– Вы несете безумно упоительный вздор, дорогая Ариэль, – сказал он. – Странный, но приятный уму. Самый прекрасный вид вздора.
– Древние считали, что во всем прекрасном должно иметься нечто странное, – ответила она с безмятежной улыбкой.
– А эти ваши ковры! Как так выходит, что на каждой ступеньке лестницы узор у этих покрытий никогда не повторяется? Они все – части одного огромного ковра или вытканы по особому дизайну – быть может, вашему собственному?
– L’esprit d’escalier[35], – ответила Ариэль. – Вы все поймете, но будет поздно.
– Будет слишком поздно, когда я получу настоящие ответы на свои вопросы?
– Вы, верно, заметили, всегда слишком поздно – поздно приходят ответы, поздно оправдались надежды, и жертвы принесены, и убийство совершено. Потому что час – всегда более поздний, чем вы думаете.
Горничная в сером принесла большую фарфоровую миску, полную фруктов. Какое-то время Карфакс и Ариэль ели, храня молчание, будто давние влюбленные.
Позже хозяйка позвонила в колокольчик и попросила убрать посуду.
– Не дайте родосским белилам[36] плохо сказаться на вашем самочувствии, мой дорогой друг, – сказала она, когда они стояли одни в холле. – Я с большим нетерпением буду ждать нашей новой встречи этим вечером – хочу, чтобы на нее вы пришли живым и здоровым.
Эмоции захлестнули Карфакса. Он страстно обнял ее. Ариэль открыла входную дверь. Снаружи ожидала вороная лошадь в прекрасном снаряжении. Уздечку держала энергичная молодая женщина, которая накануне вела машину. Ариэль запрыгнула в седло, улыбнулась Карфаксу напоследок и резво поскакала прочь. Копыта лошади оживленно взбивали гравий подъездной дорожки. Карфакс следил за наездницей взглядом до тех пор, пока она совсем не скрылась из виду. Затем, заметив, что расторопная молодая женщина, похоже, занялась своими делами, он приступил к своим.
Но дальнейшая работа над картиной совершенно не клеилась. Карфакса периодически беспокоила проблема обзора. Несколько раз он оставлял мольберт и, возвращаясь в дом, поднимался по змеиной лестнице в свою комнату – поразмышлять и приноровиться. Хотя он мало что смыслил в ориентировании на местности, казалось достаточно ясным, что его комната выходила на юг, а также то, что южный фасад дома находился за его спиной, когда он рисовал. Но, подняв взгляд с маленькой террасы, где стоял его мольберт, он совершенно не мог ни определить, из какого окна только что смотрел, ни понять, как какое-либо окно могло явить такую чудесную воздушную панораму. И когда он выглянул из своей спальни, из-за конфигурации дома и фасада он не смог увидеть своего мольберта; а находясь внизу, он заметил, что три части сада, соответствующие трем фасадам дома, в которых не было входной двери, казались до странности похожими или даже идентичными. В конце концов он прибегнул к следующей хитрости – вывесил полотенце из окна своей спальни, загодя вымочив его в воде из кувшина и оправдав тем самым абсурдную процедуру в глазах горничной. Сохраняя иллюзию собственной крайней нормальности, он также застелил кровать пледом. Но стоило ему спуститься в сад, как обнаружилось, что полотенце мокрой грудой лежит на земле – и совершенно почему-то неясно, из какого именно окна оно только что выпало; претендентов напрашивалось сразу несколько. Чувствуя легкое раздражение, Карфакс взбежал по лестнице – уже в пятый раз после ухода Ариэль, – и столкнулся на ней с юркой горничной в сером, расторопной и вездесущей – и, вопреки неприметному наряду, очень заметной.
Вернувшись в комнату, он впервые почувствовал неподдельный страх – ибо стоило ему решиться на случайный взгляд в окно, как сразу стало ясно, что вид изменился снова. Карфакс чувствовал тошнотворную дрожь, видя побеленный маленький домик – хижину рыбака, надо полагать, – на краю далекого утеса, где совсем недавно, менее десяти минут тому назад, он мог поклясться, не было ничего. Все его тело тряслось, когда он кое-как примостился в кресле и слепо вцепился в разворот газеты, в который обернул домашние тапочки. Пытаясь успокоиться, он прочел первую попавшуюся на глаза колонку – хотя рука его дрожала так сильно, что буквы плясали перед глазами, превращая текст в абракадабру: «Сия сцена в Палмпонте: традиция с нами за сонаследование рогизтов» представало там, где читалось «Сенсация в Пламптоне: администрация за восстановление дороги». Глянув на дату, Карфакс убедился, что газета вышла чуть больше недели назад, а не в каком-нибудь далеком будущем, – и ощутил, что мир встает на место. Уверенность в здравости ума, хоть и отдающая слегка типично английской желчью, вновь вернулась к нему.
Должно быть, невнимательность сыграла с ним дурную шутку. Конечно, рыбацкий домик всегда там стоял – просто он только сейчас его заметил.
Он спустился еще раз; еще раз пробежал мимо горничной в сером, ныне начищающей доспехи, красующиеся на площадке первого этажа. Что-то в пропорциях и формах этого экспоната показалось Карфаксу смутно знакомым. Ну конечно, образ Ариэль, сделавшийся еще милее сердцу, вновь настиг его. Уже несколько раз после встречи с ней он улавливал восхитительные оттенки и отголоски ее образа и присутствия там, где ничего подобного не могло быть… кроме как для безнадежно влюбленных.
