В то время еще существовала старинная традиция держать ворота на главную дорогу открытыми только в случае свадеб, похорон, приема важных гостей, а маленькие ворота выше по той же дороге запер региональный представитель Фонда, потому что найти привратника для них не вышло – из-за шума с трассы жить там было невозможно. Поэтому я на своем «мини» проехал к восточному входу, так же, как и два года назад. А может быть, двух лет еще не прошло, стояла более ранняя весна, чем тогда, и ни на одном из больших старых деревьев еще не пробились листья – официально весна еще не наступила. На этот раз привратник был в шляпе, которой он коснулся в приветствии, отворяя ворота.
Я воспрял духом, увидев длинную извилистую дорожку все такой же ухоженной и красивой, как раньше. Все живые изгороди в пределах видимости были весьма аккуратно подстрижены, краска на воротах – подновлена. Вокруг статуи героя-охотника в фонтане били резвые струйки воды. От общей отделки до состояния широкого партера[84] из прямоугольных камней перед двойной лестницей – весь дом выглядел безупречно, но уж очень нефункционально, как огромная модель. Когда я заглушил двигатель и вылез из авто, полная тишина лишь усилила иллюзию. Я постоял какое-то время, глядя на медленный спуск к огромным воротам и наблюдая, как большие черные грачи кружатся, словно листы сгоревших газет, меж голых деревьев – будто бы единственные живые существа здесь.
– Здравствуйте! – позвал меня чей-то голос сверху. – Заходите, заходите!
Наверху двух лестничных пролетов, положив руки на балюстраду, стояла женщина; по-видимому, одна из двух моих хозяек – хотя ни одну из них я прежде сознательно не видел. Я естественным образом колебался подниматься ли по правой или левой лестнице, а она, ничего не говоря, просто смотрела на меня.
– Я Оливия Брейкспир, – сказала она, когда я подошел, и протянула руку. Следовало ожидать, что рука будет холодной, поскольку это был один из тех погожих мартовских дней, которые часто кажутся самыми прохладными в году. Но оказалось все не так. – Будьте как дома. – По моему опыту, арендаторы Фонда всегда либо говорили что-то подобное, либо, наоборот, всячески намекали, что милости с их стороны ждать не стоит.
Мисс Брейкспир была необычной фигурой – значительно выше средней женщины (и на шесть-восемь дюймов выше меня), удивительно стройная и хорошо сложенная, хотя жилистая и суровая. Последнее впечатление усиливалось тем, что одета она была в линялые коричневые брюки галифе, поношенные сапоги для верховой езды и темно-синюю рубашку – расстегнутую у шеи, с закатанными рукавами. Ее лицо, горло и предплечья были загорелыми и коричневыми, будто зимы вовсе не знавали. Лицо заслуживало особенного внимания – скуластое, с большими меланхоличными глазами и прямыми губами; щеки будто бы слишком впалые, а лоб – высоковат. Рыжевато-каштановые волосы, блестящие и ухоженные, как грива скаковой лошади, ниспадали прямыми линиями до плеч, но на самых концах были слегка завиты – по моде, господствовавшей во время Второй мировой войны. Было очень трудно угадать, сколько этой женщине лет. Вероятно, сохранилась она лучше многих.
– Я наблюдала за грачами, – сообщила она. – Иногда, в сумерках, среди облетевших до последнего листочка деревьев, я стою и смотрю часами. – Глядя на высокую женщину в синей рубашке, я, должно быть, вздрогнул. – Заходите, а не то простудитесь, – сказала мисс Брейкспир.
В большом продолговатом зале с колоннами стояла только самая формальная мебель, хотя мне было приятно увидеть стопку официальных путеводителей Фонда на маленьком столике у стены. Широкая дверь оставалась открытой нараспашку, пока мисс Брейкспир стояла снаружи, – поэтому в огромной зале было холодно и гулко, и незажженный камин делу не помогал. Кроме того, тут было темно, поскольку близился вечер, а мисс Брейкспир еще не включила свет. Она пошла впереди меня по темной главной лестнице, размашистой походкой минуя сразу по две ступеньки. Я следовал за ней гораздо менее изящно.
Мы свернули налево по высокому широкому коридору, пересекавшему первый этаж дома, с большими белыми дверями, ведущими в тихие комнаты по обе стороны. Раньше я не был наверху, потому что все комнаты, открытые для публики, находились внизу. Шаги мисс Брейкспир в сапогах для верховой езды были резкими и быстрыми, тогда как я просто шаркал ногами. В восточном конце коридора мисс Брейкспир открыла дверь моей комнаты. Что ж, по крайней мере, меня не определили в покои, предназначенные для прислуги.
Это была большая квадратная темно-алая комната, отделанная понизу тяжелыми панелями, с двумя выходящими на длинную улицу окнами и современной двуспальной кроватью. Вид у нее был такой, будто ее обставил хороший подрядчик где-нибудь в 1910 году.
