Пусть и стояла весна, самое трудное время года, он все же осознал, что худо-бедно тянет лямку быта, – значит, перемены в нем пошли скорее на пользу. Одновременно окончательно повзрослев – участь, рано или поздно настигающая всех и каждого, – Ферн вступил вместе с тем под своды увядания. Он сделался куда более практичным, менее требовательным к жизни.
Искренний шок постиг его, когда летом того же года его значительно продвинули по служебной лестнице. Не менее изумлен он был, узнав, что дополнительные обязанности его новой должности ни в коей мере не перевешивают его прибавку к жалованию, чего он всегда опасался. На самом деле, все просто пришло к тому, что ответственность равномерно распределилась по всем работникам конторы – надо думать, поощрения (слово, которому почти наверняка уготована судьба напрочь выпасть из обихода) вскоре станут одинаковы для любого рабочего звена.
Окружающие смутно ощутили эти перемены, но одобрительно посчитали, что Ферн «взялся за ум». Да и он сам, обманутый сном, иногда чувствовал что-то подобное. Пару лет, прошедших под эгидой изменений, последний песок вымывался из-под его канатного моста.
И вот, когда сон окончательно развеялся – это заняло некоторое время, хотя к Ферну осознание пришло разом, как гром среди ясного неба, – его место в недрах и на внешних пределах сознания заняло чувство близящейся гибели. Боже мой, думал Ферн на первых порах, ходя будто с животом, полным холодных лезвий, я скоро умру. Но к лету это чувство посещало его лишь изредка – и острота его изрядно притупилась; а время вовсе превратило его в нечто постоянно довлеющее над рассудком, изведанное от края до края, совершенно точно не благотворное, но и не однозначно вредящее. Наконец-то вступив в успешную пору жизни в глазах остальных, для самого себя Ферн делался непереносимо ущербным.
Похоже, именно этот нечестивый союз – новообретенная практичность и рассеянная по сознанию мысль о скорой кончине, – и подтолкнул Ферна к принятию окончательного решения увидеть город на воде наяву. Как если бы он внезапно заявил во всеуслышание:
– Каждому стоит посетить Венецию, пока он жив!
В раздумьях о предстоящей авантюре Ферн, по рекомендации одного стародавнего знакомца, прочел «Леопарда» Джузеппе Лампедуза – дешевое британское издание в мягкой обложке.
– Эта книга – про Сицилию, вообще-то, – отметил приятель Ферна, – но относится с тем же успехом ко всей Италии, и повествует про то единственное, что для нее значимо, – а с остальным пусть разбираются археологи.
В итоге Ферн пришел к выводу, что более всего в истории Италии значим был факт сильнейших перемен.
Несмотря на свои фантазии и чаяния, Ферн никогда ранее не выбирался куда-либо дальше Франции, Нидерландов и Скандинавии. Эти области он считал для себя освоенными – к их климату у него уже имелся иммунитет. Он пробыл в Венеции семнадцать полных дней, прежде чем вновь обратился мыслями к своему сну – и то были дни, полные страхов, неожиданностей и противоречий.
Ферн нигде не находил родственной души. Было что-то ужасающе безумное в упадке, безоглядно постигшем это место: вящее разногласие между таинственностью и величием здешних памятников – и крошечностью всех, кто жил близ них или заявлялся на них взглянуть. Глядя на эти могучие творения, Ферн приходил в отчаяние. Сидя на каменной колонне восемнадцатого века у оконечности Пунта-ди-Салюте, он подводил невеселые итоги. Ему много раз доводилось слышать, что главная беда Венеции – толпы приезжих; мол, за ними и настоящих венецианцев не увидать. На самом деле, бытовал слух, что исконные местные жители уже практически все вымерли.
Но именно приезжающие показались ему всего лишь фантомами – этакими быстрокрылыми птичками, чирикающими, независимо от личного достатка, о курсах валют – да и то, Ферн мог понять лишь тех, кто чирикал по-английски; этих птичек клевали, буквально растаскивали на потроха местные коршуны; эти птички продолжали соревноваться с оставшимися дома соседями, которые точно так же не смогли бы ничего здесь понять, как они сами. У всех туристов было одновременно слишком мало и слишком много времени. Когда он шел по узкой калле или через палаццо, казалось ему, что очень немногие из визитеров взаправду посещают что-либо за пределами собора и резиденции прежних правителей. Может, из-за столпотворений и однозвучно гремящих тут и там гидов, этим людям не дано ни увидеть, ни услышать этот город по-настоящему.
