Третья басня, к которой приступил Карфакс, по-видимому, описывала увлекательные и опасные приключения группы воинов, прибывших из другого мира. В этом рассказе ему попались совершенно незнакомые слова – и что-то подсказывало, что ни в одном обычном словаре таких не сыскать. Общие трудности восприятия подзабытого немецкого языка не позволили ему проникнуться этой историей сполна, хотя он и был отчего-то уверен, что эта басня – наиболее увлекательная. Смысл становился все более неуловимым с каждой новой страницей, и дальнейшее продвижение по строчкам казалось абсолютно бесперспективным без справочника под рукой. Дойдя до конца и так и не вникнув в краткую мораль истории, Карфакс вернул книгу на место – попытавшись придать ей такой вид, будто ее никто и не брал.
Вернувшись к работе над оперой Беддоуза, он осознал, что его разум всегда немного отвлекается на частоту, с которой этот поэт, казалось, повторял его собственные мысли и переживания, и особенно – мысли и переживания, в центре которых находилась обожаемая Ариэль. Карфаксу вспомнились доспехи на лестнице – и сотня других настойчивых намеков и образов… Глубокий и неизбывный параллелизм между внешним и внутренним опытом начал казаться ему почти что болезненным. Был ли он одержим? Если да, то одержим одной лишь Ариэль – или чем-то еще? Возможно, он психически болен, и, как ребенок, не в силах нащупать грань между субъектом и объектом в процессе акта познания? Возможно, разум сам постоянно намекает ему на собственное плачевное состояние? Возможно, только этим все и объясняется?..
Опустив взгляд к рукам, Карфакс понял, что снова и снова берет один и тот же аккорд. Отстранившись от инструмента, он задумался. Казалось, тут не о чем всерьез волноваться; он не верил, что в самом деле сошел с ума – не то чтобы его экстравагантные переживания с тех пор, как он прибыл во Флотский дом, можно было объяснить подобным образом. В течение нескольких лет его психика испытывала сильные нарушения – и, по его мнению, одного этого было вполне достаточно, чтобы объяснить нынешние причудливые фантазмы… если, конечно, Карфакс не переоценивал гнет домашней обстановки – ровно тот же гнет, что испытывали буквально все его соседи и знакомые.
Ариэль, однако, всегда казалась странно неспособной осознать даже существование или проявление глубоко беспокоивших Карфакса феноменов. Сначала он думал, что она по какой-то своей причине не желает этого делать, но теперь был готов поверить, будто ей все это и впрямь не кажется чем-то из ряда вон выходящим.
Однажды он провел ее в комнату с прекрасным видом, и их представления о том, что видно за ее окном, как оказалось, кардинально различались – что привело обоих в глубокое замешательство. Теперь Карфакс начал задаваться вопросом, а казалась ли им одинаковой даже комната, где они находились? Все чаще и чаще, когда время от времени он пытался привести их переживания в гармонию или изводил ее расспросами, хозяйка Флотского дома выглядела неподдельно озадаченной и просто стремящейся утешить измученный ум горячо любимого друга. «Да, кто-то здесь, если учесть фантастичность ситуации, определенно безумен, – думал Карфакс, – вот только кто из нас двоих?»
Он попытался расспросить слуг об Ариэль; но ему было ужасно трудно объяснить им природу своего недоумения, так что попытка ничего не принесла. Однако, привыкший к трудностям в общении с разного рода обслуживающим персоналом, он не счел неудачу особенно критичной. Ариэль все больше и больше создавала впечатление, будто в каком-то смысле живет в мире, чуждом его опыту; и сама она, что примечательно, очень медленно осознавала этот факт. Карфакс подумал о дальтониках, которые никогда не узнают о своей идиосинкразии; о том, что должен чувствовать человек, который, только будучи взрослым, осознал, что с рождения слеп на один глаз. Возможность полной гармонии между ним и Ариэль на мгновение показалась почти зловещей.
Но затем Карфакс подумал о красоте, доброте, разнообразных достоинствах хозяйки Флотского дома; о том искреннем счастье, которое испытывает в ее обществе. Если их души и различаются в неких глубоких и существенных отношениях – что в этом страшного? Ему, возможно, единственному из всех людей на этом острове, был предоставлен чудесный шанс на совершенную полноту. Если это взаправду так – очевидно, что дар следует принять с определенной долей веры и не подвергать чрезмерному дознанию.
– Вера! – воскликнул он вслух, снова возвращаясь к Беддоузу.
– Что в ней плохого? – отозвалось знакомое эхо. – При условии, конечно, что любовь подкрепляет ее. – Вновь возвратившаяся Ариэль шагала к нему, в своем костюме для езды верхом. Похоже, на раздумья у Карфакса ушло больше времени, чем он сам предполагал.
Хотя, когда он впервые прибыл сюда, Ариэль с энтузиазмом советовала ему изучить остров вдоль и поперек, теперь он был почти уверен в том, что покидать Флотский дом не вполне разумно – это может навредить его сильному, но довольно непрочному счастью. Он так ни разу и не прогулялся по округе, и хозяйка больше не давала ему прежних напутствий. Поэтому, когда в тот вечер после ужина Ариэль предложила прогуляться к морю, Карфакс забеспокоился.
