– А вы? – ответил я.
Теперь, когда наконец-то появилось нормальное освещение, я огляделся по сторонам, обращая внимание на пыль.
– Какая же ты балбеска, – бросила Агнесса сестре и подошла к камину. Можно было бы сказать, что она говорила с нежной насмешкой, как это обычно бывает между членами одной семьи (альтернативой обычно является молчание); но я скорее мог бы назвать это привычной, принятой насмешкой.
Оливия закрыла пианино и встала. При довольно сильном искусственном освещении и ближайшем рассмотрении ее шея под открытым воротником темной рубашки выглядела более иссохшей и менее стройной, чем мне первоначально показалось.
– Как прошла встреча? – тихо спросила она.
– Именно так, как и ожидалось, – ответила Агнесса, стоя у пламени, слегка расставив ноги и заложив руки за спину. Она была совершенно другого телосложения, чем ее сестра: коренастая, полная женщина примерно моего роста, с пухлым лицом и мощной шеей, темными глазами и густыми темными волосами, более модно уложенными, чем у ее сестры. На ней было простое платье из плотной пурпурной шерсти и черные туфли на высоком каблуке. Предвзятый наблюдатель наверняка сказал бы, что она слишком ярко накрашена, но для женщин ее телосложения и жизненного периода внешняя красота – в принципе щекотливый вопрос; хотя, мог ли я тогда назвать ее возраст с точностью хотя бы до двадцати лет? Как можно понять, она скорее казалась обычной англичанкой, чем ее сестра, в ней чувствовалось какое-то разочарование и подавленное, давно утраченное чувство, типичное для подданной Альбиона, как бы банально оно не выражалось. Я как специалист по осмотру различных объектов Фонда исторических сооружений много повидал английских женщин и научился подмечать подобные качества.
Оливия открыла шкаф из черного дерева и слоновой кости и принесла нам напитки. Больше никаких упоминаний о «встрече» не было. Повисла напряженная тишина; я знал, что мне нужно как-то разрядить обстановку, но не мог придумать, что сказать. К счастью, Агнесса вскоре избавила меня от терзаний.
– Что вы ищете? – спросила она.
Какая наблюдательность.
– По-моему, я уронил платок. – Едва ли эти слова прозвучали убедительно – скорее уж, жалко.
– Визит мистера Оксенхоупа не относится к нашему дому, – примирительно сказала Оливия. Она, конечно, тоже желала разрядки, но то, как она произнесла эти слова, обличало – суть не укрылась и от нее. Ведь искал я, по выражению Агнессы, пыль – и даже не отдавал себе в том отчет. Излишне говорить, что это было очень невежливо с моей стороны.
– И его телодвижения не имеют ничего общего с носовым платком, – сухо добавила Агнесса. – С любым из носовых платков: ни с тем, что в рукаве, ни с тем красивым в нагрудном кармане. У вас с собой три носовых платка, мистер Оксенхоуп?
– Нет, – спокойно ответил я. – Мы сидели здесь в темноте, и я подумал, что платок выпал из рукава.
– Что ж, я вам верю. А сидеть в темноте – единственное занятие, которое моей сестре по-настоящему по нраву.
– Неправда, – изрекла Оливия. – Как можно догадаться, еще я люблю верховую езду. А вы, мистер Оксенхоуп?
– Боюсь, что нет. – На самом деле я подумывал о том, чтобы попробовать заняться ездой, когда начал понимать, на что будет похожа моя работа в Фонде, но Гэмиш Хайторн настоятельно отговорил меня от этого, сказав, что бросать вызов арендаторам, садясь на их любимого конька, – негоже. С тех пор я задавался вопросом, как сильно повлиял на мнение Хайторна тот факт, что он сам не умел ездить верхом и не выглядел способным на это. Но, без сомнения, это во мне говорило злорадство.
– Тем лучше для вас, – сказала Агнесса. – Поездка верхом с моей сестрой – авантюра только для самых отчаянных.
– Все равно мне жаль, – сказал я, глядя на Оливию и пытаясь встретиться взглядом, потому что, какой бы самодостаточной она ни казалась, мне становилось жаль ее – так же, как и себя.
– Вам шерри? – спросила Оливия, то ли избегая моего взгляда, то ли не подозревая о моих намерениях. – Или джина? Или паскадо? Паскадо – это аперитив, который Агнесса особенно ценит. Это напиток елизаветинской эпохи, приготовленный на основе айвового сока. Или предпочтете виски?
Я подумал, что мне лучше приложить некоторые усилия, чтобы успокоить Агнессу, и вызвался попробовать паскадо.
– Оно по вкусу лишь очень немногим, – заметила вторая сестра.
Вечер оставался напряженным.
Очевидно, сестры плохо уживались друг с другом, и все их общение сводилось то к насмешкам, а то и к унижениям. Изрядная доля нападок, казалось, исходила от Агнессы – но, по-моему, ее активная позиция отчасти объяснялась тем, что Оливия производила такое впечатление, будто много лет назад сказала все, что хотела, и теперь предпочитает хранить гордое молчание. Однако позже тем же вечером мне показалось, будто Оливия несколько раз сама била в цель – но Агнесса каждый раз вела себя так, будто была слишком глупа, чтобы понять нападку. Может, так оно и было, но я в этом сомневался. Сестры, очевидно, годами упражнялись в этой сомнительной дисциплине взаимных претензий; всякое слово и всякий еле заметный жест в их обществе отягощал подтекст за гранью понимания любого постороннего. Я, конечно, время от времени пытался завести «общий разговор», но Агнесса была настроена враждебно, а Оливия, хотя и была совершенно вежлива, казалась донельзя безразличной и утомленной всем этим миром.
