– Не думаю, что его сделали для детских игр,Liebchen[69], – сказала мама, награждая меня своей нежной улыбкой. – Думаю, в Музее Виктории и Альберта[70] тебе рассказали бы о нем побольше.
– Конечно он не для игр! – ответила я. – Потому-то он мне и понравился сразу. Я буду принимать гостей. Как Прекрасная Отеро[71].
На следующее утро, когда мама ушла на работу, папа поднялся наверх и принялся толкать и ворочать мой дом своими неумелыми руками.
– Сейчас принесу долото, – сказал он. – Подцепим им с углов, снимем стены, а потом, как почистим – посадим назад, на шурупы и петли. Я как раз собирался в «Вулворт». У них все на такой случай есть…
Тут же подскочив к отцу, я забарабанила по его груди кулачками, крича, что не дам ему и пальцем тронуть мой прекрасный дом, что он его так только погубит, что силой ничего не сделаешь. Я слишком хорошо знала отца – когда ему взбредало в голову взяться за долото, единственная надежда на спасение чьей-либо собственности заключалась в устроении сцены – и в угрозах, что слезы будут литься рекой еще долго, если от идей по реновации и починке не отказаться.
Пока я вопила и топала ногами, с первого этажа, отвлекшись от своих книг, поднялся мой брат Константин.
– Сестра, помилуй, – сказал он. – Как мне запомнить все даты Тридцатилетней войны, если ты так и не научилась контролировать свои вспышки гнева?
Константину, хотя он и был на два года младше меня, все-таки следовало уже знать, что я – далеко не в том возрасте, когда кричат без веской на то причины.
– Подожди, пока он не попытается переплести по новой все твои книги, ты, глупый проныра, – прикрикнула я на него.
Отец поднял руки в примирительном жесте.
– Пентонвилл-Хаус останется незыблем, – заверил он. – Я и без него найду повод сходить в «Вулворт». – Сказав это, он развернулся и неторопливо вышел из комнаты.
Константин чрезвычайно серьезно кивнул.
– Я понимаю, – сказал он. – Понимаю, что ты имеешь в виду. Я возвращаюсь к работе. А ты… На вот, попробуй. – И он вручил мне мелкую щербатую пилку для ногтей. Я провела большую часть утра, крайне бережно орудуя этой несовершенной штукой, тщась как-то объяснить для себя историю с пропажей куклы в окне.
Мои попытки проникнуть внутрь все как одна потерпели неудачу, а принять помощь родителей я отказывалась. Похоже, к тому времени мне уже не особо-то и хотелось посмотреть на домик изнутри, хотя грязь, запустение и состояние кукол, так отчаянно нуждавшихся в том, чтобы их как следует почистили, подлатали и расселили по дому, не переставали меня тревожить. Разумеется, я долго пыталась закрыть входную дверь, и не меньше времени потратила на попытки открыть окно или найти потайную пружину (идею о наличии таковой подсказал Константин). В конце концов я укрепила две створки парадной двери половинками спички – чувствуя, что подобный выход из положения неподобающе кустарен. До появления более благородного способа я решила никого не запускать в главную гостевую. Все гэтсбианские рауты отложились на неопределенный срок – в пыли и паутине не очень-то разгуляешься.
А потом мне стали сниться сны о моем домике и его обитателях.
Самый первый был одним из самых странных. Я увидела его спустя три или четыре дня после того, как вступила во владение домом. Все это время стояла облачная и хмурая погода, так что отец влез в вязаный жилет. Затем внезапно загромыхало. Этот раскатистый, далекий, прерывистый гром не утихал весь вечер до самой темноты, когда уже невозможно стало откладывать наш с Константином отход ко сну.
– К грому уши привыкнут, – заверил нас папа. – Просто не вслушивайтесь в него.
Константин взглянул на него с сомнением, но я, утомленная долгим днем, при всех громах и молниях, хотела только одного – лечь поскорее. И правда, я заснула почти сразу, хотя гулкие раскаты прокатывались по моей большой, довольно-таки пустой спальне – по четырем стенам, полу и сводам под потолком, – отдаваясь туманным, расплывчатым эхом во тьме. Молнии то и дело вспыхивали за окном – ярких, неземных оттенков: розоватого и зеленого. Все это было лишь затянувшейся подготовкой к истинному шторму – утомительной и несовершенной растратой накопленной за лето энергии. Гул и грохот вторгались в мои сны, наскоро приходившие и столь же быстро утекающие прочь. Сны не могли, подобно молнии, сконцентрироваться и поразить цель – такие же бесплодные, как день, прошедший без происшествий.
После изнурительных часов фантасмагории, предвосхищавших столько следующих ночей в моей жизни, я оказалась в черном лесу с огромными густыми деревьями. Я шла по тропинке, но плутала от одного ствола к другому, ушибаясь и царапаясь об их шероховатую твердь. Казалось, ни лесу, ни ночи не будет конца; и вдруг, в гуще одного и другого, я вышла к своему кукольному дому. Только более он не был кукольным – став цельной, монолитной почти что громадой, у которой во всех окнах верхнего этажа горел слабый, не ярче тусклого ночника, свет. Почему я говорю «во всех окнах»? Как часто бывает во снах, я могла видеть сразу все четыре стороны дома одновременно.
