вобрала в себя весь ужас этого мира. Снова по телу прошла дрожь – глубокая, достающая до самой души.
Однако механизм защиты в его сознании теперь работал куда лучше, чем в прошлый раз, и общение с Ариэль вновь отвлекло его. Оправившись от увиденного на диво быстро, он спустился к завтраку – который Ариэль, к его значительному неудовольствию, никогда не просила подать в постель, – без камня на душе. Но он не смог обойтись без вопроса.
– Ах, это! – Она совершенно не удивилась. – Это один из богов острова. Ну, так про него, по крайней мере, говорят.
– Ариэль! – настойчиво сказал он, чувствуя, как снова – всего на миг – его нервы дали слабину. – Прошу, скажи мне – что все это значит? Уж прости за такую откровенность, но я немного напуган. Что происходит? Почему вид из моего окна каждый день меняется?
– О, милый Карфакс. – Она поднялась и села рядом с ним, пододвигая стул. Ее руки обнимали его, вся ее натура излучала доброту. – Просто помни, что ты выздоравливаешь от тяжкого недуга. Зачем тебе все эти беспокойства? Что меняется – тому не прикажешь быть прежним. Бесполезно даже пытаться. Не растрачивай нервы попусту – помнишь же, каких волнений тебе стоила та неудавшаяся картина! – Почти материнский тон ее утешающего голоса заставлял его волнение казаться ребяческим и абсурдным, вздором инфантильного невротика.
– Мне кажется, только в стабильной… может, даже банальной обстановке можно по-настоящему не волноваться ни о чем, Ариэль.
– Только дети и несчастные люди, подобные детям, отличают нечто «стабильное» от «нестабильного». «Банальный вид скрывал величья след».[37] Поправляясь от недуга, ты начинаешь видеть в обычном исключительное; наконец-то замечаешь, что исключительное – это вполне обычное, банальное явление. Ты так долго жил в окружении притязаний других людей…
– Но неужто я был настолько болен? Если мир и впрямь так отличается от моих о нем представлений, я, должно быть, сошел с ума… и безумен уже много лет кряду.
– Вполне возможно, мой дорогой, – ответила она. – Когда живешь в обществе напрочь безумных людей, трудно понять, насколько ты сам в здравом уме.
– Но я совершенно точно буду безумен, если не задумаюсь о некоторых вещах, на этом острове происходящих, – обо всем том, что просто не взять в толк и не объяснить!
– Разве ты здесь несчастлив?..
– Я никогда раньше не мог помыслить, что такое счастье, как здесь, возможно… или что я когда-нибудь удостоюсь такого счастья. И дело не в том, что я раньше думал, будто знаю о жизни очень много. Раньше я всего лишь пытался следовать советам Гете – старался беспокоиться только о том, что, как мне казалось, находится в пределах возможностей ума. Ведь только в силу собственного разумения гений… или полнейший простак… отмеряет себе границы истинного. Разве ты не считаешь так, Ариэль? – Он посмотрел на нее с легкой тревогой.
– Cosi e se vi pare[38], – ответила она. – Такова единственная истина. И она очень скучна. Годится разве что для непринужденной беседы влюбленных за завтраком. – Она вернулась к своей прерванной трапезе. – А метафизика, в свою очередь, – это всего лишь пища для ума или замена любви.
– Возможно, то, что мой разум может уловить здесь, сильно отличается от того, что он мог бы уловить в Англии, – заметил Карфакс нерешительно.
– В Англии ты бы почувствовал вину за то, что любишь меня, и на завтрак всегда ел бы одно и то же. Здесь все, как видишь, иначе, – легкомысленно ответила она. – Смысл был бы тебе покидать Англию, ожидай тебя здесь, на острове, ровно то же?
– Ты ведь знаешь, что вид из окна моей спальни меняется каждый день, а иногда и в течение дня? – отчаянно спросил он.
– Он меняется… но и ты меняешься вместе с ним, дорогой Карфакс. Это твоя болезнь разжигает в тебе желание вечно поддерживать мир в состоянии неизменности. Но сейчас ты идешь на поправку… и довольно быстро.
– Я никогда не смогу быть полностью счастлив, дорогая Ариэль, пока не пойму, что за сила заставляет вид из моего окна все время меняться! И почему он отличается от вида из всех других окон в доме, где я успел побывать, и почему… о, так много этих «почему»! Почему, Ариэль? – Карфакс, бледный и растревоженный, пристально уставился на хозяйку Флотского дома. – Если ты меня по-настоящему любишь и знаешь ответы, прошу тебя, скажи мне.
На ее лице, казалось, впервые отразился подлинный страх за него. Отложив вилку, она какое-то время встревоженно его разглядывала.
– Я не знаю ответов, милый, – сказала она. – И даже не вполне понимаю твои вопросы. Мне только и приходит в голову, что, если бы ты достиг совершенного счастья, что-нибудь все равно изменилось бы для тебя. Что-нибудь изменилось бы… и ты бы перестал почитать свое счастье как совершенное. Для нас есть лишь два пути – мысль или действие; разве есть что-то еще? Если мы думаем вместе о чем-то приятном или что-то приятное делаем заодно, мы – на какое-то время – обретаем счастье. Боюсь, если мы попросим слишком многого, то потеряем все. Я боюсь этих твоих вопросов – нам ведь так хорошо вместе!
Карфакс осознал, что снова уступает смирению.