По моему изложению можно рассудить, будто я ужасно провел время. Что ж, особого удовольствия я, конечно, не получил. Но к тому времени я на удивление привык к таким «семейным обычаям» в домах, которые посещал. Я обнаружил, что они в принципе – дело распространенное: возможно, по мере того, как наши патрицианские стандарты сливаются с плебейскими, появляется все меньше возможностей для развлечений (зато – все больше ресурсов). Новые условия по-разному воспринимаются разными людьми, но редко идут на пользу гостям, увы.
О том, чтобы переодеться к ужину, казалось, не могло быть и речи. Когда мы вошли в столовую, большой полированный стол при тусклых свечах оказался таким же пыльным, как и тогда, когда я два года назад увидел его в солнечном свете; там стояла и ждала нас высокая серая женщина, и она же, очевидно, следила за тем, как я пальцем выводил на столешнице вензель Фонда. Полагая, что Агнесса внимательно и испытующе за мной следит, я постарался вовсе этого не замечать.
Ужин был хороший, вино превосходное, но разговоров почти не велось. Присутствие служанки – даже серый нейлон, обтекавший ее ноги, казался тем же самым, – казалось, как-то сдерживало сестер даже от пререканий. Я чувствовал, что в этот дом почти ничего не проникало из веяний извне – даже обычные новости, не говоря уже о том, что называется идеями. С таким менталитетом сестрам Брейкспир было бы непросто завести много друзей. Летом сюда ничто не попадало, кроме провианта и предметов быта, а из гостей случались разве что непрошенные временные визитеры вроде меня, по определению отстраненные и чуждые; те, кому дозволен взгляд только через завесу – и кому никогда не понять всего, что здесь имеет значение, даже если вдруг (изредка) они обнаружат способность отличить «Мейсен» от «Нимфенбурга»[86].
И, как я сам убедился, посетители Кламбер-Корта хотя, по словам Хайторна, немного увеличились в числе, были бессильны всколыхнуть пыль. На обеденном столе ее слой был таким толстым, что мои манжеты мигом посерели от первого же соприкосновения с ним. Я наблюдал, как круги, оставленные в пыли тарелками или стаканами, через несколько минут становились незаметными, а к тому времени, когда ужин подошел к концу, почти исчезли – хотя и не совсем, если держать в уме точное место и очень пристально всматриваться. Но все остальное заслуживало восхищения. В очень немногих домах Фонда мне предлагали такое вино (не говоря уже о том, чтобы я пробовал его где-либо еще). Я знал это, хотя вовсе не был знатоком; едва ли я разбирался в вине лучше, чем в музыке.
После ужина мы вернулись в музыкальную комнату, и разгорелась ироничная дискуссия об этике реставраторства и сбережения исторических памятников. Мой вклад был ничтожен. Сестры разошлись во мнениях по поводу лесовосстановления, а позже – и по поводу цветов, высаживаемых окрестными дачниками. Едва ли кого-то интересовало мое мнение; Агнесса наверняка стала бы насмешничать, а Оливия отнеслась бы с жалостью. В конце концов Агнесса сказала, что ей пора заняться счетами, и села у камина делать записи в черной книге, пока стопка счетов и квитанций росла на полу у ее ног.
– Надеюсь, вы не возражаете, что мы ведем себя с вами так, будто вы – член семьи, – бросила она мне перед тем, как приняться за работу.
Оливия предложила мне поискать себе какую-нибудь книгу в их библиотеке. Было хорошо известно, что сестры располагали богатейшим книжным собранием, большая часть которого была создана трудами лорда Сент-Адриана в начале восемнадцатого века и с тех пор почти не подвергалась изменениям. Но я сказал, что читаю книгу, которую взял с собой, и что могу сейчас принести ее из спальни. Эти слова действием я так и не подкрепил, ибо мне всегда трудно читать в компании других, не говоря уже о компании незнакомцев. Так что я занял себя журналами «Кантри Лайф» и «Филдс» – пыльные номера валялись по всей комнате и выглядели так, будто их ни разу не открывали. Похоже, журналы предполагалось сложить штабелями у камина и пустить на растопку в особо холодный сезон.
Оливия села перед камином, вытянув к огню свои длинные ноги. Глаза ее оставались открытыми, но почти ничего не выражающими; слишком смиренными, подумал я, для грусти. Я был уверен, что она вернулась бы к роялю, не будь Агнессы рядом. Оливия была немолода, но было в ней что-то весьма и весьма притягательное. Хотя, возможно, это неподобающая ремарка даже для настоящего конфиденциального дневника, все же замечу, что подумал тогда, отнюдь не в первый раз в подобной обстановке, каким же странным образом люди противоположного пола проводят вечер, когда будущее не сулит ничего, в чем мы могли бы быть уверены, – кроме немощи, болезни и смерти. Странное дело – многие года наших жизней проходят в попытке ограничить себя, а потом мы осознаем, что преждевременно, впустую исчезаем.