Или?..
В дверях зала ожидания стоял мужчина с фонарем.
– Все в порядке, сэр? – Вежливый тон подсказывал, что это был не тот носильщик, что дежурил минувшей ночью.
Пендлбери кивнул. Затем он повернулся лицом к стене, подальше от холодного света фонаря.
– Все в порядке, сэр? – снова спросил мужчина. Похоже, он был искренне обеспокоен.
– Спасибо, со мной все нормально, – подал голос Пендлбери, снова живой, снова – в мутном, негостеприимном русле действительности. Он все еще чувствовал себя отчасти бестелесным, скованным, занемевшим и холодным.
– Я пришел вас проведать, потому что слышал, как вы кричали во сне. Ох и страшно же слышать такие вопли в ранний час! – дружелюбно попрекнул его мужчина.
– Прошу извинить, если напугал. Который час?
– Скоро шесть. Не оправдывайтесь. Хорошо, что все хорошо.
– Я… я немного замерз.
– Я заварил вам чай в конторе. Утром я нашел на столе записку парня с предыдущей смены. Не стоило ему оставлять вас тут!
Пендлбери встал и озябшими руками принялся оправлять пальто.
– А что ему еще оставалось. Я проехал свою станцию. Деваться-то было некуда…
– Не стоило ему оставлять вас тут, сэр, – повторил носильщик.
– Если вы про правила станции – что ж, он предупредил меня о них.
Носильщик посмотрел на помятого Эдварда, привалившегося к неудобной скамье, едва ли не с жалостью.
– Ну, я пойду приготовлю чай. – Когда он ушел, в дверной проем хлынул первый призрачный свет угрюмого северного утра.
Вскоре Пендлбери дошел-таки до кабинета, ориентируясь на гул разожженной печи.
– Так-то лучше, сэр, – сказал носильщик, пока гость прихлебывал невероятно крепкую жидкость.
Пендлбери попытался сквозь объявшую его дрожь выдавить улыбку.
– Если хотите знать мое мнение, ночь под мостом – лучше, чем пребывание в местном зале ожидания, – заявил носильщик. Он откинулся на широкую спинку стула, скрестив руки на груди и протянув ноги к огню. Это был мужчина средних лет, с серыми глазами, донельзя сердобольного вида.
– Ну, я же как-то справился, пережил…
– Вы, видать, счастливчик, сэр, ведь бывали и такие, кто не пережил.
Пендлбери поставил чашку на блюдце. Рука тряслась слишком сильно.
– Вот как? – спросил он. – Но… что с ними произошло?
– Еще чая, сэр?
– У меня еще осталось полчашки.
Носильщик серьезно уставился на него.
– Вы не знали, что станция Кастертон построена на месте старой тюрьмы?
Пендлбери попытался покачать головой.
– А прямо под залом ожидания – тюремное кладбище.
– Кладбище?
– Правильно, сэр. Где-то там, под нашими ногами, предположительно, покоится Лили Торелли – Сладкоголосый Соловей. Думаю, в клетке эта птичка редко пела. И уж точно не пела тогда, когда ее приговор привели в исполнение.
Пендлбери молчал в течение долгой минуты. Вдалеке он услышал шум поезда. Затем он решился спросить:
– Носильщику предыдущей смены это известно?
– Конечно, сэр. Разве вы сами не заметили?
– А что я должен был заметить?
Сердобольный второй носильщик ничего не сказал, а просто сымитировал странный неконтролируемый тик своего сменщика. Пендлбери уставился на него. Ужас рос в нем по мере того, как солнце занимало положенное ему место на холодном утреннем небосводе.
– Он пьяница, этот малый. Пристрастился к бутылке после того, как однажды сам всю ночь проторчал в этом зале…
– Зачем вы мне это говорите? – пробормотал Пендлбери. Внезапный порыв заставил его отвернуться от взгляда серых глаз своего спасителя.
– Ну, – произнес мужчина, разведя руками, – возможно, вы захотите с кем-то обсудить то, что увидели. Поговорить с врачом… – Голос носильщика был полон заботы – и практически напрочь лишен надежды. – Нервы это все, говорят. Просто нервы шалят.
Изменчивый вид
Когда судно отчалило от пристани и начало подниматься и опускаться в желтых водах Мерси, Карфакс вспомнил «Прощание с Англией»[20].
Широкая, быстрая река и высотные здания на обоих берегах, Ливер-билдинг, офисы компании «Кунард» и огромные сооружения, загадочные по назначению, которые выросли, когда туннели Мерси[21] тянули от берега к берегу, создавали масштаб, но сжимали пейзажи необъятного океана в нечто двумерное, неспособное подчеркнуть малые габариты судна.