Он вернулся в сад и решительно принялся рисовать. Мысли о дальнейших опытах с перспективой вылетели из его головы. Его утомленные нервы сами отреклись от малейших проявлений сознательной тревоги по поводу меняющегося пейзажа, этого единственного тревожащего штриха в той картине блаженного счастья, чьим персонажем он нежданно для самого себя оказался. При должном размышлении – штрих, возможно, не единственный… ибо почти сразу же стала проявляться еще одна неприглядная сторона ситуации: замысел картины Карфакса, еще вчера – столь грандиозный и чудесный, теперь совсем поблек. До и после превосходного уединенного обеда, который горничная в сером приготовила для него, он изо всех сил старался наверстать упущенное, чтобы создать пусть не шедевр, но хотя бы сносную картину. Но из-под его кисти выходили лишь разрозненные мазки, всем своим видом кричащие о неумелости. Что-то подсказывало – непостижимым образом Карфакс навредил своему чутью художника, слишком крепко задумавшись о том, почему вид за окном постоянно меняется. Может быть, его воображение должно принять всё или ничего?..
Когда вернулась Ариэль, выряженная в уже знакомый елизаветинский мужской фрак, Карфакс даже не услышал ее шагов за своими отчаянными попытками вернуть утраченное вдохновение. Ночь, как и вчера, подкралась незаметно, и он обратил внимание, что Ариэль чуть-чуть дрожит от внезапной прохлады весеннего вечера. Зрелище тронуло его. Секунду спустя и она, и он одновременно осознали, что нежно обнимают друг друга; ее грудь прижимается к его груди, а губы находятся на расстоянии дюйма. Карфакс не чувствовал желания – только нежность.
– Я люблю вас, Ариэль, – произнес он, – но я никогда не стану великим художником. – Он указал на плод своих никчемных художественных потуг.
Она кротко и воздушно поцеловала его и ответила:
– Весь секрет в том, чтобы поскорее закончить картину. Чем быстрее, тем лучше. Не раздумывать подолгу, не отвлекаться… не останавливаться, пока не подойдет время самого последнего штриха.
– Вы совершенно правы! – изумился Карфакс. – Буквально вчера…
– Вчера было вчера, – мягко заметила она. – Сегодня все по-другому. Смысл есть лишь в тех вещах, которые мы видим. И все мы – лишь суммы всех тех чувств, что пробуждают в нас увиденные вещи.
– Но ведь чувства тоже способны меняться?
– Конечно. Все время что-то меняется. Очень быстро, в мгновение ока. И я – говорю это с гордостью – не исключение. Лишь мертвые боятся перемен. А я пока живая, дорогой мой друг. Живая и довольно-таки теплая.
– И сколько времени пройдет, прежде чем твои чувства ко мне изменятся?
– Ах, – воскликнула она невпопад, с какой-то загадочной интонацией. – Как насчет хорошего ужина?
Он взял ее за руку, как и подобает мужчине в обществе симпатичной ему женщины, и галантно проводил во Флотский дом. В другой руке он нес картину – смазанное полотно дня, покоробившееся не то от утренней росы, не то от вечернего тумана.
Время от времени Карфакс выглядывал из окна своей спальни, и то и дело ему казалось, что появлялось новое маленькое здание вдалеке. В один тихий ночной час, без повода проснувшись и почувствовав под боком тепло Ариэль, он поймал себя на абсурдной мысли: «Я рад, что мне не пришлось спать в той комнате». Взгляд скользнул по стенам покоев Ариэль, по богато украшенным шкафам, полным ее одежды, по задрапированной шелком мебели. Все было приглушено тьмой, и лишь крапины звездного света перемигивались за большим открытым окном – но в этой темноте, с непостижимой женщиной рядом, подарившей ему свои любовь и тепло, Карфакс чувствовал себя предельно спокойно, легко и радостно. Днем – после того дня, когда он впервые увидел самый первый дом, рыбацкую лачугу, – его страхи иссушило солнце и развеял ласковый островной ветер. И, хотя Ариэль еще не раз возвращалась к теме перемен в их разговорах, Карфакс не рискнул еще раз задать те столь естественные вопросы, которые она с легкостью заставила показаться до ужаса нелепыми и ненужными.
Но однажды утром, когда Карфакс впервые за день взглянул на заоконный пейзаж, он заметил кое-что новое совсем близко к дому – гораздо ближе, чем разноцветная россыпь зданий на краю утеса. Сперва ему показалось, что примерно на полпути между морем и домом вырос большой мегалит, толстая приземистая колонна. Однако на второй взгляд то, что выглядело камнем или идолом из камня, почудилось Карфаксу недвижимым мужчиной-великаном – смотрящим перед собой так, будто он и впрямь был лишь камнем, истуканом. Более того, это был не просто мужчина, а именно тот загадочный дородный тип, которого Карфакс увидел в окне в первый день пребывания во Флотском доме, будучи с Ариэль в угловой гостиной. Карфаксу казалось, что эта огромная фигура – окаменелая, но живая, и безошибочно узнаваемая, хоть и слишком далекая, чтобы ясно различить, во что одет этот человек или какое выражение у него на лице, –