– Убирайтесь вон, вы! И сейчас же!
Так он мне говорит.
А потом с силой захлопывает дверь. Ему не понравилось, что несколько капель воды попали ему на воротник рубашки. Это его взбесило.
Значит, никакой помощи, ни телефона, ни одного движения. Пусть страдает Николь, пусть я сдохну, пусть всех уволят с завода, пусть опустеет город, пусть хоть весь цивилизованный мир провалится в тартарары. А он закрыл дверь. Он наверняка относится к тем, кого увольнение не коснется.
Кончено. Через тридцать минут Фонтана подойдет к Николь, наставит на нее свой стальной взгляд. Я кругом проиграл. Я в двухстах километрах от нее. Она будет ужасно страдать.
Охранник делает вид, что вглядывается в даль сквозь стекло, залитое дождем, как капитан грузового судна. И во мне назревает уверенность: он олицетворяет все то, что я ненавижу, он воплощает мою ненависть.
Единственное осмысленное действие, которое мне остается, – убить его.
Я ослабляю воротник, перескакиваю две ступеньки, открываю дверь, этот тип отступает на шаг, я кидаюсь на него.
Это враг; если я убью его, то спасу нас.
Мой кулак врезается ему в морду в тот самый момент, когда образ сидящей, связанной Николь с широким скотчем, заклеивающим рот, проносится перед глазами. Кто-то держит ее за руку и сейчас выкрутит ей все пальцы, охранник падает навзничь и ударяется затылком о консоль, его кресло катится к двери. Фонтана смотрит Николь в лицо, говорит: «Что до вашего мужа, то, как вам известно, не стоит на него рассчитывать» – и разом выворачивает ей все пальцы, Николь заходится в крике. Крик животный, доисторический, какой издаю я, когда охраннику удается заехать мне коленом по яйцам. Николь и я, мы кричим вместе. Мы оба в поту. Мы вместе корчимся от боли. Мы умрем вместе, я это знал с самого начала. С самого начала. Умереть. Я отступил на три шага к двери, охранник поднялся, Николь теряет сознание. Ален? Где ты? – но Фонтана хлопает ее по щекам, говоря: «Придите в себя, займемся другой рукой», охранник бьет меня, не знаю уж чем, но это отбрасывает меня к двери, мой вес увлекает за собой кресло на колесиках, оно переворачивается и выталкивает меня из будки, я теряю равновесие. Скатываясь по ступенькам, падаю на спину, на залитый водою бетон, Николь даже не может взглянуть на свои руки – так она страдает, и я лечу под хлещущим дождем, ударяюсь головой, Николь так больно, что она даже не может кричать, горло не издает ни звука, у нее широко распахнуты глаза, она в беспамятстве от боли. Ален? Где ты? – моя голова отскакивает от бетона первый раз, я закрываю глаза, потом второй раз, все останавливается, я держусь за череп, ничего не чувствую, я тело без души, с самого начала я без души, моя рука касается глаз, я стараюсь понять, в какой позе находится мое тело, пытаюсь повернуться, но у меня не получается, я могу умереть здесь, запах выхлопных газов подкатывает к горлу, я с трудом открываю глаза, различаю хромированный конец выхлопной трубы, большие автомобильные шины, посеребренный обод, потом идеально начищенные ботинки, мужчина стоит рядом со мной, я протираю веки, поднимаю глаза, его силуэт нависает надо мной, у него широко расставлены ноги, он действительно очень высокий.
Худой.
Мне потребовалось две секунды, чтобы узнать его.
Поль Кузен.
50
Дождь льет как из ведра, стекает по ветровому стеклу, погружая окружающий мир в молочную дымку. День сереет и клонится к вечеру. Я думаю о демонстрантах на той стороне автострады: они готовятся к завтрашнему дню и наверняка поглядывают на небо. Такое ощущение, что оно налилось свинцом на несколько поколений вперед. Поль Кузен может быть спокоен: даже стихии на его стороне. Это как Божье веление.
Святой Кузен за рулем. Он не пользуется дворниками, но поглядывает своим суровым квакерским глазом на мой костюм, с которого на ковровый пол его машины стекают крупные капли. Я дрожу всем телом. Потому что я рядом с Николь. Николь рядом с Фонтана. А я здесь, заблудившийся и запутавшийся. Затылок в крови. Мне трудно дышать, наверняка трещины в ребрах. Николь права, я запарываю всё. Я снял пиджак и прижимаю скомканный рукав к макушке. Кузен не скрывает своего отвращения.
Он успокоил охранника.
Мы на заводском паркинге. Роскошная машина. Кузен положил обе руки на руль. Поза человека, который считает должным показать, что он терпелив, но в то же время ясно дает понять, что не следует злоупотреблять ситуацией. Я спрашиваю:
– Можете его выключить?
Этот кондиционер меня заморозит. Я весь окоченел. Весьма в духе Кузена: полярный холод. Я так и вижу, как он натирается снегом. Такова его преподобная ипостась Димсдейла[40]
Роскошная приборная панель, роскошная машина.
– Служебная тачка?