– Не навредит ли это нам? – спросил он.
– Но как? Остров любит нас.
– Сдается мне, мы с тобой видим два разных острова.
– Возможно, потому, что мы никогда не знакомились с ним в обществе друг друга.
Они прошли по лужайке, окаймлявшей желтую змею-дорогу; через ворота – по едва видневшейся неухоженной тропе к скалам, рука об руку, в благоговейном молчании. Ветер налетал то теплый, то прохладный – наверное, так бывает лишь на маленьких островах. У их ног незамутненное море плескалось, гремело своими оковами и говорило на неведомом языке. Ариэль и Карфакс встали на самом краю обрыва, и он решился нарушить молчание цитатой из «Побережья Дувра»:
Так будем же верны, душа, мы зову
Любви, что держит вместе нас, – ведь мир,
Простершийся кругом, как яркий пир, —
Такой разнообразный, дивный, новый,
Ни светом, ни теплом не одарит
И не утешит, не спасет от боли,
И в сумрачной безрадостной неволе
Все, что дано нам, – видеть кутерьму
Дикарских орд, сникающих во тьму[40].
Она обняла его и поцеловала. Этот поцелуй навсегда остался с ним, отравив его душу, – ведь именно тогда, как Карфаксу показалось, они с Ариэль наконец-то поняли и узнали друг друга. Позже он подумал, что этот момент действительно стал для него совершенно и неоспоримо счастливым, – хотя в тот момент эта мысль не пришла в голову. Помимо моря, все кругом оставалось темным, тихим и свободным от хватки времени. Все мысли и чувства замедлили бег – и обрели бессмертие; сам этот момент стал бессмертен.
Через некоторое время они вернулись в дом, держась за руки и не говоря ни слова. И как их любовь началась незадолго до цитаты, так и закончилась вскоре после нее: ибо ночью Карфакс, случайно или нет, проснулся от глубокого счастливого сна, в котором они оба, улегшись необычно рано, пребывали после прогулки… и понял, что во Флотском доме он совсем один.
Он искал ее всюду; звал по имени – и вслушивался в эхо. В темном особняке каждый угол казался теперь заброшенным и безжизненным. Распахнув дверь ее спальни, Карфакс крикнул:
– Ариэль! Где ты?
Громкость и четкость эха, рожденного этими простыми словами, поразили его и, увы, отвлекли внимание от другой явно заслуживающей внимания тайны. Где-то в отдалении раздался осторожный и робкий стук – будто в дверь; затем скрипнули невидимые петли, с тихим щелчком встал на место язычок замка, и чьи-то прыткие поспешные шаги, почти не тревожащие покой гравия подъездной дорожки, зазвучали снаружи. Их-то Карфакс как раз услышал – хотя, может быть, лишь подумал, что услышал: все его ощущения непонятным образом искажались, процеженные сквозь фильтры отстраненности и ирреальности, будто он грезил наяву, дремал с полуприкрытыми глазами. Он пустился бродить по запутанным, сложноустроенным коридорам в поисках окна, выходящего на придомовую аллею… Добрался до своей бывшей спальни – неожиданно обычной комнаты с красно-синими обоями и медной кроватью во французском стиле, в которой он никогда не спал… и понял, что находится в каком-то другом доме.
Как только он открыл дверь, в проем хлынул свет. Легкий ветерок задул свечу. В последний раз взглянув на открывшийся из окна вид, Карфакс увидел раскинувшийся перед ним со всех сторон большой город – подсвеченные рекламные щиты, свет, все еще горящий во многих жилищах даже в этот не то поздний, не то ранний час. Слуха Карфакса коснулась позабывшаяся мешанина городских звуков; сквозняк принес безошибочно узнаваемый дух человеческой цивилизации, от которого Флотский дом казался неоспоримо свободным. Как только сознание приняло факт, Карфакс понял, что он снова в рабстве – безвозвратно. Ужас пополам с тянущим, физически ощутимым страданием обуял его, лег на его плечи саваном. Никогда впоследствии он ни на мгновение не освободится от отчаянного, гложущего, проклятого воспоминания о прекрасной хозяйке, чьим гостем и возлюбленным был. Ариэль будет являться ему в снах – грезах о том, что он все еще с ней или снова с ней; Карфакс будет просыпаться и влачить тяготы жизни среди других в отсутствие слез, надежд, вкуса к бытию – с одним лишь горьким отчаянием от своей невосполнимой потери.
Он остался один, и весь этот глупый, скверный, лишенный красоты мир был ему чужд.
Закрыв окно, Карфакс зажег свечу снова. Оказалось, все его пожитки разбросаны по этой незнакомой комнате. Он собрал их, вышел и направился в шумный город, где роились туристы навеселе. Минуя лужайку, он заметил табличку с одним-единственным словом из кричаще-алых литер – «ПРОДАЕТСЯ». К ней была приколота кнопкой выгоревшая мятая квитанция – по-видимому, счет за услуги риелтора.