Андрей поинтересовался у смотрителя, кто написал эту картину.
– Художник какой-то, – последовал равнодушный ответ.
– Понимаю, что не грузчик. Как звать художника, и как его найти?
Замученное лицо смотрителя стало еще более замученным.
– Ай! Не в Вазрах я за художника.
– ?
Удалось узнать только то, что он ничего не знает. Андрей продолжал настаивать. Неужели почтенный искусствовед ничем не сможет помочь любознательным туристам? Нельзя скрывать такой талант.
– Клянусь мамой, обижусь! – в сердцах воскликнул смотритель и отошел.
В глубоком унынии Андрей вернулся к картине.
– Надо предложить ему денег, – сказала Катя.
Андрей на мгновение закрыл глаза, прикидывая сколько заплатить. Открыв, от неожиданности отступил назад. Смотритель, материализовавшись прямо перед ним, улыбался во весь рот, обнажив коричневые зубы. К гадалке не ходи, он готов был продать маму, которой клялся только что.
И уже через двадцать минут они подъезжали к частному дому на окраине города. Кирпичное, увитое плющом, строение в глубине заброшенного сада, было похоже на домик сторожа. Тропинка поросла травой, дорогу то и дело преграждали поваленные деревья. Вдоль тропки тянулась канава, наполненная водой, где искали корма лягушки. Далее дорожка была проложена прямо среди диких кустов. Казалось, что находишься в царстве мандрагор, которые с наступлением ночи поют у подножья дерев и опасны тем, что, наступив на них, человек впадает в любовное томление, или им овладевает жажда наживы. Погибельное дело, потому что страсти, внушенные мандрагорой, сродни печали.
Звонка не было, а дверь оказалась открытой.
Они прошли через темную прихожую в просторное помещение с большими окнами, стены которого были сплошь увешаны картинами. В дальнем углу стоял мольберт с недописанным полотном. Среди разбросанных холстов, кистей, и красок, стояло мягкое кресло, и в нем сидел пожилой мужчина с живыми глазами, горбатым носом и срезанным подбородком; на грудь его падала расчесанная по обе стороны жидкая белая борода. Коричневый берет покрывал плешивую голову, нечеловечески худое тело было укутано в ветхий халат желтого шелка, – поистине царственное отрепье.
Хотя его пронзительный взгляд обратился к гостям, старик даже движением век не показал, что заметил присутствие посторонних. На его лице запечатлелось скорбное упрямство, а в морщинистых пальцах он нетерпеливо вертел кисть.
Андрей поздоровался и начал было объяснять цель визита, но вынужден был прерваться – хозяин встал, взметнув с давно не метенного пола столб пыли, подошел к мольберту, сделал несколько мазков и уставился в окно. Так стоял Фиран Газнели – это было имя художника – похожий на какого-то козлобога, улыбаясь кривляющейся улыбкой.
Кашлянув, Андрей подошел к нему, представился, и рассказал, что ему нужно: заказать портрет девушки. Старик метнул взгляд в сторону Кати. Она в этот момент рассматривала развешанные на стенах картины.
– Эласа, меласса, портрет, мартрет, – пробормотал старик, жуя свои дряблые губы, взгляд его сделался безумным.
Катя прыснула, Андрей флегматично улыбнулся, и начал объяснять, что хочет видеть на портрете, сомневаясь уже, правильно ли сделал, приехав сюда, в это убежище старого каббалиста. Закончив, в ожидании ответа с любопытством посмотрел на мольберт, затем перевёл взгляд на художника, отметив при этом некоторое сходство изображённых чудищ с их создателем.
«Яблочко от вишенки недалеко упало».
Молчание затянулось. Бросив быстрый взгляд на Газнели, Катя громко расхохоталась. Тот изрек голосом медленным, скрипучим и как бы идущим из неведомых далей:
– И сказала дщерь Ноя, и вещала Самбефа: «Суетный человек, что смеется и потешается, не услышать голос, идущий из седьмой скинии; гряди, нечестивец, к бесславной погибели своей».
Удивленные, Катя с Андреем, переглянулись. Пожав плечами, она продолжила осмотр картин, Андрей вопросительно посмотрел на художника, а тот невозмутимо принялся за работу. Он рисовал неведомых чудовищ, сплетающихся в необычайных позах. Какое-то время все молчали. Испытывая нетерпеливое желание поскорее отсюда убраться, Андрей стоял, привороженный незаконченной картиной.
– Что вы рисуете? – спросил он.
– Мне известны золотые чисел, который в мире духов соответствует имени Иеговы. Это влечет за собой невообразимый последствий. Проникновенное толкование Моисеевых книг – вот в чем спасение.
Пораженный и вместе с тем околдованный этими диковинными выкладками, Андрей из последующего рассказа выяснил, что художник создает чудовищ, желая узнать, что они скажут ему потом, вполне уверенный, что они заговорят и в причудливых ритмах выразят изысканные мысли. Старик Газнели же будет слушать их. Так он находит путь к своим золотым числам.
– Картина девушки, Фиран, – мягко, но настойчиво напомнил Андрей. – Давайте об этом поговорим.
Отвлекшись от работы, художник посмотрел на Катю.
– Как хочешь, чтоб я её нарисовать?
И принялся точными движениями наносить мазки на полотно.
– Во-первых, чтобы было движение, – начал Андрей. – Во-вторых, одежда…
Он задумался.
– Эласа, меласса, что с одеждой будем делать?
