[75]. Ферн отступил во мрак – боясь, что побледневшее лицо выдаст его.
Странная сцена «жила» еще несколько мгновений. Потом Ферн осознал, что фигура у перил незаметно перекочевала в гондолу и что сама лодка плывет по направлению к нему. Она скользила по краю пьяцетты, издавая лишь подобие звука – плеск весла мог быть с тем же успехом рожден порханием крыла птицы, охотящейся в ночи, или неистовым сердцем самого Ферна. Через площадь шмыгнул пяток шаловливых детишек под надзором пары в серых одеждах – маленький человеческий рой, самозабвенно погрязший в перебранках и раздаваемых по кругу подзатыльниках.
Ферн увидел, что пассажир все еще стоит в гондоле, ближе к носу. Весь этот сценарий был слишком причудлив, так что единственным решением Ферна было отступить. Он ждал, когда отбытие гондолы даст ему шанс сбежать. Лодке едва ли требовалось больше минуты, чтобы уплыть, но прежде, чем она скрылась из виду Ферна, стоящий пассажир сделал легкое движение – и из-под темного плаща с капюшоном женщина воззрилась прямо в бледное лицо Ферна с теплой приветственной улыбкой. В следующий же миг лодка канула в ночь.
Узенький тротуар, бегущий вдоль канала, продолжался и там, где сама площадь уже закончилась. Ферн завернул за угол и поспешил за ускользающей гондолой, уже набравшей скорость. Пока он преследовал ее, звонко стуча подошвами по брусчатке, в голове у него бился единственный вопрос – не довела ли его лукавая Венеция до безумия, не сплела ли воедино грезу и явь. Он был почти уверен, что если ему вообще следует бежать, то – только в направлении строго противоположном. Но раз уж он пустился в это ночное преследование – стоит довести его до хоть какого-нибудь конца. Ему почти удалось догнать лодку как раз в тот момент, когда она проходила под следующим мостом. Разумно было предположить, что гондольер если не видит его, то уж точно – слышит, но лодка не замедляла хода. Ферн достиг конца тротуара, застыл на краешке арки и уставился вниз. Ему было все равно – он не знал, как обратиться к этим бегущим прочь вестникам. Венеция тихо опустила каменный занавес на удаляющуюся тень.
А затем, всего двадцать или тридцать минут спустя, произошло нечто, что объяснило не все, но некоторые странности.
Глубоко в своих мыслях, с растревоженной душой Ферн побрел обратно к широкой набережной, обращенной к каналу Сан-Марко и являвшейся, по сути, главной набережной города. Расстояние от пьяцетты, где происходили странные события, было невелико, но в Венеции, к добру или к худу, редко когда удавалось пройти прямо и без препятствий более нескольких шагов. Ферн, чьи мысли были заняты совершенно другим, по меньшей мере дважды умудрился заплутать. В конце концов он вышел на Рива дель Скьявони, где все так и лучилось иллюминацией, заражающей само небо искусственной красотой. При виде этого великолепия Ферн подумал, что Венеция, в конце концов, явилась к нему в праздничном обличье – несколько даже экзальтированном, как ей и полагалось. Но его думы отвоевали куда основательнее собственное одиночество и позабытая греза. Пусть запоздало, но он все же принял Венецию – и в этой игре ему позарез нужна была сообщница. Нужна больше жизни. Пусть она возьмет его за руку. Пусть он возжелает ее, а она – его. Вопреки своим порывам, Ферн стоял недвижимо, не ведая, повернуть ему налево, где было бы спокойнее, или вправо, где приключения более вероятны. Теперь, когда шанс был упущен, он очень сильно жалел, что не поговорил с той женщиной на пьяцетте. Чем он рисковал? По телу Ферна пробежала легкая дрожь. Все-таки он – тот еще рохля. Теперь, как подсказывал здравый смысл, едва ли имело значение, в какую сторону он повернет. Ему просто не хватало мужества, энергии, любопытства углубиться в темные подворотни, пуститься в удалый вояж по набережной – что ему там грозит, кроме пары захудалых карманников? Вот отец на его месте не робел бы – это точно. Ферн обратился лицом к гостинице «Даниэли», (компания американок, перегнувшихся через перила садика на крыше, высоко вверху, напоминала красивые, зазря сгорающие свечи) к Пьяцце, к жизни, если понимать ее как товарно-денежное существование по заветам Томаса Кука[76].
Через минуту или две Ферну почудилось, что он снова видит женщину с гондолы.
Она точно так же стояла в одиночестве на краю канала, хотя на этот раз то был Сан-Марко – почти что открытое море. На ней все еще был черный плащ с капюшоном, как на картине кого-то из Лонги[77], но она уже не была так плотно, как раньше, закутана в него. Ферну показалось, что под ним на ней – старинное оборчатое платье. Вопреки присутствию толпы, ни на секунду не прекращавшей наваливаться на него и вопить в самые уши, Ферну стало по-настоящему страшно. Мысль, которую он не решался про себя облечь в слова, сводилась к тому, что он галлюцинирует, что его нервы окончательно пошатнулись. Женщина стояла столь неподвижно, отрешенно от всех этих ужасных людей, в одеждах, подобающих лишь призраку. Он не потерял ее. Как и тогда, на пьяцетте, Ферн стоял и смотрел, сам похожий на привидение. Все для него исчезло, кроме этой загадочной фигуры.
