боли:
Соль и лимон без текилы,
Как шерсть варежки для моли,
Сухость во рту уходящей силы.
Вкус горсти снотворных, стакана воды,
Безумная горечь нежданной беды.
Вкус еды постылой
И приторно-сладкой слезы.
Вкус забытого поцелуя,
Тающий снег на губах.
Все, что ни вкушу я, —
Есть или кажется прах.
Здесь поэма моей боли,
Что в губах, руках, глазах,
Отпущу ее на волю,
Пусть летит на сна крылах.