Туристы запрудили Пьяццо Сан-Марко, провозглашенную столь многими умниками самым прекрасным творением архитектуры в мире – сейчас, правда, площадь обыкновенно кишела голубями, коих в иных областях Италии изводили наравне с крысами. Всех здесь волновали – опять-таки, что богатых, что бедных, – цены; может статься, и в таких заботах был некий толк. Женщины, пройдя несколько сотен ярдов, снимали туфли и вытягивали натруженные ноги, как-то по-дилетантски, неуверенно, примеряя маску наслаждения этим моментом; если ты не почувствуешь себя живой в Венеции, то где же? – читалось на их лицах. Некоторые способны на это и у себя дома, мысленно отвечал им Ферн, а большинство – уже нигде. Мужчины, напротив, по большей части даже и не притворялись – кто-то открыто скучал, кто-то закипал желчью и раздражением, у кого-то был на редкость отупевший вид. Зачем они здесь, все эти люди? В одном Ферн их понимал – время такое, что в красивом месте нельзя и стаканчик кофе или анисового ликера пропустить, чтобы не ужаснуться ценнику (вероятно, оправданному трудностями поставок, запросами аренды, еще какими-то непознанными факторами). А в чем не понимал своих же соотечественников, англичан, – так это в плохо скрываемом презрении к местной древности, ко всему венецианскому, отличному от них самих по размаху, в том, как они суют свои дюже узкие носы в то, что в их понимании являлось «настоящим житьем и работой» венецианцев.
Но Ферна, конечно, поразили не столько настроенные на мимолетный опыт туристы с их фантомной завезенной валютой, сколько сами венецианцы. Он-то по наивности и неопытности ожидал застать город полупустым – а окунулся в кишащее сентиментальными самодовольными филистерами море. И были эти обыватели куда более просты и вульгарны, чем возложенные на них надежды, – и не скрыться было от них нигде, кроме как под сенью старых прохладных дворцов, не знавших реставрации и медленно проседающих под весом лет, за проход куда взимали плату. Те из венецианцев, кто не присматривался хищно к туристам, видимо, были работягами с огромных заводов, понастроенных в Местре, на дальнем берегу; рабочей силой для военных машин захватчика, держащего город в осаде современности, и им не оставалось ничего, кроме как ожидать самопроизвольного краха – подобно тому, как турки терпеливо выжидали самоубийства Византии.
Людской гомон в Венеции не давал тишины, которую, казалось, можно найти там, где нет ни одного автомобиля. Он продолжался все двадцать четыре часа, заполночь становясь лишь более зловещим, недобрым, непредсказуемым. Каждую ночь банды юнцов с воплями проносились по закоулочкам; каждое утро жестяные рольставни громыхали то тут, то там, возвещая начало торговых будней. Подолгу бранились чьи-то голоса – кто о политике, кто о распутстве; а Ферн, сидя в мансарде пансионата, в такие моменты смотрел осоловело на часы и отсчитывал время: одна мера миновала, вторая, третья. Шум затихал, и он засыпал опять, и вновь появлялись крикливые юнцы, вновь дребезжали ставни. Казалось бы, ничего такого, во всех городах нечто подобное можно встретить – но Венеция коварно вычленяла и подсвечивала наихудшее из мира древнего и современного. Венецианский сокол с ходом лет деградировал в грифа; гриф облез до побирающейся падалью вороны.
Ферн ходил слушать «Риголетто» в Ла Фениче, посетил концерт именитого солиста в сопровождении не менее именитого дирижера. В обоих случаях зал наполовину пустовал – присутствовали либо престарелые американцы, отбывающие обязательную культурную программу из насоветованного консьержем в отеле и периодически задремывающие, или же щегольская итальянская молодежь, урвавшая в каком-нибудь профсоюзе бесплатные билеты и дьявольски тем гордившаяся. И вы за это еще и заплатили, идиоты, читалось в их презрительно-насмешливых взглядах. Сами по себе концерты понравились Ферну, но от того было только хуже. Эти музыкально-вокальные номера были созданы для давно ушедшего зрителя, вымершего человеческого подвида – и для того мира, что был высмеян до смерти и вычерпан до дна.
Ферн пробирался сквозь кричащие, расталкивающие друг друга толпы с крепчающей душевной болью. Если на концерте красота исполнения всячески подчеркивала полное отсутствие слушающих, то в городе уникальность и великолепие архитектуры делали совсем уж печальным факт полного отсутствия этих же качеств в тех, кто их созерцал. Обветшалые дворцы с их нутром, разверстым для посещений, не могли возродить в уме тех картин, что остались в прошлом. Они имели очарование разве что для жизнелюбивых повес, определенно предпочитающих свои розы и каналы мертвым.
Ферну удалось подыскать лишь одну локацию, своей призрачностью намекающую на особенную жизнь – маленькую, утлую галерею дамских будуаров на верхнем этаже одного малопосещаемого дворца. Вся та галерея была – сплошь иссохшее дерево с давно поблекшим многоцветьем красок и вычурное муранское стекло, заключившие в себя негу мягких кушеток с балдахинами и вычурность резных туалетных столиков. Эти скрупулезно обставленные, уютно-кокетливые комнатки одни-единственные во всей Венеции хранили на себе особую печать живой истории, ее потаенные вибрации. Очевидно, что за ними велся крайне условный уход – с одной стороны, это помогло сберечь оригинальный дух старины, а с другой – обострило неразрешимые противоречия старого и нового.
Почти в любом палаццо Ферн мог провести все утро, или даже целый день – и почти ни одной живой души не встретить; редкие визитеры – и те пробегали все здание минут за двадцать. Ничего было нельзя им предъявить; с уничтожением своих хозяев палаццо тоже были сокрушены. Оскорблением было притвориться, что эти трупы и по сию пору дышат; отвратительно было бы извлекать выгоду из их разложения.