ы тем самым придать ему вид истины, принятой большинством голосов. До меня дошло, что принятое мною поначалу за «суровость» качество личности мадам А. было простым желанием повозить по грязным ухабам жизни любого, кто хотел возвыситься над ее грубыми текстурами – а к кому такое определение подходит лучше всего, как не к тем, кого я боготворил, к художникам? И вновь сработало жизненное правило, давным-давно выведенное мной, – если хочешь узнать кого-то, подумай дважды; возможно, лучше тебе его не знать.
– К.! – прокаркала мадам А. – К. три года проработал доносчиком у полиции, и это был счастливейший период его жизни. Он сам мне так сказал! Был он тогда, конечно же, пьян или обкурен – но так оно и было для него. И если хорошо приглядеться, это проступает во всех его картинах. Это мазня самобичевателя. Знаете, почему от К. ушла жена? Потому что он, будучи импотентом, не мог удовлетворить женщину – а импотентом он был всегда; и он прекрасно знал это задолго до того, как женился на ней. Женитьба-то им была затеяна единственно из-за ее наследства – более чем скромного, замечу! – а он к той поре уже сидел на кокаине и бог знает на чем еще. Когда я читаю про то, что картины К. были приобретены Королевским музеем изящных искусств, я смеюсь. Я смеюсь и плююсь. – И она взаправду рассмеялась, брызгая слюной. У нее была привычка во время речи хвататься за вырез своего красного платья и оттягивать его еще ниже – почти бессознательная, как я теперь осознал, компульсивная.
– Л., – продолжала мадам А., – начинал как пейзажист. Огромные просторы – вот что он действительно любил рисовать. Ему нравилось целыми неделями сидеть одному где-нибудь в Норвегии или Шотландии, малюя в точности то, что наблюдалось кругом. Одна беда – кто же купит такие картины! Мастерства – хоть отбавляй, а по сути – скука смертная. Увидишь целую их шеренгу у стены его мастерской – и зевок не удержишь. Сразу понятно было – проще душу продать, чем такие картины; и хотелось только одного – уйти из этой душной студии подальше да позабыть о той скуке, что там царит. Всякая эта цветистая фривольность, которая сделала Л. имя, – «Саломея», «Вавилонские блудницы» – ему стояла поперек горла, верите ли! Он обратился к таким сюжетам из-за двух вещей – денег стало не хватать, ну и примерно в то же время ему встретился Метерлинк. С ним Л. повидался лишь однажды, но это невероятно на него повлияло. Метерлинк с виду был успешен и востребован – и Л. никак не мог понять, что мешает ему стать таким же. Ни одного нужного качества у бедолаги не было – вот и весь секрет! Поэтому он и устроился fonctionnaire[58] – вы и сами знаете наверняка, – но для толкового карьерного роста было поздновато…
– Нет, мадам, я не знал, – откликнулся я.
– Да ведь он еще жив! Весь разбит треморами – подхватил какую-то болезнь, но точно не от вавилонской блудницы, уж к ней-то он бы подойти не рискнул. Л. еще жив, но ужасно жалок. Никуда больше не ходит – а когда при твердых ногах был, я его частенько навещала. Любил одалживать у меня журналы об искусстве – у меня их сотни, все довоенные. Ох уж эти les sales Boches[59]!
Думаю, невзирая на все ушаты грязи, вылитые этой женщиной на моих кумиров, глаза мои невольно загорелись при упоминании довоенной прессы, обозревающей искусство. В публикациях тех времен часто содержится информация, которую больше нигде не найти – сведения именно того толка, который я находил наиболее ценным и увлекательным.
– Ах, – почти торжествующе прохрипела мадам А. – Вот так-то лучше. Уже начинаете привыкать ко мне, так? – Она схватила меня за руки.
К этому времени она уже говорила по-английски, что было облегчением. В какой-то момент она произнесла несколько предложений на языке, который я даже не смог опознать. Несомненно, она на мгновение забыла обо мне – или приняла за кого-то другого.
– Кажется, вам жарко, – прохрипела мадам А., отпуская меня. – Почему бы вам не снять куртку?
– Может быть, – спросил я, – дозволите мне походить здесь и посмотреть картины?
– А, конечно. Сколько угодно. – Она сказала это так, будто я возжелал что-то нелепое до крайности – и тем самым ее слегка задел.
Радуясь, что удалось вырваться, я стал переходить от картины к картине. Она все это время молчала – оставшись стоять спиной к огню, широко расставив свои короткие ноги. В ее глазах я не читал насмешки – уж слишком тусклым и неосмысленным казался ее взгляд. Освещение комнаты совершенно не подходило для знакомства с картинами – детали не удавалось разобрать. В конце комнаты, подальше от огней с улицы и камина, царил почти полный мрак. С моей стороны было абсурдно просить ее о лучших условиях, хотя я был чрезвычайно разочарован.
– Жаль, что здесь нет моей приемной дочери, – сказала вдруг мадам А. – Она могла бы развлечь вас лучше, чем я. Вы бы точно предпочли ее мне. – Старуха пыталась изобразить голосом некую застенчивость, но выходило нечто совершенно ужасное, неестественное в своей жеманности. Я даже не смог сразу сообразить, что на это ответить.
