нуть руку. И это вызывает у меня головокружение.
– Я надеялся, что ты выйдешь сегодня, – произносит он и указывает в сторону реки. – Посмотри на это.
Вдалеке, вдоль дощатого настила зажигаются огоньки, и Ла-Кашетт выглядит точно океанский лайнер, плывущий по морю.
– Я помню, как приходил сюда с мамой, – продолжает Зейл. – Когда был совсем маленьким. Как раз в это время дня, чтобы посмотреть на огоньки.
Его голос успокаивает меня, то видение Элоры, что возникло ранее, тускнеет. Я больше не чувствую смыкающиеся на моей шее пальцы. Мне нужно, чтобы Зейл говорил, поэтому я задаю вопрос:
– Какая она была, твоя мама?
Лицо Зейла озаряется, и я ощущаю, как все мои тревоги уносятся вечерним бризом.
– Моя мама была добрая. Люди звали ее Элси, но полное имя было Эльсинор. Ее предки, заклинатели змей, были родом из Теннесси. Она рассказывала, что мой дедушка мог укротить разозленную гремучую змею, просто посмотрев в ее глаза. Обычно его плечи, как шарфы, обвивали две-три змеи, и ни одна из них никогда его не ужалила.
Прежде я не слышала, чтобы Зейл говорил много, теперь я улавливаю в его речи, наряду с легким каджурским акцентом, медлительность, свойственную жителям Теннесси. Музыка его голоса упоительна, и она соединяется с ночными выкликами птиц и шорохом ветра в вершинах кипарисов.
– Моя мама тоже умерла, – вздыхаю я. Это – первый случай, когда я упоминаю в разговоре с ним свою мать, и чувствую сейчас острую боль от ее потери. Зейл сжимает мою ладонь, и боль немного утихает. Он ждет, дает мне возможность выговориться, но я пока не готова к этому.
– У мамы тоже был дар, способность успокаивать и умиротворять душу. Мама могла проделать это не только со змеями, но и с людьми, – продолжает он.
Зейл рассказывает мне больше о Флориде и о своей маме. Но я по-прежнему думаю о собственной матери. И о ее даре. О той особой магии, которой она владела.
Как бы мне хотелось помнить ее более отчетливо. Сколько раз я старалась вызвать в воспоминании звук ее голоса или запах. И порой мне это удается, всего на несколько секунд. Но мои воспоминания о матери отрывочные, потому что, хотя она и умерла, когда мне было восемь лет… но на самом деле она ушла задолго до этого. Меня пугает то, что я не помню ее.
– Ты помнишь волшебный смех Элоры? – спрашиваю я, Зейл поворачивается и смотрит на меня. Его пламенно-ледяные глаза ярко горят в почти полной темноте. – А если я когда-нибудь забуду его?
Зейл отпускает мою руку, и мне не хватает того электрического взаимодействия, затем он обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Я этого не ожидала, и покалывание от соприкосновения заставляет мое сердце биться чаще.
– Расскажи мне, что ты хочешь помнить, – просит он.
Я понятия не имею, с чего начать, поэтому выхватываю первое воспоминание, что приходит мне в голову.
– Когда мы были в восьмом классе, выбрали себе одинаковые платья для школьных балов. Мой проходил в Литл-Роке, а ее – здесь. И мы даже не знали об этом, пока не обменялись фотографиями на следующее лето. У нас даже туфли были одинаковые. – Зейл улыбается, и я добавляю: – Подобное случалось сплошь и рядом. Мы дарили друг другу одинаковые книги на день рождения. Посылали одинаковые открытки на Рождество.
– Расскажи что-нибудь еще, – произносит Зейл и крепче прижимает меня к себе.
– Когда нам было по семь лет, мы придумали собственный язык, который понимаем только мы двое, говорили на нем большую часть года. Создали алфавит. – Я громко смеюсь, впервые за лето, и это приятно. – Наша тарабарщина многих раздражала. Мы прекрасно понимали друг друга.
Я поднимаю голову и вижу, что Зейл наблюдает за мной.
– В твоем смехе тоже есть волшебство, Грей. Ты ведь это знаешь?
– Нет. Элора была особенной.
– Именно это она говорила о тебе. Вы разжигали друг в друге огонь.
Два пламени, вспыхнувшие от одной спички.
Зейл сильнее обнимает меня, непрерывный электрический заряд слегка пьянит меня. Я кладу голову ему на плечо. Мне хочется вновь засмеяться, когда легкое покалывание продвигается по шее, к моей голове, словно кто-то перебирает мои волосы. Я не могу не думать, каким бы был наш поцелуй. Как электрический заряд будет ощущаться на моих губах?
– Жаль, что я не могу объяснить, – произношу я. – Каково это – находиться с кем-то на одной волне. Не нужно объяснять, что ты думаешь, или чувствуешь, или в чем нуждаешься, потому что другой человек и так хорошо тебя знает. Вести долгие беседы, не говоря ни одного слова. – Я вздыхаю и теснее прижимаюсь к Зейлу. – Чувствовать, что половина твоей души находится внутри у другого человека, эта связь – она самая мощная на свете.
Я хочу, чтобы Зейл понял, что это невероятная потеря.
– Тебе незачем мне объяснять, – продолжает он. – Я знаю. – Я поднимаю голову, сбитая с толку. – У меня тоже был близнец, брат. – Он делает глубокий вдох, как человек, собирающийся нырнуть глубоко под воду. – Его звали Аарон.
Звали.
На мгновение я теряю дар речи. Потом это обретает смысл.
