ь на поверхность, ее крик эхом отражался от снега. Она нанесла очередной удар ножом – прямо в левый глаз – и превратила глаз в месиво, на его месте чернела пустая глазница. Бык в замешательстве неуклюже оступился и издал звук, как человек, которого неожиданно разбудили (срочно! бежим!) – испуганный, но вялый. Белая курчавая шерсть покрылась кровавыми брызгами. Трей поднял к небу свое оружие и, издав боевой клич, наотмашь рубанул быка по брюху. Бык осел на снег, но тут же встряхнулся и пошел пьяной походкой прочь. Как дети, когда становятся свидетелями драки, остальные коровы отступили от него, расширяя пространство. Смотрели и тупо мычали.
– Бей его! – вопила Диондра.
Трей заскакал по снегу, выбрасывая ноги вверх, будто в танце, и описывая кайлом круги в воздухе. Он что-то пел во славу Сатане и вдруг прямо в середине строчки с силой опустил кайло на хребтину быка, переламывая позвоночник. Бык упал в снег. Бен стоял как вкопанный, не шевелясь. Потому что движение означало бы, что он примет в этом участие, а он не хотел, не хотел чувствовать, как под его топором разверзается плоть, – и не потому, что это плохо, а потому, что боялся, что для него это может оказаться слишком хорошо. Как было с травкой – когда он первый раз затянулся, он понял, что теперь никогда от нее не откажется. Словно дым нашел внутри собственное, специально для него предназначенное местечко и уютно там свернулся. Возможно, у него внутри припасено место и для убийства – остается лишь его заполнить.
– Давай-ка, Бен, нечего выдрючиваться, – подал голос Трей, хватая ртом воздух после третьего, четвертого, пятого удара кайлом.
Бык лежал на боку, он теперь глухо и скорбно стонал – наверное, такие же потусторонние звуки издавал какой-нибудь динозавр, оказавшись в смертельной западне угольного провала, – внушающий ужас, потрясенный плач умирающего.
– Ну же, Бен, внеси свою лепту! Ты здесь не для того, чтобы стоять столбом! – заорала Диондра, в ее устах слово «стоять» прозвучало как самое последнее дело.
Бык поднял на нее оставшийся глаз, и она, держа нож в одной руке, а другой прикрывая живот, принялась коротко и сильно тыкать его ножом в морду, сквозь стиснутые зубы выкрикивая: «Сволочь! Мразь!»
– Притормози-ка, Ди, – сказал Трей, опираясь на кайло. – Пошевеливайся, Бен! Давай, а то, честное слово, я тебе накостыляю. – Глаза Трея пьяно блестели, и Бен пожалел, что принял так мало зелья, иначе не стоял бы он сейчас, как дурак на распутье: ни то ни се – вроде страха больше нет, а способность мыслить осталась.
– Это твой шанс, паря! Будь мужчиной. На тебя смотрит мать твоего ребенка, и она, между прочим, уже кое-что сделала. Хватит быть трусом, сколько можно позволять другим пинать себя и толкать! Чувак, я когда-то был таким же, но, честное слово, не хочу, чтобы в моей жизни это повторилось. Не дрейфь! Вспомни, как к тебе относится родной папаша. Будто ты слабак и размазня. Значит, ты этого заслуживаешь?! Да ты и сам знаешь.
Бен вдыхал холодный воздух, а слова забирались под кожу, кололи и злили все больше и больше. Да никакой он не трус!
– Давай, Бен, хотя бы начни, – подначивала Диондра.
Бык теперь только тяжело и хрипло дышал – от крови, выливавшейся из глубоких ран при каждом выдохе, рядом на снегу образовывалась огромная лужа.
– Нужно открыть выход ярости – она-то и дает власть. Не надоело всю жизнь бояться?
Бык на снегу представлял теперь такое жалкое зрелище, был до того уязвим – Бен смотрел на него с омерзением. Руки сильнее сжали рукоятку: нужно прикончить несчастную тварь, положить конец ее мучениям. Он занес тяжелый топор высоко над головой и резко опустил на голову быка. Череп хрустнул, бык издал последний крик, во все стороны полетели мозги и кости – и тут Бен почувствовал, как хорошо сейчас мышцам – они заработали (физический труд – удел мужчины), – и снова опустил топор. Череп раскололся пополам. Бык наконец испустил дух, в последний раз слабо дернув передними ногами. Взгляд Бена переместился на относительно нетронутую середину туши – и его словно прорвало, он начал крошить ее топором, вокруг фонтаном разлетались кости и внутренности. «Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!» – кричал он. Плечи свело, будто их сзади туго стянули резинкой, челюсть гудела, руки, сжатые в кулаки, тряслись, член, твердый как камень, двигался вместе с ним, словно все тело вот-вот зайдется в оргазме. Взмах – удар, взмах – удар!
Он хотел уже схватиться и за ружье, но вдруг почувствовал, что руки обмякли, внутри не осталось ни капли злости и он перестал ощущать силу. Стало противно – то же самое он чувствовал после того, как мастурбировал, листая порнографический журнал, – мерзко, гадко, отвратительно.
Диондра расхохоталась:
– Какие мы крутые с полудохлым-то быком!
– Но ведь я его убил, разве нет?
Они все судорожно хватали ртом воздух, они выбились из сил, лица были залиты кровью – выделялись только глаза, как у енотов.
