м не аэропорт. В твоем распоряжении одна-единственная попытка пройти через металлоискатель, поэтому все металлическое оставляй в машине… мм, в том числе, как это там у вас называется… короче, лифчик – там вроде есть металлические элементы. Из-за них возникнут… могут возникнуть сложности».
Ладно – и я сунула эту деталь туалета в бардачок.
Охрана внутри здания держалась вежливо, словно они досконально изучили видеоруководство по воспитанности и хорошим манерам: да, мэм… пожалуйста, в эту дверь, мэм. На меня бесстрастно смотрели глаза роботов. Неоднократный личный досмотр, вопросы, да, мэм, и ожидание, ожидание, ожидание. Открывались и закрывались двери, снова открывались и закрывались, затем следующие, – меняясь в размерах, прямо как в Алисиной Стране чудес, только металлической. От пола несло хлоркой, откуда-то проникал влажный тошнотворный мясной дух – наверное, где-то рядом столовка. На секунду у меня возникло ностальгическое воспоминание: мы, четверо Дэев, в нашей школьной столовой держим подносы, на каждом – тарелка с гуляшом и стакан молока комнатной температуры, грудастая буфетчица кричит в сторону кассы: «Это бесплатники!»
Бен все правильно рассчитал, подумала я: когда произошли убийства (тут я мысленно осеклась от неожиданности, поняв, что привычную фразу «когда Бен всех убил» впервые сформулировала иначе), на смертную казнь (а ее в Канзасе то отменяли, то снова вводили) был объявлен мораторий. Его приговорили к пожизненному тюремному заключению – спасибо, что из-за моих показаний хотя бы не убили.
Перед похожей на люк подводной лодки металлической дверью в комнату свиданий я замешкалась. «Ничего не поделать – надо делать, – крутилась в голове присказка Дианы, – ничего не поделать – надо делать». Нет, ни к чему сейчас семейные фразы. Строгий и немногословный охранник жестом дал понять: «Только после вас!» Я распахнула дверь и заставила себя переступить порог. Внутри в ряд выстроились пять кабинок, одну занимала грузная женщина-индианка, разговаривавшая с сыном-заключенным. Гладкие черные волосы женщины имели зловещий вид. Она что-то монотонно гудела, а парнишка время от времени тряс головой, прижимая трубку к уху и опустив глаза.
Я заняла кабинку через две от индианки и не успела перевести дыхание, как в дверь стремительно вошел Бен – так кошки вырываются на волю из надоевшего помещения. Он был невысокого роста – метр семьдесят, не больше, – с волосами цвета потемневшей ржавчины. Они закрывали плечи, он по-девчоночьи заправил их за уши. Очки в тонкой металлической оправе, оранжевая форма – он очень напоминал увлекающегося чтением автомеханика. Комнатка была небольшой, поэтому он дошел до своего места в три шага, все время тихо улыбаясь. Даже сияя. Он сел, приложил ладонь к стеклу и кивком пригласил меня сделать то же самое. Я не смогла заставить себя прижать руку к стеклу со своей стороны кабинки – только робко ему улыбнулась и взяла трубку.
С трубкой в руке он откашлялся, потом, глядя вниз, начал что-то говорить и остановился. Где-то с минуту я не могла оторвать взгляд от верхней части его головы. Когда он поднял глаза, они были полны слез, две слезинки одновременно выкатились и побежали вниз по щекам. Он смахнул их тыльной стороной ладони, улыбнулся дрожащими губами.
– Господи, как же ты похожа на маму, – выдохнул он и закашлялся, снова вытирая слезы. – Я и представить себе не мог. – Он переводил взгляд с моего лица на свои руки. – Как ты, Либби?
– Кажется, ничего, – сказала я, тоже сначала покашляв. – Вот, решила, что пора увидеться.
«Я действительно похожа на маму», – думала я. Потом я мысленно произнесла «мой старший брат» и почувствовала такую же, как в детстве, распиравшую изнутри гордость. Мы были так похожи: та же бледность, тот же вздернутый нос картошкой – нос Дэев. С тех пор Бен тоже не очень-то вырос, словно после той ночи кто-то не давал расти нам обоим. Мой старший брат… и он рад нашей встрече. «Он знает, как обвести тебя вокруг пальца», – предупредил внутренний голос. Но я отбросила эту мысль.
– Я рад. Очень рад, – сказал Бен, продолжая рассматривать свою руку. – Все эти годы я много о тебе думал, пытался представить, как ты живешь. Здесь этим можно заниматься сколько угодно… думать и представлять. Время от времени мне в письмах о тебе рассказывают. Но это совсем не то.
– Не то, – согласилась я. – С тобой нормально обращаются? – задала я глупый вопрос, глядя прямо перед собой стеклянными глазами, и вдруг начала плакать. Хотелось сказать только одно: «Простипростипрости!» Но вместо этого я молча уставилась на созвездие прыщиков в уголке его губ.
– У меня все нормально, Либби. Либби, посмотри на меня. – (Я глянула в его глаза.) – Правда нормально. Я здесь получил среднее образование – на воле мне вряд ли удалось бы это сделать. Скоро колледж закончу. Факультет английского языка. Читаю, блин, Шекспира. – Он издал утробный звук, который всегда пытался выдать за смех. – Воистину, вонючка.
Я не поняла, что означает последняя фраза, но улыбнулась, потому что он, похоже, ждал от меня улыбки.