Затем она уверенно подошла к нему, преодолев те двадцать пять ядов, что разделяли их, и обратилась первой:
– Вы из Англии?
Она и впрямь была облачена в платье восемнадцатого века, и под ее капор была убрана высокая старомодная прическа.
– Да, – откликнулся Ферн.
– Венеция приглашает вас в лодочный круиз.
Вот как все объяснялось – вполне прозаично. Она просто рекламировала туристам очередное развлечение. Отсюда и этот вычурный образ. Ничего такого, что противоречило бы увиденному в городе ранее. Ферн рассмеялся ей в лицо, но незнакомка даже бровью не повела – видимо, привычная к такому обращению. Подавшись вперед, она заговорщически сообщила:
– Для вас – бесплатно, конечно же. – Экзотический акцент выдавал в ней итальянку. – Вы ведь один?
– Да, – ответил Ферн. – Один-одинешенек. Поищите кого-то другого – я не подхожу.
– Еще как подходите, – произнесла женщина. – Венеция всегда на стороне странников-одиночек.
Слова ее прозвучали нелепо, но хотя бы тон указывал на их искренность, и Ферн смог найти в себе силы на достойный ответ:
– Расскажите мне больше.
– Мы поплывем на гондоле, – объяснила женщина, аккуратно подбирая слова на манер профессионального гида. Звучало это так, будто она втемяшивает прописную истину чаду с задержками в развитии. – По Гранд-Каналу. И пересечем Лагуну.
Едва ли Ферн воображал себе претворение сна в явь именно таким. Но именно тот сон помог ему сейчас определиться с ответом – едва ли осознанным до конца.
– «Мы», говорите? И сколько же всего нас будет?
– Только вы и я. – Она произнесла это с таким достоинством, которое иные итальянки умудряются вложить в те фразы, которые любая другая молодая женщина озвучит только с неловким смешком, при пунцовых щеках и с последующими излишними разъяснениями. – Ну и наш рулевой, само собой, – добавила она, обезоруживающе улыбаясь.
– Буду премного рад, – ответил ей Ферн. – Спасибо вам. – Ему удалось принять ее зов с некоторой долей соразмерной простоты.
– Вот вам куда, – сказала она, обращаясь, возможно, не к вполне верным словам, но указывая однозначно на гондолу. Ферн, хоть и опасаясь опрокинуть легкое суденышко, взошел на него так, будто делал это уже много раз. Они устроились бок о бок на подушках. Ее плащ и широкая юбка расстелились кругом, частично укрыв ему ноги. Женщина не разговаривала с гондольером и, насколько заметил Ферн, даже не смотрела на него. Он молча отчалил, и лодка закачалась на канале. Собор Сан-Джорджо-Маджоре нежданно надвинулся на них всей своей громадой – показавшись вдруг непропорционально близким. Ферн попробовал поймать образ рулевого краем глаза – но было трудно разобрать что-то, кроме упершихся в дно лодки подошв ботинок.
Вот только… не было на том человеке никаких ботинок. Это были его ступни. Лаково-черные голые ступни.
Но волноваться о чем-то – поздно, в любом случае. Да и о чем волноваться? Разве не этого он хотел?
– Мне кажется, я видел вас сегодня вечером, – сказал Ферн непринужденно. – У канала поуже, чем этот.
– Люди часто видят меня, но лишь немногих я могу позвать, – ответила она в своей причудливой манере и тут же, следом, повела рассказ об исторических местах, мимо которых они плыли. Ферн многое знал и так – даже те редкие нюансы, что обыкновенно не доносят до туристов-англосаксов, – но ему понравилось вслушиваться в ее глубокий голос, а странный выбор слов добавлял изложению очарования. Ферн чувствовал, что эффект от более простого рассказа был бы совсем иной, и если бы магия ее речей распространялась на большую аудиторию – теряла бы силу. Гранд-Канал принял их, меж тем, в свои воды – слева показалась колонна, сидя на которой Ферн еще совсем недавно подводил итоги своему пребыванию в Венеции – и принимал решение убраться следующим же утром.
Он все слушал и слушал ее с великим почтением, и к тому времени уже чувствовал близкий жар ее тела. Тяжелая ткань ее юбки на его ногах ощущалась как нечто прекрасное. К чему, казалось бы, уделять время мертвой истории, когда времени отпущено так мало, и столько всего может быть сказано.
Ему, похоже, удалось неким образом передать ей эту мысль, потому как поток фактов с ее стороны (не всё из этого – факты, подумал он) стал ослабевать. В те несколько секунд темноты, когда они проплывали под Академическим мостом, она спросила его – без язвы, с участием и дружелюбием, что совсем не подобает гиду, теряющемуся и теряющему весь смысл своего существования перед более-менее эрудированным туристом:
– Возможно, вы знаете Венецию так же хорошо, как знаю ее я?
Ферн ответил ей, испытывая к этой женщине абсурдную нежность:
– Уверен, что нет – я здесь чуть больше двух недель. Достаточно долго, чтобы понять, что нужно два месяца или, возможно, два года…