Дом мадам А. был двухэтажным, белым и элегантным, с завитушками в стиле рококо, резко очерченными светом из веерного окошка над красивой входной дверью – достаточно широкой для дамы в кринолине и высокой настолько, что даже самый статный адмирал без труда прошел бы в нее. Такая дверь имела куда больше права зваться «дверью», чем те узкие вертикальные щели, сквозь которые в Англии маленькие людишки протискивались наружу, спеша на работу. Дома слева и справа повторяли стиль – с небольшими, но отмечающими индивидуальный подход вариациями. Я тихо порадовался тому, что родился в эпоху, когда такие дома все еще стоят крепко, и в них даже кто-то живет. Пока что все шло хорошо.
В верхнем окне горел золотистый свет. Я позвонил в звонок, рассчитывая, что мне отворит какой-нибудь слуга или родственник – подсознательно я представлял мадам А. чуть ли не прикованной к постели. Но когда дверь открылась, я почти сразу понял, что передо мной – сама мадам А. Она оказалась неожиданно маленькой женщиной – с телосложением едва ли не гнома, плотно сбитым, сконцентрированным. Из-за сумерек и тусклых фонарей на улице я, собственно, только силуэт и уловил – в холле дома свет не горел вовсе.
– Entrez[54], – произнесла мадам А. характерным хрипловатым голосом. – Entrez, мсье. Fermez la porte, s’il vous plaît[55]. – Что-то в ее голосе было командирское, повелительное. Да, старческая хрипотца ослабляла его силу – но с ней она явно успела свыкнуться, а избрать для себя какую-то другую манеру общаться с человеческими существами не представляла возможным.
Из холла вверх вела лестница без ковра – гораздо более широкая, чем в английских домах такого размера, с тяжелыми деревянными балюстрадами, едва различимыми в свете с верхней площадки.
– Suivez[56], мсье. – Сказав это, мадам А. принялась карабкаться наверх. Другого слова просто не подобрать – ее движения были довольно-таки проворны, но жутко неуклюжи, и из-за них она еще больше смахивала на гнома – хотя, полагаю, старость нередко уродует походку всех, кроме самых высоких, похожим образом. На глаз рост мадам А. не добирал даже до пяти футов.
Светильник на лестничной площадке оказался подвешенным на толстой золотой цепи – плафоны в стиле модерн были отлиты из золотого стекла, старого и шероховатого, испещренного неровными малиновыми пятнами. Я последовал за мадам А. в комнату, что протянулась по всей «глубокой» части дома – с окнами на улицу в двух противолежащих концах. Стоя передо мной в большом дверном проеме, мадам А. казалась еще приземистее, чем ранее.
Комнату освещали такие же подвесные люстры, как и на лестничной клетке. Они были больше, но старое золото рождаемого ими света оставалось ощутимо тусклым, и малиновые мазки плафонов отбрасывали неровные красные пятна на отделку стен. Предметы мебели тоже были в стиле ар-нуво. Даже самые обычные предметы обихода имели тенденцию оканчиваться и начинаться в неожиданных местах – они либо в экстазе взмывали вверх, либо оседали в меланхолии, либо просто свешивались вниз в стремлении убежать за свои пределы. Чувствовалось, что каждый элемент здесь пребывает в напряжении. Цвета комнаты слились в поразительно индивидуальной гармонии. Почти сразу же, как я вошел, мне пришло в голову, что общий колорит интерьера имеет нечто общее с моими картинами – весьма любопытно, что и говорить. Картины, великое их множество, были развешаны по стенам, почти все – в золотом обрамлении; помимо работ покойного А., за которыми я и явился сюда, попадались эзотерические картины, явно рожденные фантазией Фелисьена Ропса – хотя в странности своей они многократно превосходили его странность, знакомую мне. В просторном камине плясал огонь, отчего по комнате прокатывались то и дело волны избыточного жара. Тем не менее, едва мы вошли, я закрыл дверь – и увидел, что за ней стоит мраморная фигура женщины в момент родов, исполненная в натуральную величину. Я сразу признал работу скульптора-символиста, хорошо известного фигурами такого типа – но опять же, лучше не называть его имени, ибо в этой конкретной статуе было что-то неописуемо странное и чуждое даже для меня, знающего о родах лишь по произведениям искусства… и не в последнюю очередь – по работам этого определенного человека.
– Mais oui, – сказала мадам А., пока я стоял, не в силах отвести от фигуры глаз. – C’est la naissance d’un succube[57].
Думаю, впредь мне незачем пытаться воссоздать французскую речь мадам А. – во-первых, я едва ли преуспею в этом, хоть и самые первые ее слова остались в памяти ясно, а во-вторых, мадам А. вскоре призналась, что прекрасно говорит по-английски. Впрочем, мне почему-то казалось, что и французский для нее – вовсе не родной язык. Было в ней что-то такое, что наводило даже столь неискушенного человека, как я, на мысль, что ни Бельгия, ни Франция, не Британия не могли быть местом ее рождения. Я пытаюсь описать события и собственные чувства в точности такими, какими они взаправду были. – или предельно к тому близко, – и я не собираюсь притворяться, что с самого начала не почувствовал в мадам А. чего-то странного. Вся эта история, как, думаю, уже понятно, полна странностей.
