Того знакомого я впервые встретил на вечеринке, в очень современном интерьере, в свете оправленных в металл ламп, дающих весьма неравномерный свет. Стоял он в одном из самых темных углов – с видом весьма застенчивым, будто очутился не в своей тарелке. На нем был светло-голубой костюм, темно-синяя рубашка и довольно приличный с виду черно-синий галстук. Он выглядел изящным и покладистым. Я подошел к нему. У него был высокий лоб и остриженные по радикальной горизонтали гладкие волосы цвета воронова крыла. Оказалось, компанию ему составляет довольно причудливо одетая женщина, которую я сперва и не заметил. Это не помешало мне обратиться к нему. Мужчина благодушно посетовал на то, что из гостей почти никого не знает, и представил мне ту женщину – ее можно было не приметить, даже стой она прямо перед вами, – как свою жену. Разговор наш завязался легко, но мужчина вроде как немного нервничал – наверное, незнакомое окружение сказывалось. Он первым делом рассказал мне о своем отказе от живописи в пользу работы редактора
– Я быстро понял, что мои картины будут продаваться вечность, – выразился он если не в точности так, то в каком-то таком духе. – Чересчур далеки от реальности. – А вот в этой фигуре речи я уверен, она сразу отпечаталась у меня в памяти. Не вдаваясь особо в подробности, мой новый знакомый поведал о том, на каких условиях ему достались эти аляповато иллюстрированные караван-сараи. Я и сам, конечно, немного писал – и суммы, названные им, показались мне вполне достойными. Я не стал поддевать его насчет того, что в его случае гонорар приносят книги, которые никто не читает – в конце концов, современные переводы «Илиады» и «Одиссеи», говорят, продаются сотнями тысяч, и даже Библия каждый год провозглашается безоговорочным бестселлером. Так вот, не опускаясь до поддевок, я заметил, что он наверняка живет интересной жизнью, много путешествует и имеет возможность видеть много истиной красоты мира. Он с теплотой во взгляде согласился и, подхватив еще один бокал мартини у проходящего мимо официанта, взялся довольно обстоятельно описывать свой крайний деловой вояж – куда-то в Центральную Америку, к наскальным рисункам, буквально созданным для цветных фото.
– Надеюсь, не наскучил вам, – добавил он, выговорившись.
– Нисколько, – успокоил его я. Все это время супруга моего нового знакомого хранила молчание – я отметил это просто как факт. Не думаю, что ей было скучно – может, совсем наоборот. Молчание – акт довольно-таки многозначный, и в ее случае я так и не узнал, что же оно выражало. Она была еще более худой, чем муж, с волосами цвета пшеницы – так, по крайней мере, показалось мне в свете тех странных ламп. Лицо у нее было бледное и продолговатое, как у мужа – чей нос, как я вдруг подметил, напоминал, если сравнивать с ее выдающимся профилем, кнопку. В конце концов новый знакомый спросил, не посещу ли я их квартиру в Баттерси и не останусь ли на ужин. Я принял приглашение.
Вы, наверное, обратили внимание, что я так и не назвал их имен. Думаю, оно так даже лучше – как вскроется позднее, мой знакомец и сам был весьма сдержан в этом отношении. Более того, сблизиться с этой парой по-настоящему мне так и не удалось.
Но стоить отметить вот что – в резиденции в Баттерси (что любопытно, без хорошего вида на Парк[50]) взаправду выставлялись некоторые картины того человека. С определенной натяжкой их можно было сравнить с неоднозначными последними работами покойного Чарльза Симса – они производили сбивающее с толку впечатление, несли в себе что-то безумное, даже наводили на мысль, насколько гиперэстет, создавший их, преуспел в умении проскальзывать в метафизическое, в некие радикальные порядки бытия. Странные названия полотен Симса – «Я как рисунок линий на твоей ладони» или «Но разве не похож я на свет в бездне?» – прекрасно подошли бы и к работам моего знакомого. На самом деле, он не утруждался давать им названия – но не столько из-за современных веяний, как я на первых порах подозревал, а потому что не рассматривал свои картины как завершенные и потенциально продаваемые предметы искусства.
– Я как-то осознал, что не могу нарисовать что-то, что люди захотели бы купить, – сказал он, и под невзрачным носом-кнопкой расцвела бледная улыбка. Его жена, сидевшая на жестком стуле и снова чудно́ одетая, ничего не сказала. Впрочем, я вполне мог представить, что эти странные картины вполне могли в какой-то момент взойти на гребень модной волны – совсем не по тем причинам, по которым их стоило бы превознести. Мне показалось – и я не преминул озвучить впечатление знакомому и его жене, – что полотна эти были одними из наиболее сильных и захватывающих из всех виданных мною в жизни. Я говорил совершенно искренне – непрофессионализм исполнения, конечно, можно было отметить, но едва ли нужно. Конечно, жить, подобно этим двоим, в окружении таких вот сильных образов я бы поостерегся, но это уже вопрос личных предпочтений. Да и говоря о прямо-таки «окружении», я, может статься, преувеличиваю – думаю, в гостиной висело от силы три крупноформатных мистических картины, да еще четыре в супружеской спальне, куда меня провели, чтобы взглянуть на них. И еще по одной – в маленькой комнате для гостей и в ванной. В рамках они сидели довольно небрежно – сам художник не воспринимал их всерьез; он разместил их среди рядов гранок книг по современному искусству, этих творений массового производства.