– Включите свет, если хотите, – сказала мисс Брейкспир. – Если только вы не предпочитаете полумрак, как я. Здесь имеется ванная. Это все для вас, потому что сейчас на этой стороне дома больше никто не живет. Мы с сестрой спим на другом конце. Элизабет Кроу, наша экономка, живет наверху – там же, где и две девушки из деревни. Во всем доме будет тихо до самой Пасхи, когда мы начнем принимать гостей. Приходите пропустить стаканчик, когда будете готовы. В музыкальную комнату – слева от зала.
Она ушла по темному коридору, оставив дверь моей спальни открытой. Голос у нее оказался богатый и плавный, на самом деле, довольно-таки красивый. Непринужденная интонация никогда не исчезала из него, независимо от того, что она говорила и кому. Она, как я заметил, не упомянула свою мать, которая тоже должна была жить где-то в доме.
Я закрыл дверь и встал посреди комнаты, ожидая, что сумерки станут больше похожи на тьму, чтобы даже по меркам мисс Брейкспир я мог со спокойной совестью включить свет. Потом я понял, насколько это абсурдно, и нажал выключатель. Результат разочаровал. Единственный свет в комнате исходил от трех довольно тусклых лампочек, прикрепленных к медной раме, которую подрядчик в 1910 году подвесил к гипсовой розетке в центре кессонного потолка[85]. При таком свете не только не вышло бы поработать за столом – не шло речи и о том, чтобы почитать в постели. Я чувствовал, что со стороны парка комната должна выглядеть лишь немного светлее, чем в год постройки дома.
Распаковав некоторые самые необходимые пожитки, я с надеждой положил книгу на прикроватную тумбочку («Живопись» Кристофера Хасси – вот что я тогда читал, согласно записи в моем дневнике тех лет). Исследовав комнату на предмет любого источника тепла, я ни одного не выявил; перешел в ванную – там, как оказалось, электрический свет горел куда сильнее. Я взглянул на свои руки – после долгого пути они, как и ожидалось, загрязнились. Не пожимал ли я такой чумазой, неухоженной ладонью изящную руку мисс Брейкспир?..
Тут, приглядевшись, я понял, что грязнее всего были подушечки пальцев – и всему виной пыль, собранная мной в спальне. Да, лишь тогда вспомнил я про пыль, которую заметил во время своего предыдущего визита в дом. Вспомнилось мне и то, что по этому поводу я направлял письмо старому Блантайру – обедневшему деревенскому помещику, исполнявшему обязанности регионального представителя Фонда в этом районе. Вспоминая случай сейчас, я почти уверен, что Блантайр даже не соблаговолил ответить – так что он почти наверняка не предпринял тогда никаких действий.
Сколько я ни ждал с открытым краном, горячее вода не становилась.
Прекрасную музыкальную комнату я помнил хорошо. Стоя в темном зале за толстой закрытой дверью, я слышал только звуки фортепиано внутри. Живая музыка в комнатах британских особняков нынче настолько редка, что поначалу я заподозрил громкое радио – но, войдя, обнаружил, что играет сама мисс Брейкспир. Она не прервалась, когда я вошел, а лишь кивком указала мне сесть. Жест казался вполне дружелюбным, но она не удостоила меня улыбки; я заподозрил, что хозяйка в принципе редко улыбается. Здесь горел большой камин; запас бревен, грубых и сучковатых, был сложен в огромную круглую корзину из чеканной латуни, которая сама блестела, как желтое горнило. Я ничего не смыслю в музыке, но мне показалось, что мисс Брейкспир много играла на пианино, пока говорила; красиво, но слегка небрежно, и не столько равнодушно, сколько давая выход меланхолии и смирению. Перед ней не было ни нот, ни света, при коем она могла бы их прочитать: вполне возможно, что она импровизировала, но если так – выходил у нее, на мой непросвещенный взгляд, и беглый, и крайне оригинальный звукоряд. Что ж, наверное, меня просто легко впечатлить – пока она продолжала играть, я почувствовал себя согревшимся не только физически, но и душевно. Мне было по-настоящему приятно слушать ее игру и наблюдать за ее тусклым силуэтом при свете огня. Она все еще была одета в наряд для верховой езды – мыски тяжелых сапог давили на педали.
Я не уверен, сколько времени так прошло; но уж точно совсем стемнело за незанавешенными окнами, когда дверь отворилась и в проеме встал некто третий – тоже, как оказалось, женщина. Я совсем не мог видеть ее ясно, но различал форму ее платья и контур волос. Она постояла так еще некоторое время, оставляя дверь за собой открытой. Мисс Брейкспир продолжала играть, словно находясь в трансе – сама для себя. Тогда эта новая дама затворила за собой и включила свет – куда более яркий, чем в комнатах наверху. Мисс Брейкспир тут же прервала игру.
– Спишь с открытыми глазами? – спросила она, как мне подумалось, не слишком дружелюбно.
Мисс Брейкспир не дала прямого ответа.
– Агнесса, – сказала она, – это мистер Оксенхоуп, наш домовладелец и гость. Мистер Оксенхоуп – позвольте представить мою сестру Агнессу.
Вторая мисс Брейкспир (в дальнейшем я буду называть их просто Оливия и Агнесса, хотя мне это кажется не совсем естественным), казалось, мало заинтересовалась мною.
– Как поживаете? – бесцеремонно, от двери, спросила она.