Кузен не дрогнул. Разумеется, служебная. Второй раз я вижу его так близко: у него совершенно поразительный по объему мозг. Просто жуть берет. Все это помогает мне сосредоточиться. Я сдерживаюсь, чтобы сразу не ввязаться в драку. Осталось всего двадцать минут. Святой поборник гиблых дел ухватил меня за волосы в последний момент, я не могу повести себя с ним так, как с охранником, и профукать свой последний шанс. Я собираюсь с силами. Сосредоточиваюсь на ужасе Николь.
Я не должен упустить этот последний миг.
Кузен выражает нетерпение.
– У меня и другие дела есть! – бросает он резким тоном.
Если бы это было на сто процентов правдой, мы бы не сидели здесь, в его машине на стоянке, под проливным дождем, в день, когда весь район восстал против социального плана, который он обязан реализовать при помощи сил порядка. Да, тут у него концы с концами не сходятся.
Я ничего не говорю, потому что знаю, что Кузен встревожен. Несмотря на мое стремление действовать быстро, как можно быстрее, это верный способ все провалить.
Последний раз Кузен видел меня вчера на скамье подсудимых. Он свидетельствовал в мою пользу по приказу своего патрона. И вот двадцать четыре часа спустя он обнаруживает меня, когда я пытаюсь набить морду охраннику его бастующего завода и вид имею довольно взъерошенный. Ничего хорошего это не предвещает. Если уж я здесь, значит буду чего-то требовать. И это его удивляет, нашего святого Поля[41]. С того момента, как я увидел его входящим в зал суда, я знаю, что вызываю в нем настоящую ярость. Ведь он отлично понял, что его поимели. Только не знает, до какой степени, и это его интригует. Ему не терпится узнать. На самом деле требовать должен бы он. Он оказал мне услугу. Он принял активное участие в моем освобождении, а я, со всей очевидностью, являюсь протеже его босса, который ради меня из кожи вон лезет. Но он не представляет, чего должен требовать, наш Кузен. Обнаружить меня здесь, с видом загнанного зверя… мир перевернулся. Мое терпение окупается. Кузен начинает заводиться.
– Во время захвата заложников, – спрашивает он, – вы ведь нарочно меня отпустили?
– Скажем, я не стал возражать.
– Вы же могли в меня выстрелить.
– Это было не в моих интересах.
– Потому что вам было нужно, чтобы кто-то сбежал и вызвал полицию. Все равно кто. Я или любой другой.
– Да, но предпочтительнее вы.
Я глянул на рукав пиджака, кровь еще шла, я снова приложил его к ране и прижал покрепче. Кузена нервируют мои манипуляции. Они вынуждают его ждать. А я вынуждаю себя тянуть время, и это непросто, потому что мои глаза не могут оторваться от часов на приборной панели. Николь. Минуты тянутся одна за другой. Я продолжаю с рассеянным видом:
– Мне было приятно, что вы станете героем дня в глазах вашего патрона. Как раз то, что вам было нужно, чтобы вас приняли обратно в фирму, на которую вы добровольно горбатились долгие годы. Мне понравилось, что именно вы решились первым. Вы были моим любимчиком. Моим фаворитом. Солидарность безработных в некотором роде.
Кузен вертит эту мысль так и этак в своем необъятном черепе:
– Что вы забрали у «Эксиаль»?
– А вы откуда знаете?
– Да ладно вам!
Кузен задет.
– Александр Дорфман организует пресс-конференцию, чтобы во всеуслышание объявить, что «Эксиаль» отзывает все иски, он требует от сотрудников дать обеляющие вас показания во время процесса… Нетрудно понять, что вы его чем-то держите. Вот я вас и спрашиваю: чем именно?
Настал великий миг. У меня остается пятнадцать минут. Я закрываю глаза. Смотрю на Николь. В ней все мое мужество. И спокойно задаю вопрос:
– Интересно, какую мину скорчит Дорфман, когда узнает, что мы с вами были заодно?
– В чем заодно? Да ни в чем!
Он возмущен, наш Кузен. Он кричит.
– Ну да, ни в чем. Но это мы с вами знаем. Если я скажу ему, что мы сговорились кинуть его, кому он поверит – вам или мне?
Кузен сосредоточивается. Я излагаю свои предположения:
– На мой взгляд, он позволит вам разобраться с Сарквилем, потому что это дерьмовая работенка. Обычно руководители такую не любят. Но потом, когда вы уволите всех, он уволит вас. И на этот раз не найдется бравого безработного, дошедшего до ручки, чтобы не дать вам пойти ко дну.
Его ярость мало-помалу заполняет всю черепную коробку, а значит…
– Мы сговорились… о чем?
Я подгоняю тяжелую артиллерию:
– Я увел деньги. И собираюсь сообщить ему, что половина – ваша.
Он должен быть шокирован, но не тут-то было. Он погружается в размышления, Поль Кузен. Это настоящий менеджер. Он анализирует ситуацию, выдвигает гипотезы, определяет цели. По-моему, он сэкономил бы время, сказав себе, что оказался в заднице. Пытаюсь помочь ему:
– Вы в жопе, мой Кузен.
Помогаю ему, потому что сам горю. Надеюсь, Фонтана не положил часы перед глазами Николь. Он на такое способен. Он способен отсчитывать минуты, секунды. Вновь заряжаю тяжелую артиллерию:
– Даю вам три минуты.
– Вряд ли.
Он перегруппировался. Остается восемь минут. Николь.