Я ужинал у них раз шесть, может быть – семь. Конечно же, и от меня последовало взаимное приглашение в Королевский автомобильный клуб – куда более презентабельное в сравнении с моим холостяцким жильем в Ричмонде место. По большей части трапезы в Баттерси проходили по шаблону: мой знакомый много болтал, а его странно выряженная жена едва роняла пару слов. Блюда, приготовленные ею, были отменными – разве что слегка чопорными; в качестве званого гостя меня, похоже, воспринимали чересчур серьезно. Опираясь на это и на всякие прочие мимоходом подмеченные мелочи, я заключил, что гости у супругов бывают нечасто. Вероятно, им не хватало какой-то домашней магии. И человеку, сотворившему такие полотна, казалось бы, наверняка есть что сказать – вот только слушать его означало разочаровываться раз за разом. Он привечал меня неизменным энтузиазмом, а отпускал с неохотой, но дыру в незримой стене, окружавшей его, пробить не мог – и супруга едва ли стремилась ему в этом помочь. Так, во всяком случае, казалось со стороны; человеческие отношения – вещь столь сложная и запутанная, что никогда ни в чем нельзя быть уверенным.
Шло время, и наше знакомство все сильнее исчерпывало себя. Я особо этому не мешал, хоть и испытывал некое подобие сожаления. Связь, поддерживаемая мной, умирала медленно; я чувствовал практически с самого начала, что поспешный разрыв с этими людьми был бы болезненным, спровоцировал бы какой-нибудь болезненный инцидент или настоящий конфликт. Так что, прекрасно отдавая себе отчет в своих действиях (так мне тогда казалось), я постепенно усекал объем наших встреч. Увы, ни этот мужчина, ни его жена по-настоящему не цепляли меня, не давали отклика в душе – подобные умершие еще в зачатке знакомства лучше изымать из ткани жизни, пока она не заразилась вялостью и гнильцой и не утратила тонус. Если кто-то помногу ходит на вечеринки или заводит много новых знакомств каким-либо другим способом, ему приходится довольно часто принимать подобные защитные меры, порой – сильно укоряя себя за них. Но стоит помнить, что люди и животных вынуждены убивать – человек, как ни крути, по большей части не в состоянии прожить на одних орехах и яблоках.
Однако окончательно мое знакомство с тем художником не умерло. Оно вновь дало о себе знать, когда через четыре года после того, как я в последний раз видел чету из Баттерси (и года этак через два после последней отправленной им рождественской открытки), на мой адрес пришло письмо из правовой конторы. К тому времени я успел переехать в Хайгейт из Ричмонда. В письме том говорилось, что мой знакомый умер («в результате продолжительной болезни», как уточнялось); перед кончиной он зачем-то назначил меня соисполнителем завещания. Вторым душеприказчиком, как и стоило ожидать, стала жена. Уместно ли говорить, что все это стало для меня более чем неожиданным? Доля наследства, которую завещатель «надеялся видеть принятой», составляла сотню фунтов стерлингов – и сумма эта была неплохая, особенно по тем временам, когда фунт взаправду что-то стоил. В письме меня просили как можно скорее связаться с юристами – или напрямую с женой их клиента.
Немного поскрипев зубами, я все-таки сочинил письмо с соболезнованиями. Со всей тактичностью, что у меня за душой водилась, я предложил в постскриптуме назначить вечер для первой встречи исполнителей завещания. Ответ пришел очень быстро. В минимально возможном количестве слов меня поблагодарили за понимание и вечером следующего дня предложили встретиться. Так я снова оказался в Баттерси.
Супруга покойного, как я подметил, отказалась от экстравагантных одежд, столь ею любимых ранее, – выйдя ко мне в ничем не примечательном, банальном даже платье, будто приобретенном в каком-нибудь универсаме. Возможно, так она выражала скорбь и траур – ибо ни в каком ином отношении я не смог заметить в ней перемен. Она не показалась мне ни сломленной, ни даже выбитой из колеи горем, и ее немногословность осталась при ней. Может, ей просто нечего было сказать. Все мои попытки выяснить причину смерти знакомого не возымели успеха – видимо, сыграла роковую роль какая-то обычная хроническая болезнь («Не отягощайте ум скорбью» – вот как посоветовали мне угомонить свой интерес). Мне даже не требовалось участвовать в процедуре: жена взяла на себя все хлопоты и мне можно было просто зайти за деньгами в конце. На это я заметил, что по букве закона, будучи распорядителем, обязан увидеть хотя бы копию завещания. Эта странная женщина тут же молча протянула мне оригинал, бесхитростный по содержанию: тело надлежит кремировать, все имущество за исключением моей сотни фунтов – оставить жене наследодателя. Также все картины усопшего должны были быть предложены Национальной галерее британского искусства; в случае отказа – изобильному списку других публичных галерей. Если все десять или двадцать контрагентов из списка откажутся – картины поручено было сжечь. Я тут же понял, зачем меня сюда притащили, – и если с момента получения известия от юристов меня преследовала тревога, теперь она однозначно переросла в ужас.