Два деревянных клина, зазубренных и разбухших от влаги, крепко держали входные двери. Огромные деревья склоняли и раскачивали свои слоновьи ветви над крышей; ветер посвистывал и поскрипывал в черной зубчатке стен. Затем сверкнула белейшая молния, возвещая о начале истинной бури, и в ту секунду, когда это произошло, я увидела, как две поставленных мною подпорки взлетели в воздух – и двойная входная дверь распахнулась.
В который раз сцена сменилась, и теперь я вернулась в свою комнату, хотя все еще спала или пребывала в полусне, все еще переходила от видения к видению. Теперь гром обрушивался мощными, рассчитанными ударами; молнии сверкали беспрерывно и опаляли лик земли. Из усталости буря перешла в экстаз – казалось, что весь мир распадется еще до того, как гром израсходует свою безличную и безразличную силу. Но, как я уже сказала, сон не до конца покинул меня – ибо в перерывах между всплесками света и грохотанием мне время от времени являлись сцены, бессмысленные или кошмарные, не отвечавшие логике и укладу мира бодрствования; и совершенно невозможные звуки в то же время дразнили мой слух.
Не знаю, спала я или бодрствовала, когда буря сменилась затишьем. Мне вовсе при том не показалось, что наступила долгожданная разрядка, – но, возможно, лишь потому, что в тот момент мое внимание привлекли быстрые мягкие шаги в коридоре, вследствие нашей бедности не устланного ковром. Я без труда могла узнать по поступи любого домочадца – но эти шаги слышала впервые.
Верная своему убеждению, что опасность лучше сразу встречать лицом к лицу, я в одной ночной сорочке бросилась к двери и выглянула в коридор. Сквозь каждую щель, вольно и плавно, сочился рассвет, смутно выделяя со спины удаляющуюся фигуру – ростом с маму, но с курчавыми рыжими волосами и в длинном платье цвета ржавчины. Ее мягкий шаг почти не рождал отчетливого звука среди всего этого голого дерева. Мне не было нужды раздумывать, кто она и куда направляется, – и я ударилась в бесплодные слезы, столь презираемые мною в быту.
Утром, еще не решив, что из ночного происшествия следует, я заручилась поддержкой в виде компании Константина и отправилась взглянуть на дом. Я была почти уверена, что застану его каким-то переменившимся, но с виду все осталось прежним. Спичка все так же удерживала вместе половинки дверей, а куклы, такие же бездеятельные и миниатюрные, как и всегда, сидели спиной ко мне на стульях и диванах в Длинной гостиной; их волосы серебрила пыль, и моль, вполне возможно, свила в них гнезда. Константин с любопытством посмотрел на меня, но я не потрудилась объяснить ему свой порыв.
За первым сном последовали другие. Между ними случались длительные перерывы. Многим детям раз за разом снятся повторяющиеся кошмары, угнетающие правдоподобием и пробирающие до костей сюжетами; опыт говорил мне, что я должна перерасти их, если не хочу распрощаться с очарованием кукольного дома – и сладким чувством безопасности, делавшим тот дом, где жила я сама, по-настоящему моим. Глупо было отрицать, что теперь кукольный особняк пугал меня, – но я знала, что стоит взяться за ум и постараться взглянуть на это расписное изделие из дерева и девять потрепанных кукол по-взрослому. Но все же звук их шагов в темноте, то тяжелых, то крадущихся – а значит, принадлежавших не одной, а многим, если не всем сразу, – вселял в меня дрожь. Хуже того, мой ночной сон разладился – я ждала, что та страшная кукла-писательница (в чьем безумии я ни капли не сомневалась) выкинет какой-нибудь сумасшедший фортель, а какой именно – вообразить не могла. За все время я ни разу больше не осмелилась выглянуть из спальни в коридор; теперь, когда что-то происходило – как уже было сказано, с перерывами, мне, в мои юные годы, казавшиеся долгими, – я оставалась в постели, напрягшись и не чувствуя под собой простыней. Шаги, к тому же, сами по себе не были постоянным явлением, и это непостоянство не позволяло сообщить о них другим; вряд ли я вообще услышала бы что-либо достойное внимания, если бы однажды не увидела. Но отныне я заперла дверь нашей главной комнаты для гостей и совсем перестала посещать свой прекрасный, неприступный кукольный особняк.
Я заметила, что мама никак это не прокомментировала. Лишь папа посетовал как-то раз на то, что я, неблагодарная, совсем не играю с моим чудесным подарком. Я сказала, что меня отвлек заданный нам на каникулы «Моби Дик». Это был правдоподобный и даже до некоторой степени правдивый ответ, хотя книга и казалась мне в высшей степени лишенной смысла и ужасно жестокой.
– А мне ведь с самого начала не понравился Пентонвилл, – сказал папа. – Мрачноватый для игрушечного домика.
– Все мы учимся только на собственном опыте, – заметила мама.