– А где ваша приемная дочь? – смиренно и равнодушно спросил я.
– Далеко. За границей. С какой-нибудь тварью, конечно. Кто знает, где? – Мадам А. хихикнула. – Кто знает, с кем?
– Как жаль, что я ее не застал, – сказал я без уверенности в голосе. Возмущение росло в моей душеа – и почему она не пригласила меня раньше, при свете дня, когда я хотя бы мог рассмотреть полотна!
– Сюда, сюда, мсье! – крикнула мадам А., правой рукой махая на «окрыленный» стул, а затем – звонко хлопнула себя ладонью по колену, будто звала маленького непослушного пса; у меня самого собаки не водилось, но такой жест я частенько наблюдал. Решив пока не перечить ей, я неохотно вернулся к жаркому пламени.
И вдруг я удивленно уставился на настоящую собачонку, невесть откуда взявшуюся в комнате. Мне, по крайней мере, показалось, что она там была, – теперь я уже не уверен в том, насколько реально было увиденное. Собачка походила на мелкого черного пуделя – подстриженного, лоснящегося, вертлявого. Она появилась из темного угла справа от двери, бодро протрусила к огню, затем несколько раз описала круг перед мадам А. – и вновь ушла в тени слева от меня, там, где я только что стоял. Когда я посмотрел на нее, мне почудились большущие глаза и очень длинные лапы, больше подобающие пауку, нежели пуделю, – но, без сомнения, такую дурную шутку сыграл свет, разливающийся от камина.
Одно я ухватил совершенно точно и сразу – мадам А. не заметила эту собаку. Она глядела прямо перед собой, и ее черные глаза, как всегда, ничего особо не выражали. Даже если бы она смотрела прямо на пуделя – мысли ее, похоже, все еще были обращены к той загадочной приемной дочери, жившей незнамо где незнамо с кем, и вынырнуть из них было не так-то просто. Не похоже было, что питомец привык ко вниманию со стороны хозяйки – он прокрался, не произведя никакого шума. Может, мадам А. так привыкла к нему, что его присутствие стало обыденностью, и упоминания не стоящей. Но где же собака пряталась все это время, пока мы находились в комнате с закрытой дверью?
– Хороший пудель, – сказал я мадам А., так как надо было как-то нарушить тишину, и потому что англичане, предполагается, любят собак (хотя я – скорее исключение).
– Прошу прощения, мсье? – Я все еще вижу и слышу ее – в точности такой, какой она выглядела и как звучала.
– Очень ухоженный пудель, – сказал я, твердо придерживаясь английского.
Она повернулась и уставилась на меня, но не подошла ближе, как обычно делала в такие моменты.
– Значит, вы видели пуделя, – скорее утвердила, чем спросила она.
– Да, – откликнулся я, тогда еще не чувствуя подвоха. – Хотите сказать, он не ваш, с улицы забрел? – Только тогда, при мысли о темноте, царившей за стенами этого дома, и о тех, кто может бродить там, меня пробрал легкий озноб – вопреки потрескивающему огню в камине. Мне хотелось встать и поискать собаку, которая, в конце концов, все еще должна была быть где-то в комнате; но вместе с тем я боялся ее здесь не найти. Я вообще боялся шелохнуться.
– Здесь часто появляются животные, – хрипло произнесла мадам А. – Собаки, кошки, жабы, обезьяны. А порой и менее распространенные виды. Я-то думала, это не повторится больше.
Я недоуменно уставился на нее.
– Иногда их рисовал мой муж. – Впервые за все время она коснулась в разговоре фигуры покойного супруга – или я умудрился пропустить предыдущее упоминание мимо ушей? За ее речью все-таки непросто было следить. – Ладно, – снова натянув платье спереди и почти оголив грудь, продолжила мадам А. – Я все-таки поговорю с вами о Хризотемиде, моей приемной дочери. Знаете ли вы, что ее однажды признали первой красавицей Европы? Да, я ей – не чета. Нет-нет, мсье.
– Жаль, что я не могу свести знакомство с ней, – сказал я, изображая энтузиазм, а про себя думая, как бы поскорее убраться отсюда – особенно после только что происшедшего. В тот же миг – и уже во второй раз за вечер – я пожалел о том, что сказал.
Но мадам А. просто мечтательно прохрипела, глядя прямо перед собой:
– Она приходит сюда. И остается – довольно часто. Надолго остается, но никогда не предугадаешь, задержится ли она. В конце концов, я ведь не ее мать.
Я кивнул, хотя было неясно, с чем я соглашался.
– Хризотемида! – воскликнула старуха, восторженно всплеснув руками. – Моя сладкая Хризотемида! – Она сделала паузу; ее лицо просветлело – лицо, но не глаза. Затем она снова повернулась ко мне. – Если бы вы хоть раз увидели ее голой, мсье, вы бы всё поняли.
Я позволил себе смущенный смешок.
– Повторяю, мсье – вы бы всё поняли.
До меня дошло, что в каком-то смысле она имела в виду куда больше, чем казалось поначалу. Вот только я не особо горел желанием понять всё. Однажды я даже сказал о том гадалке – крупнолицей, но красивой женщине в ярмарочной палатке, куда я забрел от скуки, будучи еще школьником.