– Снимать, – уверенно ответил Андрей. – Её не будет. Оставим тоненькую полоску на бедрах, и полупрозрачный верх. Или даже без него.
Рука художника застыла. Он встал вполоборота. Поглаживая бороду, старик бросал на Катю взгляды, достойные куртизанки. Наконец, он сказал:
– Очень долгий, проникновенный работа. Мне остаться с девушкой один на один, раздевать её, трудиться вместе с ней. Келдым-белдым, агла-магла!
Сказав это, повернулся к мольберту и застыл в согбенной позе.
Они посмотрели друг на друга – Андрей и Катя – испуганно и удивленно. Оставить её наедине с этим старым маньяком? Одну, среди говорящих чудищ?! Это было слишком.
– Могу оставить фотографию, – твердо произнес Андрей.
– Фотография, мотография, нет, параход!
– При чем тут пароход?
– Не получится фотография, параход, – резюмировал старик.
Посмотрев в окно, он стал работать дальше.
Андрей осмотрелся. По стенам мастерской, заключенные в золотистые рамки, среди ангелов, патриархов и святых, мирно царили бледные девы с длинными руками и печальными глазами. У окна, прислоненный к стене, стоял портрет Магдалины. Она была изображена закутанной в свои волосы, пугающе худая и старая, словно какая-нибудь нищая с военно-сухумской дороги, сожженная солнцем и снежными обвалами, скатившимися с Эльбруса. Со страшной и трогательной правдивостью она была написана безумным стариком.
– У вас большой талант, – несмело произнес Андрей, придя в себя. – Но мы не можем тут надолго оставаться. У нас программа – мы должны осмотреть достопримечательности.
– Тебе смотреть достопримечательность, ей остаться и работать со мной. Иначе нет портрета, параход.
– Мы вам заплатим, – возразил Андрей. – Оставим задаток и пару фотографий.
– Мне не нужны макути! – взвизгнул старик. – Я творить шедевр, потому что я великий мастер, а не чатлах.
Тут старик понес такую околесицу, что стало жутко. Он отлучал потенциальных клиентов от святого, проклинал их именем Сфер, Колес, и чудищ Елисеевых. Андрей хотел уйти, и не мог сдвинуться с места. Катя молча опустилась на покрытый засаленной тряпицей табурет. Она смотрела на старика широко раскрытыми глазами. Смахнув, капельки пота, выступившие на лбу, Андрей сказал:
– Внимание, маэстро! Девушка уходит, художник остаётся с фотографией. Иначе никак, болт.
И сделал вид, что уходит. Между тем, он чувствовал, что силы покидают его. Острое воображение рисовало ужасные картины: вот он, обвитый корнями мандрагор, засасывается ими в подземелье, а Катя, связанная, лежит на полу мастерской, и старик, маньяк из маньяков, в своем желтом балахоне, страшный, с желтыми вращающимися глазами, склонился над ней в глумливой позе.
Не услышав ответа, Андрей развернулся и направился к Кате. Опередив его несколько неуклюжей, но быстрой походкой, старик встал на пути.
– Настоящий художник писать с натуры. По фото – не получается портрет.
– Послушай, всё это пустое, сказки венского леса. Ты великолепно рисуешь без живой натуры, – сказал Андрей, показывая на картины.
– Ай, батоно! Мой душу мотал. Все люди тут сидеть, пока я их рисовать с натуры.
– Мы – не все. Мы тут не сидеть. Мы оставить фото и уйти.
– Без натур нет портрет. Как работать, не видя, что писать?! Толстой войну прошел, иначе как роман «Войну и Мир» написать?
Андрей вспылил:
– Ходячая астролябия, ты со своими звездами совсем свихнулся. Толстой в Отечественной войне не участвовал.
– Ихвис толма, вай ме, что говоришь! Ай, сиафант! Кто ж за него тогда участвовал?! Гога и Магога?!
– Кто-кто, – недовольно проговорил Андрей. – Конь в пальто! Толстой еще не родился, когда шла война с Наполеоном.
– Гоими, вот чудак! Как не родился? Кто ж за него писал, если он не родился?
И у них разгорелся ожесточенный спор. Устав от объяснений, Андрей зажал уши руками и сказал, что ему нужна картина, написанная воображением. Не нужна копия, потому что есть живой, неповторимый оригинал. А требуется игра воображения, чтобы привнести в портрет некоторые детали… Старик замолчал. И Андрей объяснил, что это должны быть за детали.
– Келдым-белдым! – проговорил старик, дико вращая глазами. – Мы с девушкой оставаться писать картину, к вечеру будет все готово. Мамой клянусь!
С этими словами он поднял обе руки и странно ими задвигал. Его жестикуляция напоминала магические пассы. Андрей почувствовал, что слабеет. Ноги его подкашивались. Тут подошла Катя, молча взяла его за руку и повела на выход. От её прикосновений Андрей словно очнулся. Посмотрев недружелюбно на старика, он обвел взглядом мастерскую, и, пропустив вперед Катю, вышел вслед за ней.
– Гуль-мангуль! Агла-магла! – услышали они уже на улице.
Обернувшись, увидели старика. Он приближался к ним походкой, поражавшей своей неуклюжестью. Он был босой, и Андрей успел заметить, что плюсна у него приходится как бы посреди ступни и пятка выступает назад настолько же, насколько выступают вперед пальцы. В силу такого устройства походка и была такой странной.