– С ума сойти, Либби, я бы только и делал, что смотрел на тебя и слушал твой голос! Не представляешь, какое счастье тебя видеть. Ты вылитая мама – тебе, наверное, все время об этом говорят?
– Кто скажет? Некому. Раннер неизвестно где, а с Дианой мы не общаемся.
Мне захотелось, чтобы он меня пожалел, чтобы заполнил жалостью пространство вокруг меня. Вот они мы – последние из Дэев. Если он меня пожалеет, обвинять меня будет не так просто. Слезы продолжали литься – я их не сдерживала. Через две кабинки от нас индианка прощалась с сыном, глухо рыдая:
– Никто с тобой не водится, говоришь? Нехорошо это. Надо, чтобы за тобой тут лучше смотрели.
– Родился заново? – брякнула я, не вытирая слез. Бен нахмурился, не понимая. – Неужели это значит, что ты меня прощаешь? Ты ведь вовсе не обязан быть добрым по отношению ко мне. – Но как же я нуждалась в том, чтобы он простил, просто физически ощущала эту потребность, словно хотела избавиться от раскаленной на огне тарелки.
– О нет, я совсем не добрый, – сказал он. – И злоба во мне кипит по отношению к очень многим людям. Просто ты в их число не входишь.
– Но… – Как ребенок, я проглотила рыдание. – А мои показания? Я ведь, наверное… не знаю, то есть…
«Это должен быть он!» – снова мысленно предостерегла я себя.
– Ах вот ты о чем. – Он произнес это так, как говорят о мелком неудобстве – мелкой неприятности во время летнего отпуска, о которой лучше забыть. – Наверное, ты не читаешь моих писем?
Я неуклюже пожала плечами и попыталась что-то объяснить.
– Твои показания, говоришь?.. Меня тогда удивило одно – что тебе поверили. Меня не удивило, что ты говорила: ты ведь такое пережила. К тому же ты всегда немножко привирала. – Он снова коротко рассмеялся, я подхватила – мы оба понимали, о чем речь. – Раз тебе поверили, что это могло значить? – Только то, что меня собирались посадить, что я не мог сюда не попасть. А что можно взять с семилетней козявки! Ты же была совсем крохой… – Он мечтательно поднял глаза к потолку. – Знаешь, о чем я на днях почему-то вспомнил? О фарфоровом крольчонке – том самом, которого мама заставляла нас ставить на крышку унитаза.
Я покачала головой, не понимая, о чем он говорит.
– Ты не помнишь? Не помнишь крольчонка? У нас плохо работал унитаз – не справлялся, если мы за час там бывали дважды. Вода не успевала набираться, и смыть было невозможно. Поэтому если кто-то какал как раз в то время, когда он не работал, мы должны были закрывать крышку и ставить на нее крольчонка. Чтобы никто случайно ее не открыл, когда в унитазе полно какашек. Потому что вы, девчонки, стали бы визжать. Неужели не помнишь? Я ужасно злился, считая это идиотизмом. Злился, что приходится пользоваться одним туалетом с вами. Злился, что живу в доме с одним-единственным туалетом, который к тому же не работает. Злился из-за этого несчастного кролика. – Он засмеялся своим сдавленным смехом. – Я считал, что крольчонок вроде как унижает мое достоинство. Что из-за него я не чувствую себя мужчиной. Можно подумать, специально для меня мама должна была найти фарфоровую машинку или ружье. Господи, как же меня это изводило! Я, бывало, стоял над унитазом с упрямой мыслью: «Не буду его ставить» – и уже готов был уходить, но потом думал: «Черт побери, придется все-таки поставить эту фигню, а то сейчас кто-нибудь из мелюзги зайдет и развопится (а повопить вы были большие мастерицы!), а я не хочу связываться, поэтому вот вам ваш уродский кролик на ваш уродский унитаз!» – Он снова засмеялся, но это воспоминание далось ему нелегко: лицо раскраснелось, а на носу выступили капельки пота. – Дурацкие мысли меня посещают.
Я попыталась отыскать крольчонка в своей памяти, вспомнить туалетную комнату и что там стояло, но, кроме воды, ничего не вспомнила.
– Прости, Либби, что заставил тебя такое вспоминать.
Я приставила палец к нижней части разделяющего нас стекла и сказала:
– Все нормально.
Некоторое время мы сидели молча, делая вид, что прислушиваемся к шуму, которого на самом деле не было. Мы только что начали разговаривать, но свидание уже подходило к концу.
– Бен, можно, я тебя кое о чем спрошу?
– Наверное, да. – Его лицо сделалось бесстрастным, словно он к чему-то готовился.
– Ты ведь хочешь отсюда выбраться?
– Конечно.
– Почему же ты сейчас не сообщишь полиции о своем алиби на ту ночь? Ты же ни в каком сарае не ночевал.
– Просто у меня не очень хорошее алиби, и все. Так бывает.
– Потому что это оправдание на ноль целых ноль десятых? – Как же, помню. – Я потерла под столом култышку на руке и пошевелила двумя оставшимися пальцами на правой ноге.
– Ты не представляешь… – Он отвернулся. – Ты не представляешь, сколько недель, лет я здесь провел, изводя себя за то, что не повел себя по-другому. Мама, Мишель и Дебби могли бы остаться в живых, если бы я просто… поступил по-мужски, а не как сосунок. Сидел в сарае, злился на маму. – На трубку в его руке упала слеза, мне даже показалось, что я услышала «кап!». – Я заслужил наказание за свое поведение в ту ночь… заслужил. Так что все правильно.