Она встала перед камином, протянув к теплу свои длинные непокрытые руки; да, несмотря на приближающуюся осень, несмотря на ревущий огонь, они были обнажены. Не только руки, но и ее волосатые ноги не защищала ткань – тускло-красное платье с неуместно низким для женщины ее лет вырезом, выставлявшим напоказ сморщенную грудь. Казалось, один этот отрез красной ткани – все, что было на ней надето; он да золотые домашние туфли на ее коротеньких пухлых ногах.
И все же она, несомненно, была стара; очень стара, как и сказала в своем письме. Ее лицо покрывали глубокие борозды морщин, шея потеряла всякую форму, тяжесть лет клонила ее к земле. Голос у нее был, как я уже отмечал, пусть властный, но – старческий, хрипящий. Черноту ее волос – прореженных, но спадающих прямой жесткой волной, – мог объяснить лишь косметический окрас. Голова мадам А. походила на старый сморщенный плод коричневого цвета.
Она усадила меня предельно близко к огню, отчего с меня вскоре сошло семь потов, и угостила разбавленным коньяком. Сама она предпочла стоять – хотя, несмотря на это, ее черные глаза, в которых едва угадывались белки, оставались почти на одном уровне с моими. Спинка стула, занятого мной, была украшена лепными крыльями, простершимися прямо над головой, отчего делалось еще жарче. Время от времени, не прерывая речь, мадам А. подавалась вперед, клала руку на одно из тех крыльев и начинала говорить мне прямо в лицо, почти достаточно близко для поцелуя. Сама она пила немного, но мне постоянно подливала, о чем я совершенно не просил, восхваляя качество бренди и мою «молодецкую удаль» (как она ошибается, подумал я). Я вспомнил тот вопрос в конце ее письма – вопрос о моем возрасте; сейчас она повторила его, вдобавок уточнив, не Скорпион ли я по знаку зодиака. Так и есть, ответил я – впечатленный, но не очень-то удивленный: в современном обществе немало поклонников всяческих гороскопов, высмеивать которых у материалистов стало хорошим тоном. Да, так и есть – и что это, по-вашему, значит? «Скрытность и чувственность», прохрипела мадам А. «Только первое», улыбнулся я. Но уже в следующий момент по телу пробежала дрожь, так как она добавила: «Тогда мне стоит приложить все силы к пробуждению второго».
И все же, подумал я, как мало во мне сочувствия, как я жесток; и в то же время, как слаб.
Вскоре она заговорила об искусстве и художниках, знакомых ей по давним временам. Наверное, по ее разумению, эта тема могла оживить меня. Она то и дело теряла нить своей длинной древней хроники и дрожащей рукой наполняла мой бокал, расплескивая коньяк. Было заметно, что она будто не испытывала симпатии ни к одному из людей, о которых говорила, – ни к одному из тех, кто для меня значил столь многое. По крайней мере, я надеюсь, что это все еще так; объект восхищения страдает от резкой критики любого рода, вне зависимости от меры ее справедливости. И преданный поклонник не может ничего сделать, чтобы облегчить эти страдания, залечить рану – пусть даже разум подсказывает ему, что претензии критика безосновательны. К язвительным ремаркам мадам А. не прилагались никакие аргументы – следовательно, воспринимались они вдвойне горше. То были сплошь насмешки, домыслы и категорическая неприязнь.
– Э., – говорила она, – был нелепым человеком, всегда очень щеголеватым и с голосом, похожим на козлиный. А Ю.! – восклицала она следом. – Я водила очень близкую дружбу с Ю. – и вскоре насытилась им так, что с трудом могла выносить. А картины Я.? Они, по его задумке, должны были нести философский посыл – а на самом деле даже как заурядная порнография не выстреливали. – Все время она намекала, что мой собственный восторг в отношении всех этих людей ничем, кроме гротескно выпяченной незрелости, не оправдан. И когда я возражал (порой – с успехом, потому что с логикой и фактами у нее имелись явные проблемы), она припечатывала меня личными воспоминаниями о сомнительных или откровенно комических обстоятельствах, в которых были написаны те или иные работы, и анекдотами из жизни, которые, как она утверждала, «показали художника в его истинных красках».
– Ж., – утверждала она, – был безумно влюблен в меня в течение многих лет, но я бы даже и при остром гриппе высморкаться бы в него побрезговала, и любая другая женщина на моем месте – тоже. – Мадам А. была остра на язык, но поскольку я знал, что Ж., творец изысканнейших восточных фантазий, умер в бедности и отчаянии, болтаясь в сооруженной неловко петле, ее ремарки пробирали меня, приводили в полнейшее замешательство. Во многих случаях – хотя, как говорило мне чутье, далеко не во всех, – ее резкие комментарии были правдой, хоть и поданной однобоко. И многие среди тех, кто вообще заинтересован в вопросе – независимо от того, верно это или нет по моим стандартам, – согласились бы с ее мнением, чтоб