Стремительный, опасный на вид поток внезапно исчезал – и ему на смену приходила пустота открытых вод, смущая и насылая на ум зрителя морок. Нью-Брайтон-Тауэр[22] – вещь, похоже, сильно превосходящая размерами любой свой южный аналог, – стояла на берегу реки, словно стойка футбольных ворот, другая сторона которых была скрыта от Карфакса надстройкой корабля. Он, казалось, помнил, что в этом здании Грэнвилл Банток[23] боролся с мещанством и мертвым грузом былых страданий, которые капают, как дождь над Мерси, на умы всех художников. Карфакс был не из тех, кто смог бы жить на берегу, как Уитмен, – одни только погодные условия Ливерпуля отвращали от этой мысли, – или даже как Гоген, плохо кончивший на своем райском острове. Но он подозревал, что его собственная унылая карьера в министерстве иностранных дел уже настолько отрезвила и обесцветила его ум, что музыка и живопись, ставшие теперь лишь «хобби», вряд ли смогли бы отразить для него ту великую радость освобождения – которая одна, по его разумению, и делала достойными внимания искусство и саму жизнь. Карфакс воспринимал все хорошее только через призму «освобождения» от чего-то. Красота, долг… пусть кто угодно сейчас созерцает этот вид – они, отягощенные прошлым, великолепие воспринимают как какую-нибудь безвкусицу. Впрочем, любое здание, построенное не в согласии с традицией, быстро теряет красоту, полезность и почет – как и человеческое тело.
«Однако сама влажность воздуха иногда придает пейзажу удивительную глубину цвета», – прочитал Карфакс в своем путеводителе. Стекло, через которое он видел мир во время плавания в то утро, одаряло его этой радужно-водянистой мимолетной благодатью – все в ограненном иллюминаторе казалось подчеркнуто ярким, последним островком жизни в море неопределенности. Вот почему Карфаксу пришла на ум та картина. Она была круглая – как иллюминатор; такой формат был характерен для живописи итальянского Ренессанса. Требовалось особое мастерство, чтобы вписать в нее многофигурную композицию.
Сквозь это неожиданное сочетание дождя, тумана и ветра, характерное для климата побережий Мерси, Карфакс наблюдал, как пятнадцатифутовые ливерпульские птицы[24] на вершине огромного здания исчезают в движущихся облаках – то есть в родной стихии. Но эти выставленные на всеобщее обозрение экземпляры неспособны были преодолеть фронт послештормовых туч – равно как и людские надежды. Он вспомнил, что пятнадцать лет назад спешно отправился третьим классом в Ливерпуль в поисках красивой актрисы водевиля, тогда выступавшей в этом городе в Шекспировском театре. Страсть, как он, казалось, помнил, была в ту пору чем-то таким, что нельзя было оставить в дешевом синтетическом чемодане в гардеробе на вокзале. Судно стало крениться до такой степени, что многие из его соседей напомнили о себе взволнованным гулом, и Карфакс задавался вопросом, имеют ли свойство несчастье или дурнота взаимно усиливать друг друга: сильнее ли людей тошнит, когда они несчастны?
К тому времени, как они приблизились к Бар-Лайт – конечной точке длинной двойной серии буев, ведущей суда из Ливерпуля к бездонному подводному каньону, охватившему и северную, и южную части Ирландского моря, – Карфакс заметил, что никто не вышел на палубу полюбоваться видом, кроме него. Да и для него хорошей обзорной позиции, увы, не нашлось – усевшись на одинокий раскладной стул на корме, он, запахнув пальто, наблюдал, как команда отправляет за борт судовой лаг[25] на веревке, фиксируя пройденное расстояние. Холод и сырость царили на палубе, но ему они казались терпимыми. Карфакс задавался про себя вопросом, каково это – оказаться в шторм за бортом, чтобы вся жизнь пронеслась пред взором как некое достойное спасения видение, и потом, доплыв до берега, сушить мокрую одежду на слабом, разожженном при помощи трута огне; или, допустим, болтаться по морю в открытой шлюпке с незнакомцами, пережившими кораблекрушение, мочалить ужасную солонину и моряцкие сухари… Да ведь расскажешь кому о таком – даже близкие друзья в силу неминуемых социально-практических обстоятельств выслушают без интереса, может, плечами пожмут.
Однако, чем дальше оставался английский берег с его скверно выкрашенными домами и угрюмыми типами, толкающимися в метро, тем больше признаков оживления с некоторой оторопью наблюдал вокруг себя Карфакс. Попутчики выносили на палубу шезлонги, кто-то уронил ему на голову столбик сигаретного пепла с верхней палубы. Откуда-то с другого конца судна донесся запах жареных рыбы и картошки по-ливерпульски, у кого-то ожил транзисторный радиоприемник, игравший популярные мелодии типа тех, какие Карфакс во дни былые сам сочинял и продавал за небольшие деньги – в эфире такой «музыкальный продукт», как правило, надолго не задерживался, потому что его было много, и один мотив до одури напоминал другой. Куда интереснее было слушать обрывки разговоров:
– …понятия не имеет, насколько некрасива, и, конечно, никто ей об этом не скажет в лицо, – говорит очевидно уродливая дама лет сорока пяти своей собеседнице примерно того же склада.
– …коммунизм дает рабочим возможность работать! – с чувством произнес мужчина в плаще, чьи тонкие бесцветные волосы слишком рано начали редеть.
– …поэтому я сказала, что отдам ей его, если она пообещает покрасить его в зеленый цвет, – втолковывала дородная матрона своему скучающему и несчастному с виду мужу.