– Ариэль, – сказал он после долгой паузы. – Прошу, не катайся сегодня верхом. Давай проведем этот день вместе.
– Я не буду, – ответила она. Любовь и немалый страх направляли их чувства и желания в одно русло.
Поднявшись, она вышла из овальной комнаты, и вскоре появилась снова, в полосатом шелковом платье и туфлях на высоком каблуке. Они провели день без особых хлопот.
Ближе к вечеру она предложила ему занять другую комнату, и он согласился. Он сразу же перенес свое немногочисленное имущество. Новая комната оказалась изящно отделанной, теплой и роскошной. Из окна открывался вид на крутые, труднопроходимые холмы: вид, который едва ли изменился с тех пор, как он предпринял попытку его нарисовать. Его любовь и сон в ту ночь меньше, чем когда-либо, тревожили воспоминания о прежней спальне. Последнее, что он увидел за тем окном, оставшимся позади, – свет солнца, умиротворенно заливающий собой весь мир.
С тех пор повелось так, что она оставалась с ним на все сутки – как минимум раз в три дня. Карфакс, растеряв веру в живопись, занимался в музыкальной зале, силясь сочинить мелодии на стихи, написанные Ариэль. Иногда под вечер она составляла ему компанию и пела песни. Позднее Карфакс взялся за написание более крупного произведения для хора на стихи Томаса Ловелла Беддоуза, вычитанные им в красивой, писанной от руки книге из библиотеки Флотского дома. И вновь задумка не была доведена им до конца – но как только он приступил к ней, то почувствовал, что совершенно иначе оценивает все свои более ранние музыкальные опыты. Раньше он считал их своими лучшими мелодическими творениями – особенно когда они исполнялись голосом Ариэль в сопровождении виолончели, – но после одного-единственного дня работы над «мини-оперой Беддоуза» они показались ему сущей безвкусицей. Ему, в конце концов, стало по-настоящему стыдно за них, и от уничтожения партитур удерживал только страх – а вдруг Ариэль задумает еще раз спеть под эту музыку, и что тогда Карфакс ей скажет? Чем объяснит глупое самоотречение? Но ни одна из ее вокальных партий так и не прозвучала под сенью Флотского дома дважды.
Дни без происшествий складывались в недели без забот. Партитуры Карфакс убрал в чемодан; пусть Беддоуз так и не лег на музыку, это был не зряшный и точно не неприятный труд. В остальном – ни повода для печали; как-то раз Карфакс даже подумал, что умерший композитор в нем – жертва, освобождающая от того обреченного совершенного счастья, о котором предупредила его Ариэль. Возможно, никудышная музыка – тот изъян, который, по всеобщему мнению, китайские мастера сами вносили в свои идеальные во всех прочих отношениях работы, чтобы их искусство не принизило труд богов и не навлекло их гнев.
Этой догадкой Карфакс однажды поделился с Ариэль.
– В недостатках, мой дорогой, – ответила она, – воистину, есть своя радость. И в этот вечер я выряжусь шутом специально для того, чтобы ты не чувствовал себя смехотворно.
И в тот вечер ужин с ним разделил прекрасный Арлекин; они долго спорили, кому же больше подобает воплощать в театре роли Пэка, Оберона[39], шута при дворе короля Лира или даже Фесте из «Двенадцатой ночи» – юношам или все-таки девушкам.
Однажды, когда Ариэль каталась верхом, Карфакс наткнулся на книгу, которую, как он заметил, она читала. Ему живо вспомнился том Вольтера, бывший при ней во время их первого знакомства на корабле. Книга оказалась антологией иудейско-арабских басен, собранной неким Дальмайером; целиком на немецком – но этот язык он как-то изучал для нужд, вмененных ему в министерстве иностранных дел. Впрочем, практики ему все же явно недоставало, и текст воспринимался урывками; готический шрифт, коим был набран том, делу не помогал. Тем не менее Карфакс решил позабавиться переводом выбранных наугад басен – тех, что оказались короче других.
Первая, насколько он уловил, рассказывала о юноше, который из предложенных ему мудрецом даров Мудрости, Богатства и Добродетели (именно так, с больших букв) взял себе Богатство. На это мудрец заметил: выбор доказал, что юноша уже обладал Мудростью, ибо теперь он сможет позволить себе Добродетель.
Если мораль и ускользнула от Карфакса, то единственно потому, что перевод совсем уж абстрактных понятий ему так и не дался.
Но он решил не сдаваться и взялся за вторую басню. В ней велся рассказ о мальчике, которому ифрит – хотя, возможно, германцем-составителем имелся в виду гораздо более безобидный джинн, – подарил свиток, читаемый слева направо. Свиток этот, объяснил дух, описывает всю жизнь мальчика – и в пору скуки или горести тому достаточно всего-навсего отмотать «повествование» к более интересному месту, преодолев таким образом время. Как понял Карфакс, оставленный в покое свиток на течении времени никак не сказывался, да и продлевать с его помощью моменты блаженства или отыгрывать их заново не вышло бы – он мог лишь сокращать переходы от одной счастливой поры к другой. Далее в басне очень подробно описывалась судьба мальчика. Сначала он пожелал достичь совершеннолетия, потом – сократить срок поста, потом – завести новую любовницу, и далее – занять высокий пост, пережить болезнь или отдать долг… Так все и дошло до того, что всю свою жизнь тот юноша-старик истратил за три месяца и семнадцать дней.