– И этот парень заделал тебе ребенка, Диондра?! Ты уверена, что ему такое под силу? Неудивительно, что с малолетками у него получается лучше.
Бен бросил топор и пошел к машине, думая, что пора домой, что во всем виновата мать – какого черта она утром до него докопалась! Не истерила бы по поводу волос, был бы он сейчас дома в теплой уютной кровати: за дверью возятся сестры, где-то дальше бубнит телевизор, мать на кухне что-то варит на ужин. Но вместо этого он торчит здесь и выслушивает обычные насмешки. Пытался что-то доказать, но, как всегда, ничего у него не получилось, и никуда от этого не деться. Теперь ему всегда будут вспоминать сегодняшний вечер – вечер, когда он не сумел доказать, что на что-то способен.
Зато теперь-то он точно знал, что такое насилие, и хотел продолжения. Через несколько дней он об этом подумает. Звонок прозвенел – былого уже не воротишь. Он будет мысленно постоянно возвращаться к этой бойне, но Трей и Диондра вряд ли возьмут его с собой еще раз, а в одиночку ему пойти на это слабо, потому что он, как всегда, окажется жалким трусом.
По-прежнему стоя к ним спиной, он поднял ружье к плечу, развернулся, взводя курок, резко обернулся и выстрелил. Воздух зазвенел, ружье, как старый друг, толкнуло в плечо – будто похвалило за отличный выстрел. Он снова зарядил его, шагнул в поле, выстрелил.
В ушах звенело, в воздухе запахло дымом. Он возвышался над мертвыми кучами, а Трей с Диондрой впервые в жизни не проронили ни слова.
Либби Дэй
Наши дни
За то время, что я торчала в Оклахоме и не выходила на связь, Лайл оставил на моем автоответчике девять сообщений невероятно широкого диапазона тонов. Первое произносилось шутливо, с озабоченностью престарелой аристократки, которая, слегка гнусавя, справляется о моем здравии, далее тон последовательно менялся с раздражительного на суровый, настойчивый и перепуганный, а в последнем вернулся к дурашливому. «Не перезвонишь – приеду… и тогда горе тебе!» – вопил его голос на записи, а затем добавил: «Не знаю, правда, смотрела ли ты „Тумстоун“».
Конечно, этот вестерн я смотрела, но у Лайла получилась жалкая пародия на Курта Рассела в роли Уайетта Эрпа.
Я перезвонила, неожиданно для себя продиктовала адрес и сказала, что он может приехать, если захочет. Было слышно, как женский голос его просит: ну что ты в самом деле, спроси ее, спроси; при этом Лайл, очевидно, прикрывал трубку рукой. Не Магда ли выражает желание получить отчет о результатах моей встречи с Раннером? Что же, охотно сообщу. Мне и самой хотелось поделиться, иначе я способна снова залечь в кровать и не высовываться еще лет десять.
В ожидании гостя я занялась волосами. Возвращаясь со свидания с Беном, я заехала в магазин за краской для волос, чтобы, как обычно, покраситься в платиновую блондинку, но в конце концов у меня в руках оказалась коробочка, с которой кокетливо улыбалась рыжеволосая красавица. Я ведь предпочитаю не заморачиваться, а с рыжими волосами мороки меньше. К тому же я подумывала о том, чтобы вернуть себе первоначальный цвет, с тех самых пор, когда Бен заметил, как здорово я похожа на маму. Эта мысль казалась особенно привлекательной: я надеялась, что, если появлюсь у трейлера Дианы, похожая на ожившую Пэтти Дэй, этого, возможно, будет достаточно, чтобы она снова пустила меня к себе (зараза, так и не звонит!).
Я распределила по волосам темно-красную массу с легким запахом чего-то горелого. Оставалось держать краску еще четырнадцать минут, когда в дверь позвонили. Ну конечно, Лайл и, конечно, рано. Он влетел в дом со словами о том, какое облегчение почувствовал, когда я наконец позвонила, но вдруг отпрянул:
– Что это у тебя? Химию делаешь?
– Нет, возвращаюсь в рыжий цвет.
– Здорово. Натуральный.
За тринадцать оставшихся минут я рассказала ему о Раннере и Диондре.
– Ясно, – произнес он, глядя куда-то влево и подставляя мне ухо в своей обычной задумчивой позе. – Значит, по словам Бена, в тот день поздно вечером он ненадолго вернулся домой, поругался с матерью и снова ушел, поэтому не знает, что произошло потом?
– Да, – кивнула я.
– А что произошло, по словам Раннера? Либо твоих убил Трей, потому что Раннер задолжал ему деньги, либо в ходе какого-то дьявольского ритуала их убили Бен и Трей? Сначала твою семью, а потом еще и Диондру? А что Раннер сказал по поводу того, что подружка лишает его алиби?
– Он сказал, пусть отсосет. Извини, мне нужно смыть краску.
Он сопроводил меня в ванную, занял дверной проем, держась обеими руками за косяк, и задумался.
– Либби, можно, я поделюсь с тобой одной своей мыслью в связи с событиями той ночи?
Я стояла согнувшись, сунув было голову под кран над ванной (какой может быть душ в месте с названием «вон туда по вон той дороге»!), но на секунду застыла.
– Я хочу сказать, не думаешь ли ты, что убийц было двое? Не знаю, каким образом, но двое? Мишель просто… На твою маму и Дебби устроили чуть ли не охоту. А Мишель умирает в постели – ее душат. Какие-то уж больно разные преступления. Мне так кажется.