– Нас было двенадцать, – шепчу я.
И Зейл кивает.
Мне следовало догадаться. Двенадцать – число завершения, замыкание круга, конец цикла.
Двенадцать месяцев в году.
Двенадцать часов длится световой день.
Двенадцать колен Израилевых[23].
Двенадцать тактов в блюзе.
Двенадцать младенцев родились в Луизиане в одно давнее лето.
У меня столько вопросов, но я жду.
– Было раннее утро, когда хижину охватил огонь. Едва рассвело, как ты уже знаешь, мой отец находился на охоте, но мы с мамой и Аароном были дома и спали. Все разом вспыхнуло.
– Мама проснулась и схватила меня, она пыталась добраться до Аарона. Он был испуган и не выходил, забился в углу. Весь дом пылал. Мама знала, что если она не вытащит оттуда меня, то потеряет нас обоих.
Гремит гром, и небо озаряет вспышка молнии, будто громко щелкнули выключателем. Я вздрагиваю, прижавшись к Зейлу, и ощущаю, как через электрический ток, который я от него ощущаю, он делится своими воспоминаниями и чувствами. Шок и боль.
– Мы побежали и спрятались. У нас ничего не осталось. Мы не знали, что делать. Не могли вернуться в хижину, чтобы найти… Мы так и не узнали, оказался ли кто-то настолько порядочным, чтобы похоронить его.
Печаль в его голосе разрывает мое сердце. Меня больно ранит то, что все мы имеем пустоту, которую больше не заполнить. И я не единственный такой человек.
– А затем мы прятались неподалеку, но мой отец так и не пришел за нами. И тогда мама поняла, что он тоже мертв. И с тех пор нас было только двое.
– Почему ты не рассказывал мне раньше?
Зейл пожимает плечами.
– Чувство вины, наверное. – Он откидывает с лица длинные светлые волосы и смотрит на меня. Глубоко в его глазах затаилась боль. И это почти как смотреть в зеркало.
– Я всю жизнь живу с виной оттого, что именно меня мать схватила в ту ночь. – Зейл запинается от волнения, и я протягиваю руку и касаюсь его лица, глажу мягкие волосы. До чего бы я ни дотрагивалась, всегда ощущаю маленькие молнии, от которых захватывает дух. – Поэтому я никогда никому не рассказывал о Аароне. Даже Элоре. Но во многом я вернулся сюда из-за него. Я подумал, что, если сумею найти своего отца и брата, у меня появится ощущение, что я их спас. Словно упокою их с миром. И маму тоже.
Нас было двенадцать. Я пытаюсь решить уравнение наших жизней. Четверо из нас погибли. Умерли. Убиты. Одна треть от дюжины.
Несколько минут мы с Зейлом сидим молча, он водит пальцами вверх и вниз по моей руке, оставляя легкие электрические заряды повсюду, где касается моей кожи.
– Ты не думаешь, что они могут быть связаны? – спрашивает он. – Наши тайны?
– Ты хочешь сказать, что тот, кто убил Эмбер и Орли, убил также и Элору?
– Не исключено. А может, и нет. Но если все это как-то связано между собой? Эмбер и Орли. Мой отец, Элора. – Он фокусирует на мне взгляд своих глаз, и они притягивают меня, будто магнит. – Я часто размышляю об этом.
Это напоминает мне строку из «Бури».
Все прошлое – пролог.
– Мы должны вернуться назад, к началу, Грей.
Позднее Зейл провожает меня к дощатой дорожке, но я не успеваю ступить на деревянные ступеньки, как он останавливает меня в темноте.
– Я чуть не забыл, – говорит он, улыбается и достает что-то из кармана. – У меня есть кое-что для тебя. Я нашел это в грязи, там, на острове. – Зейл протягивает руку, чтобы коснуться моей щеки. – Я подумал, что она очень красивая. – Зейл улыбается, и мне кажется, что он покраснел. – Она напомнила мне тебя.
Я чувствую, что падаю, словно катаюсь на американских горках в парке развлечений, ощущаю тот же волнующий и захватывающий дух полет.
Зейл раскрывает ладонь, и мое сердце перестает биться. Я ошеломлена. Как зачарованная взираю я на маленький предмет в его руке.
Убеждаю себя, что этого не может быть. Я не вижу перед собой изящную серебряную заколку для волос в форме птички колибри.
– Она немного потускнела, – объясняет он. – Но я ее почистил. – В голове у меня полный сумбур, а Зейл отводит назад пряди моих волос и скрепляет их заколкой. – Тебе идет, изысканная вещь для красивой девушки. – Зейл наклоняется и прикасается губами к моей щеке. Легкий намек на поцелуй.
Потом он уходит, а я двигаюсь к дому, проскользнув в кухню, я внимательно рассматриваю фотографию с мамой. В спальне я роюсь в вещах, пока не нахожу сохранившуюся заколку, затем вынимаю из волос другую, которую Зейл нашел в грязи на острове Келлера.
Я держу их на ладонях. И они – близнецы. Я прячу обе в ящик с нижним бельем и стараюсь не думать о том, что это означает. Я вывожу на прогулку Сахарка, потом принимаю душ и стараюсь уснуть, но не могу.
Постоянно размышляю о том, что сказал Зейл, нужно вернуться к началу.
И что бы там ни творилось с погодой, полагаю, Ева права. Определенно, надвигается шторм, потому что, если мы станем копаться в запутанных тайнах тринадцатилетней давности, кто знает, что мы сможем там найти?